Записки о революции

31 августа ЦИК, как мы знаем, снова преклонил колена перед Зимним дворцом, приняв резолюцию о полноте власти полукорниловца министра-президента. Церетели снова доставил эту победу демократии и революции. Но этот безнадежный больной все же больше не определил политики верховного советского органа и даже не всегда был в состоянии увлечь за собой свою «звездную палату».

Начнем с эсеров… Чернов, освободившись от министерского портфеля, в том же заседании развел такую фронду, что небу жарко стало. Он каламбурил, как никогда, декламировал в стихах и прозе, делал такие жесть! по адресу Зимнего и такие глазки аудитории, что совершенно покорил не только своих эсеров, но и мамелюков вообще. А затем Чернов открыл противоправительственную кампанию в «Деле народа». Он в нескольких статьях переложил эту свою речь о том, как «все на свете сем превратно, все на свете коловратно», как «времен коловращенье» бросило революционеров в ряды контрреволюции, как у нас норовят сделать Сеньку по шапке, а не шапку по Сеньке, как вредны в политике «волевые импульсы» впечатлительного главы правительства, как далеки мы от демократизма и прочих идеалов… Словом, на другой день после корниловщины Чернов перешел в оппозицию. «Большая пресса» заулюлюкала. Да и не без основания: за Черновым стояли очень компактные группы мещанства и львиная доля тех рабочих, которые еще не ушли к большевикам…

Вообще, уход Чернова из правительства и его вступление в политическую и литературную борьбу имели немалые последствия для эсеровской партии, которая по-прежнему была решающей силой – если не в Петербургском Совете, то в рабоче-солдатском и крестьянском ЦИК.

Раньше у эсеров были течения. Теперь, после корниловщины, сформировались фракции. Направо была группа «Воли народа» – Брешковская, Керенский, Савинков, Лебедев и другие; в центре было «Дело народа» – Зензинов, Гоц, Ракитников, Чернов; но особенно резкой грани между этими течениями не было, и они мирно (хотя и не без недоразумений) сотрудничали в партийном ЦК. Далеко налево была группа эсеровских интернационалистов – Камков, Карелин, Малкин, Спиридонова – с газетой «Земля и воля». Эти составляли решительную оппозицию, и даже автономную, подобно группе Мартова у меньшевиков.

Сейчас, после корниловщины, когда Чернов стал фрондировать и протестовать против коалиции с кадетами, он получил большинство в Центральном Комитете. Официальный партийный центр принял его формулу и ударился далеко влево. Этого не вынесла правая часть и подняла на всю Россию знамя протеста, мобилизуя силы вокруг борьбы с черновским ЦК. Образовались две борющиеся фракции. За Черновым было, пожалуй, меньшинство. Но за ним было большинство советских эсеров. Вместе с тем левые эсеры после корниловщины уже перестали выносить единство фирмы с Керенским и Савинковым. Они объявили себя независимыми и выпустили свой манифест. Договорные отношения с партией они еще сохранили, но уже вступили с ней в открытую борьбу…

В общем, эта промежуточная партия, эта главная опора коалиционных правительств в городах, уже растратила огромную долю своего веса, уступив его большевикам; в деревнях она его еще сохраняла. Но ее внутреннее разложение с эпохи корниловщины пошло быстрым темпом, а ее центр тяжести переместился влево.

В общем, тот же сдвиг наблюдался и у меньшевиков. У этих «марксистов» потресовский «День» и плехановское «Единство» соответствовали эсеровской «Воле народа». Эти, разумеется, никуда не сдвинулись. Но они, собственно, и числились всегда в буржуазном лагере и даже не были формально представлены в Совете. «День» в эту эпоху ради посрамления прислужников Вильгельма над своей первой страницей стал протягивать огромный плакат: «Вне коалиции нет спасения». И остроумно, и убедительно!

Церетели, (бывший!) советский лидер, образом мыслей, надо сказать, ничем не отличался от Потресова и Плеханова. Он отличался от них только образом жизни. Церетели работал в советских органах и в меньшевистском партийном ЦК, и если это считать «почвой», то от этой почвы он никогда не отрывался. Но вопрос в том, как обстояло дело с его влиянием и лидерством?

