Записки о революции

В середине дня – не помню, по какому именно случаю, – я зашел в городскую думу. Там был не только переполох, но и большое скопление посторонних элементов. С минувшей ночи городская дума стала центром всей нашей старой общественности, вчера представлявшей лицо, а сегодня изнанку революции. Все, что было против Смольного, ныне тяготело к думе. Но гегемонами тут были правые демократические элементы, эсеровские кадеты и наследники Церетели. Вся эта огромная толчея шла здесь под фирмой «Комитета спасения родины и революции».

Не знаю, почему я попал сюда 26-го – в первый и в последний раз. Во всех апартаментах думы царил основательный беспорядок, оставшийся от бурной ночи. В боковых комнатах, кажется, заседали разные фракции, а может быть, и партийные центры… В этот день вообще лихорадочно заседали все партийные, профессиональные, военные и всякие другие организации. Все обсуждали, что делать, определяли свои отношения к Смольному, составляли резолюции и воззвания. Но мы до поры до времени не будем вдаваться в исследование этой работы. Мы пока только проследим до конца события, относящиеся к самому факту переворота.

В Большом зале была беготня и маленькие митинги по углам. Городской голова Шрейдер в величайшем раздражении сообщал о том, что Смольный уже посягает на права города: он назначил своих комиссаров в разные отделы управы. А кроме того, был Луначарский и, с одной стороны, так красноречиво призывал к «контакту», а с другой – так упорно убеждал управу в ее полной безопасности, что у головы не осталось сомнений: либо думу совсем разгонят, либо будут чинить насилия над ней и заткнут за пояс щедринских губернаторов. Надо обсудить, что делать, и выпустить воззвание к населению…

Бегает Авксентьев от одной кучки к другой. Он собирает «совет старейшин», или президиум Предпарламента. Надо обсудить, что делать, и выпустить воззвание к населению.

Президиум Предпарламента в этот день, кроме того, посетил британского посла, а может быть, и других приказчиков наших западных хозяев. Авксентьев, Набоков и Пешехонов ездили «извиняться» за происшедшую неприятность, обещая в скором времени уладить дело. Но сэр Бьюкенен не был милостив к этим обломкам российской «государственности». Прозевали власть-то! Как теперь будете поставлять «великим западным демократиям» клятвенно обещанное пушечное мясо?.. Сэр Бьюкенен был очень холоден.

В газетах даже сообщили, что союзные послы, не добившись толком, сколько войск идет во главе с Керенским на Петербург, решили укладывать пожитки. Но это было опровергнуто: вопрос об отъезде послов, а равно и об отношении к их «комитету, заседающему в Смольном», пока не поднимался.

Ко мне подошел один из видных деятелей ЦИК, много раз упомянутый выше оборонец, но относящийся к категории «разумных»; я не могу назвать его сейчас, так как попечительное начальство, во власти которого мы все находимся в данный момент, может сделать из этого свое употребление.

– Слушайте, Николай Николаевич, – тихо сказал он мне в упор, – как вам не стыдно писать такие передовицы!

Он разумел сегодняшнюю передовицу в «Новой жизни», содержащую простую информацию с комментариями самого общего и неопределенного характера. Я, как всегда в критические моменты, не показывался в редакции, а в октябрьские дни, кажется, по разным местам и делам разбрелись и другие. Газету обслуживал один Строев, который на свой страх и риск не решился, а может быть, и не имел сказать большего… Я согласился с моим обвинителем, что передовица более или менее не позволительна.

– Но скажите вы, что надо делать?

– Что делать? – заговорил «адским шепотом», но в искреннем гневе мой собеседник, с искаженным лицом потрясая передо мной кулаками. – Что делать? Собрать войска и разогнать эту сволочь. Вот что делать!..

Это было не только настроение. Это была программа меньшевистско-эсеровских обломков крушения в те дни. Под флагом «Комитета спасения» меньшевики, соединившись с почти-кадетами, Авксентьевыми и Шрейдерами, начали работать над реставрацией керенщины. Добрая половина их по-прежнему стояла за коалицию. Остальные либо «признавали законную власть Временного правительства», либо считали необходимым создать новую власть в противовес Смольному, либо просто стояли за ликвидацию Смольного всеми средствами и путями. Фактически все эти элементы – микрокосм сентябрьского Демократического совещания без большевиков – были верными союзниками Керенского, шедшего на Петербург корниловским походом. С идеями и течениями, торжествовавшими в эти дни, мы, может быть, подробнее познакомимся впоследствии. Но надо знать и помнить: «Комитет спасения» не был нейтральной, не был третьей силой между последней коалицией и Смольным; «Комитет спасения» был именно рычагом и средством возрождения керенщины.

Правда, добрая половина из этих промежуточных групп вовсе не хотела новой керенщины. Еще важнее было то, что керенщина теперь была и неосуществима. Ибо возродить ее можно было бы только одной удачной, успешной, победоносной корниловщиной. А это повело бы к полному разгрому революции – не к бутафорской диктатуре Керенского, а к действительной, к корниловской диктатуре биржи и штыка… Но этого не понимали и не хотели понимать в то время обломки старого всемогущего советского блока. Никто не хотел корниловщины, половина не хотела керенщины, и все работали на жестокую контрреволюцию, мобилизуя силы на помощь Керенскому для военного разгрома Смольного.

Правда, эти силы были невелики; возможности «Комитета спасения» были сомнительны. Но это мы увидим на деле, а сейчас говорим только о добрых намерениях этого «политического новообразования». И во всяком случае, велики или малы, реальны или фиктивны были возможности и силы «Комитета», но они были больше, реальнее, чем силы и возможности разбитой, распыленной, абсолютно бессильной буржуазии, на которую работали ее старые, заслуженные, верные в несчастьях «чистильщики сапог».

Комитет же «спасения родины и революции» действительно без лишних слов объявил себя не просто «новообразованием», а именно полномочным политическим центром, не только источником, но и суррогатом, временным заместителем «законной власти». Он объявил об этом всенародно в одной из своих многочисленных прокламаций. Между прочим, он обращается с требованием к Военно-революционному комитету «немедленно сложить оружие, отказаться от захваченной власти и призвать шедшие за ним войска к подчинению распоряжениям „Комитета спасения родины и революции“… Кроме того, он принял меры к образованию своих филиалов в провинции, разослал своих комиссаров, вообще пытался конституироваться как новая власть… Не шутите: вот что такое „Комитет спасения“.

В зале городской думы около меня слышались не одни только гневные, обличительные и патетические речи… Большевики у власти! Это не только узурпация, кощунство, бедствие, преступление, но и веселый анекдот. Ленин и Зиновьев с полуграмотной своей армией, сменив лучших представителей „общества“, будут управлять государством!

Рассказывали о том, как сегодня утром Урицкий, назначенный главой российских дипломатов, министром иностранных дел, дебютировал в своем ведомстве. Явился да прямо и выпалил:

– А где у вас тут тайные договоры?

Урицкого встретили лучшие экземпляры нашей дипломатической школы и со свойственным им лоском предложили головотяпскому министру разобраться в целом море мудренейших актов