Тут, несомненно, корниловщина выбила у него из-под ног и Центральный Комитет, и меньшевистскую часть «звездной палаты». Если мы впредь и будем свидетелями еще одной его победы, то это уже не за счет его влияния, а за счет полной растерянности этих гамлетизированных преподавателей социализма и за счет отсутствия у них положительной программы. Из меньшевиков «звездной палаты» кроме Церетели самостоятельную величину представлял, в сущности, один Дан. Мы видели, что уже с самых июльских событий он стал представлять вместе с тем левую «звездную палату». Уже с тех пор началась эмансипация Дана и его самостоятельная линия внутри правящей группы. Сейчас, после корниловщины, эта эмансипация завершилась, а его линия, подобно линии Чернова, стала недвусмысленно оппозиционной по адресу Зимнего дворца, этой святыни Церетели. Керенский в своих «показаниях» по делу Корнилова отмечает как симптом, что на том же заседании ЦИК, 31 августа. Дан по поводу закрытия «Новой жизни» и «Рабочего» дерзко и бестактно протестует против безответственности и бесконтрольности правительства… Но главное дело в том, что в руках Дана находились советские «Известия». И по ним можно проследить, как далеко ушел Дан в своей оппозиционности, ежедневно бомбардируя не только кадетские, но и вполне официальные сферы, по адресу которых требовалась и даже обещалась только одна «поддержка». Буржуазные газеты выходили из себя по поводу того странного факта, что центральный советский орган захватили в свои руки большевики!.. С идеей коалиции Дан, правда, не порывал; он ясно видел, что мысль о коалиции без кадетов не больше как игрушка и фикция; но, стоя на официальной позиции ЦИК, не решаясь порвать со своими славными традициями, боясь попасть в рабство к большевикам, он nominatium[153 - точно, ясно (лат.)]помалкивал в «Известиях» о коалиции, фактически дискредитируя и разоблачая ее по мере сил. При таких условиях сдвинулась с места и советская периферия «звездной палаты». Группа «лояльных» меньшевиков, ратовавших против коалиции, росла очень быстро. Богданов, положивший начало этой группе в пределах Смольного, был теперь чуть-чуть не в большинстве.

Я хорошо помню заседания меньшевистской фракции (в комнате № 34), посвященные все тому же вопросу о власти, перед Демократическим совещанием. Было очень бурно и многолюдно. Приходили меньшевистские лидеры, не работавшие в советских органах, главным образом члены ЦК. Казалось, уже было сказано решительно все, что только можно. Но парламентские ухищрения сторон были поистине неисчерпаемы. Было глубоко бесплодно, но не особенно скучно…

Во всяком случае, среди советских меньшевиков положение было такое, что при помощи черновских эсеров к Демократическому совещанию от коалиции могло остаться в ЦИК одно воспоминание.

Но не лучше, пожалуй, обстояло дело и в меньшевистском партийном центре. Для иллюстрации конъюнктуры в меньшевистском ЦК можно отметить следующее. 9 сентября там была принята резолюция – опять-таки о власти. В ней была огромная масса слов о том, что власть должна быть вполне добропорядочной, «способной действительно проводить программу, принятую объединенной демократией (!) на московском совещании (!), вести энергичную борьбу с контрреволюцией, реорганизовать армию и действовать в открытом и тесном сотрудничестве с демократическими организациями». К участию в такой власти следует привлечь и цензовиков, причем в этом случае должен быть создан правомочный Предпарламент. Если же на указанных основах цензовики не пойдут, то надлежит образовать правительство из «объединенной демократии»… Все это, как видим, не слишком содержательно. Все это гнется туда и сюда – и к Церетели, и к Дану, и к Мартову – и не достигает ни до одного. Вероятно, это было сделано для более единодушного и авторитетного голосования. Но увы! Резолюция была принята девятью голосами против семи при двух воздержавшихся.

Церетели было хорошо порхать между Смольным и Зимним. Но ведь партийные организации были призваны, вообще говоря, вести работу среди масс. И пролетариат после корниловщины энергично подхлестывал меньшевистские центры. Массы, независимо от лидеров, откатились далеко по направлению к большевикам. И во избежание полного разрыва их приходилось догонять волей-неволей.

Конечно, сохраняя капитал, надо было соблюсти и невинность по части большевизма. Поэтому, центральный литературный орган партии – «Рабочая газета», поспешно плетясь за «Известиями», усиленно ковыляла и хромала на обе ноги. Кадетская «Речь» не знала, как и быть. Сегодня она поставит в пример разбушевавшимся «Известиям» благонравие «органа Церетели». А завтра принуждена вылить по ушату помоев на обоих. «Рабочая газета» после корниловщины решительно не знала, куда приклонить скорбную главу: она перепробовала всего понемногу – и коалицию вообще, и коалицию без кадетов, и даже богдановское «однородное правительство». Но ни на чем окончательно так и не остановилась. Каждому свое: кто передвинулся с одного места на другое, а кто, выбитый из седла, вообще остался без места.

В эти времена над почтенным органом любил потешаться Троцкий.

– Посмотрите, – говаривал он мне, – что пишет газета нашей партии… Знаете, что я вам скажу: эта газета вашей партии — самая глупая газета. Из всех существующих – самая глупая!

Эта газета «моей партии» фигурировала у нас в беседах постоянно. Я, вообще говоря, не столь часто соглашался с Троцким. Но по данному предмету даже в шутку не спорил с ним.

Однако «Рабочая газета» была органом «нашей партии» ровно настолько же, насколько органом Камкова и Спиридоновой было «Дело народа», которому «Рабочая газета» соответствовала по своему направлению и внутрипартийному положению. Между нами, интернационалистами группы Мартова, и центральным органом меньшевиков по-прежнему не было ничего общего. Нашим литературным выражением служила не «Рабочая газета», а «Новая жизнь». «Искра» все еще не выходила. Меньшевистские же центры были для нас сферой чуждой, враждебной, а обычно и неведомой.

Идейно леветь под влиянием корниловщины мы как будто бы не имели никаких оснований. Уже давным-давно наша фракция утвердилась на позиции диктатуры советской демократии. От большевиков нас отделяла не столько теория, сколько практика, которая тогда определенно предвкушалась и впоследствии дала себя знать; нас разделяли не столько лозунги, сколько глубоко различное понимание их внутреннего смысла. Этот смысл, о котором мы еще успеем вдоволь наговориться, большевики приберегали для употребления верхов и не несли в массы. Но это уже была не левизна Ленина, а его метод. Корниловщина нам его привить не могла.

Однако она далеко не прошла бесследно для меньшевиков-интернационалистов. Как известно, они имели в своих руках всю столичную меньшевистскую организацию: Петербургский комитет состоял из одних мартовцев. Рабочие районы, особенно Васильевский остров, как мы знаем, уже давным-давно настаивали на окончательном и формальном расколе с официальным меньшевизмом. Все лето дело тянулось и, можно сказать, саботировалось усилиями старых и влиятельных меньшевиков, близких Мартову. Но сейчас фирма Церетели стала окончательно невыносимой для многих петербургских лидеров и для солидных рабочих кадров в районах. Начался массовый уход из организации. Пример показал Ларин, вслед за которым ушел не один десяток активных работников. И почти все ушли прямо к большевикам. А затем, в первых числах сентября, произошел раскол в наиболее сильной из наших рабочих организаций – на Васильевском острове. И ко времени Демократического совещания район чуть ли не всей своей массой вошел в партию Ленина. Это вызвало брожение и в других районах, перекинулось и в провинцию. Кризис меньшевизма начался по всей линии и развивался быстро.

Он довольно сильно отразился на известном нам политическом «новообразовании» – на партии новожизненцев, официально – «объединенных интернационалистов». Эта «партия» (куда ныне вошел и достославный Стеклов) стала довольно сильно расти за счет меньшевиков благодаря незаменимому средству – большой и многочитаемой газете. Наша редакция стала проявлять усиленную «партийную» деятельность. Готовилась не нынче завтра и всероссийская конференция провинциальных «новожизненских» групп.

Что касается большевиков, то им также было некуда сдвигаться влево. Их дело было только поспевать строить ряды своей армии, растущей не по дням, а по часам. Но после корниловщины можно было внимательному взору заметить, как большевики стали вновь предвкушать, можно сказать, осязать руками власть, сорвавшуюся в июле… Ленин и Зиновьев, пользуясь досугом, стали углублять очередную программу и тактику. Это была тактика законченного якобинства и программа всеобщего взрыва на поучение пролетарской Европе.

В одном из первых номеров «Рабочего пути» (взамен «Рабочего», «Пролетария» и «Правды») Ленин предлагал «компромисс». Пусть меньшевистско-эсеровский блок, прогнав буржуазию, создаст власть, безусловно ответственную перед Советами. Большевики не будут чинить этому препятствий при условии: во-первых, полной свободы агитации, а во-вторых, передачи Советам всей власти на местах. Что для рыцарей коалиции это был «компромисс», вполне очевидно. В чем заключался «компромисс» для Ленина, это, наоборот, не особенно ясно. Но вполне ясны важнейшие перспективы, представлявшиеся уму Ленина. Если большевистская партия ныне растет как снежный ком и уже становится решающей силой, то на ближайшем съезде Советов у Ленина обеспечено большинство. Помимо «свободы агитации» этому способствует весь объективный ход вещей, а в частности, тот неизбежный бег на месте в угоду буржуазии, который предпримут меньшевики и эсеры в случае своего согласия на «компромисс». Тогда правящий блок можно будет прогнать от власти (или еще подальше), не прибегая к рискованным экспериментам 10 июня и 4 июля. Партия Ленина безболезненно и наверняка будет у «полноты власти». Ну и что она сделает? В общем, ее программу мы знаем. Но ныне, в «Рабочем пути», Зиновьев дополняет и конкретизирует: «Отказ в уплате долгов, сделанных в связи с войной, будет одним из первых шагов правительства, порвавшего с буржуазией. Частичная экспроприация крупнейших богачей в пользу государства будет вторым шагом»…

Спору нет: это очень соблазнительно… И заметьте, при отсутствии элементарной экономической программы, при систематической подмене марксистских понятий анархистскими лозунгами («организованный захват», рабочий контроль, комментированный выше, и т. п.) – какие термины употребляет гражданин Зиновьев: богачи! И научно, и государственно, и… доступно пониманию любого люмпен-пролетария. Вот почему правильные теоретические формулы большевиков о рабоче-крестьянской диктатуре и не могли привлечь в партию Ленина крайне левые марксистские элементы. Я лично говаривал в те времена – помню, говаривал Луначарскому, – что если бы не эти постоянные подозрительные и скверные ноты в их «идеологии», то и я мог бы войти в партию большевиков. Но не вошел и хорошо сделал…

Сдвиг меньшевиков и эсеров, конечно, знаменовал собой и значительное полевение курса официальной советской политики, то есть курса ЦИК… Прежде всего надо вспомнить опять-таки о резолюции 31 августа. Она, правда, снова развязала руки Керенскому и санкционировала «директорию», обещав ей пресловутую поддержку. Но – это было на время, и притом на очень короткий срок, только до созыва Демократического совещания. А вместе с тем ЦИК постановил, что вопрос о власти в окончательной форме (до Учредительного собрания) будет решен именно этим Демократическим совещанием, созываемым 12 сентября. Тем самым ЦИК отказался предрешить коалицию, которая только что была прописной истиной для большинства. И тем самым был фактически утвержден принцип диктатуры демократии: цензовая Россия устранялась от решения вопроса о власти, это признавалось монополией одной левой части московского совещания.

Правда, внимательный читатель видит, что это совсем не ново для Совета. Так обыкновенно и бывало у нас. В мае Исполнительный Комитет безапелляционно решал, быть или не быть коалиции вместо чисто буржуазного кабинета Гучкова – Милюкова. В июле пленум ЦИК решал, быть ли чисто демократическому правительству вместо коалиции. Голос буржуазии тут в расчет не принимался. Верховные советские органы решали как полновластные государственные учреждения.

Но в том-то и дело, что с мая и июля утекло бесконечно много воды. С тех пор Зимний дворец (то есть буржуазия) получил неограниченные полномочия – по-своему кроить власть и решать наши судьбы. И Зимний дворец пользовался этим так широко, так демонстративно, что вся страна уже привыкла к этому новому положению, к отстранению Совета с политической арены, к диктатуре буржуазии, хотя бы и номинальной. С мая и июля революция успела растратить столько сил, успела пасть так низко, что возвращение к прежнему статусу было теперь «прогрессом». Передача проблемы власти на решение органа демократии знаменовала несомненное полевение меньшевистско-эсеровского большинства.

Правда и то, что ЦИК был теперь уже бессилен, что он полуразложился, и как бы ни были хороши его слова, но он больше ни к чему не способен на деле, кроме дальнейшей капитуляции. И это верно… Но ведь мы уже давным-давно отказались и от приличных слов. А сейчас ведь речь идет о резолюции: от словесной резолюции нельзя и требовать большего, чем она обещает на словах. Между тем Демократическое совещание уже собиралось в спешном порядке и должно было действительно открыться 12 сентября.

Правда, наконец, и то, что самая мысль о Демократическом совещании была признаком и продуктом революционного бессилия, а со стороны верховодящих лидеров это была обычная уловка, обычная оттяжка, испытанное средство сорвать разумное решение. В июле гражданин Церетели прятался за пленум ЦИК, считая обычный состав его неправомочным; в сентябре он прятался за кооператоров, казаков и еще черт знает кого, считая пленум неправомочным. Это все также не подлежит сомнению… Но, повторяю, о безнадежно больных я не говорю. Я говорю об их жертвах. Для советской массы, приученной только кричать «ура» Керенскому и Терещенке, даже возврат к доиюльским дням знаменовал собой полевение. Забитой и униженной революции для «прогресса» теперь требовалось так мало! И этот «прогресс» был налицо.

После корниловщины встряхнутые «мамелюки» немного расправили затекшие члены и даже чуть-чуть воодушевились. Они были убеждены, что власть будет действительно создана по воле демократии; они не стеснялись фрондировать и уже обрекать коалицию на слом…

Но ведь Зимний дворец, конечно, рассуждал иначе. Не только рассуждал, но и пытался действовать. Мы знаем, что в самые дни корниловщины министр-президент по преимуществу занимался жонглированием портфелями – пока это невинное бильбоке не было прекращено вмешательством Совета. Был образован «совет пяти». Но Керенский тут же заявил, что он намерен вновь предаться пополнению правительства…

В итоге мы имели перед собой явный конфликт между «частной организацией» и «независимой верховной властью».

Помню, в заседании бюро 4 сентября по какому-то поводу снова говорили о власти и предстоящем Демократическом совещании. Я указал на наличность крупного «недоразумения» между Зимним и Смольным, из которых каждый у себя образует власть. Я предлагал объясниться с Керенским и сделать ему «предупреждение» – в надлежащих, хотя бы мягких, но недвусмысленных тонах. Это было отвергнуто. Церетели заявил, что на этот раз он «левее» меня и находит нужным делать свое дело, никого не предупреждая… Ну что ж!

Однако все это слова. О сдвиге же ЦИК можно было судить и по делам его. Самым серьезным делом в корниловщину было дело Военно-революционного комитета. Но мы знаем, что «этот комитет всеобщей безопасности» при «частной организации» и не думал ликвидироваться по миновании острой опасности. Мало того, ЦИК постановил предложить правительству в области охраны порядка действовать в тесном контакте с Военно-революционным комитетом. Само собой разумеется, что этим санкционировались и местные органы этого института со всеми их чрезвычайными функциями.

Понятно, что для «законной власти» это было нестерпимо. Ведь немало если не кандидатов в министры, то их ближайших друзей пострадало от Военно-революционного комитета прямо на глазах у «главы правительства и государства». Главное же – принципы… Керенский, незыблемый как скала, разумеется, не мог полеветь, как и не мог поправеть, после корниловщины. Но… ему пришлось немножко присмиреть в это время. Беспрекословно пришлось претерпеть ему беззакония и самочинства в дни кризиса. А после кризиса пришлось «мучительно поколебаться». Но все же он решился того же 4 сентября. Министр-президент и Верховный главнокомандующий писал так: «В целях борьбы с мятежом Корнилова в городах, деревнях, на железнодорожных станциях, как в тылу, так и в районе действующей армии, по почину самих же граждан (?!), образовались особые комитеты спасения и охраны революции… Эти комитеты… сумели защитить и укоренить завоевания революции… оказав весьма существенную помощь правительственной власти. Ныне, когда мятежники сдались, арестованы и преданы суду… цели комитетов спасения тем самым уже достигнуты. Свидетельствуя от имени всей нации о чрезвычайных заслугах этих комитетов, Временное правительство приглашает всех граждан вернуться к обычным условиям жизни, с восстановлением законного порядка деятельности каждого органа власти… Самочинных же действий в дальнейшем допускаемо быть не должно, и Временное правительство будет с ними бороться, как с действиями самоуправными и вредными республике». Очень хорошо, как видим, писал министр-президент! Разница между мыслью и словом была, конечно, также данью корниловщине.

Но дело в том, что результаты получились такие, на которые Керенский не рассчитывал. В официальных советских «Известиях» приказ о роспуске военно-революционных комитетов был напечатан на скромном месте скромным шрифтом. А в том же номере от 5 сентября красовался плакат, возвещавший, что отныне заседания Военно-революционного комитета будут происходить тогда-то и тогда-то, каждую неделю… На другой день последовала громовая передовица Дана против «поддерживаемого» главы правительства, по поводу его акта 4 сентября. А затем со стороны самого Военно-революционного комитета при ЦИК последовал отказ подчиниться верховной власти. ЦИК это санкционировал без сучка и задоринки… Это был огромный сдвиг Смольного. Но это, как видим, был сдвиг и всей конъюнктуры… в результате злосчастного заговора биржи и Ставки.

Этого мало. В те же дни при ЦИК было разработано и опубликовано «Положение о рабочей милиции». Это было не что иное, как вооружение рабочих… Помнит ли читатель апрель месяц, когда Исполнительный Комитет был против создания Красной гвардии? Помнит ли читатель июнь, когда Церетели требовал разоружения столичного пролетариата? Теперь было не то, теперь вооружалась большевистская гвардия с соизволения ЦИК.

Вся страна видела это. И, в частности, хорошо оценивали создавшееся положение все серьезные элементы буржуазии. Солидная кадетская «Речь» чуть не ежедневно разрабатывала тему о том, как Смольный, недавняя надежная опора, попал ныне в лапы большевиков. Он говорит теперь словами Ленина и действует его методами… Буржуазных публицистов, политиков и профессоров нисколько не утешают декорумы «Известий», «Рабочей газеты» и «Дела народа». Попытки Дана и Чернова замазать разницу между прошлым и настоящим, попытки соблюсти достоинство солидных, зрелых, устойчивых политиков и доказать иммунитет от большевизма, эти попытки никого обмануть не могут. Факт большевистского пленения налицо.

Но вывод? Каков вывод публицистов, биржевиков и профессоров – если не для всенародной печати, то для самих себя? Увы, вывод до крайности печальный. Травить Смольный можно и должно по-прежнему, как клевретов Ленина, Вильгельма и дьявола. Но опереться-то на него, как прежде, надеяться-то на него нельзя… Спрашивается, на кого же можно опереться сейчас, после краха корниловщины?

2. Лицо и изнанка директории

В надзвездных сферах. – Керенский заметает следы корниловщины. – Его разоблачают слева и справа. – «Прогрессивный» состав «директории». – Военный министр Верховский и его программа. – Лuквuдацuя генерала Алексеева. – Перемены в штабе Петербургского округа. – Царское спасибо господина Пальчинского. – Обманчивое лицо и действительная сущность. – Недосмотры, дипломатическая игра и стечения обстоятельств. – Министр-президент «стиснул зубы». – Его «волевые импульсы». – Покушения на эвакуацию и разгрузку Петербурга. – Продолжение истории с финляндским сеймом. – Новая сказка про белого бычка. – Новые милости корниловцам. – Кто же будет формировать власть? – Керенский бросается портфелями без достаточной осторожности. – Московские тузы и их условия. – Керенский ухитрился взорвать Пoтpecoвa. – Директория и страна. – На основных фронтах органической работы. – Развал. – Корниловщина на юге. – Дела войны. – «Мир за счет России». – С чем вернулась заграничная советская делегация.

Так было в Смольном. Ну а как в Зимнем? Что наблюдалось после корниловской трагикомедии в самых высоких надзвездных сферах?

С первого взгляда и там наблюдалось некоторое «полевение». Как будто бы и там встряска чуть-чуть отрезвила и создала видимость «прогресса».

Только что пришлось отметить, что Керенский как будто присмирел, сократился и перестал сыпать пощечинами по адресу революционных организаций. Даже в очень щекотливом случае он нашел приличный язык для своих предложений… Когда же его предложения (насчет упразднения военно-революционных комитетов) не были приняты, то он замолчал и сидел смирненько. Насчет Демократического совещания, которое должно было по слову ЦИК решить его судьбу безапелляционно, Керенский также не вступал ни в какие пререкания.

Впрочем, начало сентября так называемый Верховный главнокомандующий провел в своей Ставке, откуда вернулся в столицу только к 12 сентября. В Ставке Керенский занимался, очевидно, делами армии. Но известно также, что очень много времени он посвятил там ликвидации дела Корнилова. В Ставке тогда работала созданная им следственная комиссия. Комментируя свои показания, Керенский впоследствии жаловался, что комиссия была недостаточно беспристрастной: она держала руку Корнилова и стремилась представить его роль не мятежной, а легальной; тем самым комиссия топила Керенского. И сомнений быть не может: пребывая в Ставке, глава правительства, сознательно или инстинктивно, немного заметал следы своей работы в корниловские и предшествующие дни. Во всяком случае, делом Корнилова он занимался вплотную, участвуя в следствии и даже лично производя допросы…

Между тем его роль в этом деле с каждым днем разоблачалась все больше и делалась достоянием страны. Об этом старались люди, группы, газеты по обе стороны Керенского – и левые, и правые противники его. Я уже упоминал, что большевистский докладчик в Петербургском Совете при шуме и протестах эсеров 10 сентября изложил в общих чертах истинную историю корниловщины. Но еще раньше в бюро ЦИК за подписью Троцкого и Каменева поступило заявление такого рода: в печати-де появились многочисленные разоблачения относительно действий некоторых министров и их агентов в связи с подготовкой корниловского заговора; эти разоблачения, совпадая друг с другом, соответствуя общеизвестным фактам и не встречая официальных опровержений, кажутся вполне убедительными. Изложив далее некоторые хорошо известные нам факты, авторы заявления в интересах рабочего класса и всей страны требуют немедленных мер по освещению «политической стороны дела». И в первую голову они предлагают запросить бывших членов кабинета, советских министров, обо всем том, что им было известно в Зимнем дворце по делу Корнилова… Бюро не оставалось ничего делать, как принять это «предложение». Уже в газетах репортеры оповестили, что на днях Авксентьев, Скобелев и Чернов в ответ на запрос выступят с сообщениями об интимной стороне корниловщины. Но эти «сообщения», конечно, не состоялись.

Со своей стороны корниловцы также усиленно занимались вскрытием корниловского выступления и препарированием отдельных частей его. Их газеты, собственно, и разоблачили Керенского с его соратниками. В «Новом времени», в «Утре России», в «Русском слове» печаталось множество документов и материалов. Их сейчас немало лежит предо мной. Они могли бы дополнить историю корниловщины, изложенную в пятой книге, но ни исправить ее, ни внести в нее новые существенные черты они не могли бы. Пусть моя «история» останется как она есть, а полностью пусть материал используют историки.

Итак, Керенский сидел в Ставке и как будто был немножко придавлен корниловским эпизодом, выбившим из-под него прежнюю почву и создавшим новую конъюнктуру в революции. Но – помимо «сокращения» Керенского – Зимний дворец на первый взгляд, подобно Смольному, был как будто отброшен корниловщиной налево. Об этом свидетельствовал ряд фактов.

Как известно, в те времена нами мудро правил «совет пяти» – «директория» тож. И был прежде всего крайне «прогрессивен» (сравнительно со всем предыдущим) самый состав этой верховной власти. Не только из одиозных лиц, но даже и из цензовиков в «совете пяти» пребывал только один Терещенко. Беспартийные Верховский и Вердеревский заслуживали доверия больше, чем все министры-социалисты, вместе взятые, когда-либо действовавшие в Мариинском или Зимнем дворце согласно инспирациям Церетели. Четвертым членом директории был москвич Никитин, которого считали даже партийным социал-демократом, с прошлым и т. п. (ну, конечно, Ленин и самого Чхеидзе называл околопартийным, – так разве на него угодишь!). И наконец, возглавлял директорию все тот же известный демократ и социалист Керенский. Лучшего состава правительства, впредь до полномочного Демократического совещания, нельзя было и желать. Но послекорниловская «прогрессивность» проявлялась не только в составе, а и в делах «директории».

Когда мы в ЦИК еще не были знакомы лично с новым военным министром – Верховским, мы уже были достаточно о нем наслышаны. Это был человек очень шумный. Но его политическая и военно-техническая репутация как будто бы не позволяла ставить ему в укор эту шумливость, а, наоборот, заставляла смотреть на него с надеждой. Я уже упоминал о его действительном контакте с революционными органами и о его энергичной деятельности на посту начальника Московского военного округа… Но приезде в Петербург он не замедлил развернуть самые широкие планы реорганизации армии. Я не буду излагать их по газетным сообщениям и интервью. Целью его было, конечно, воссоздание боевой мощи, но идти к этой цели он пытался разными путями – и техническим, и политическим. В частности, его проекты предполагали сильное сокращение численности армии. Это должно было иметь первостепенное значение и для экономики, и для финансов истощенного государства. Но главное, что вызывало сенсацию, – это предполагаемые крутые меры по адресу наличного командного состава.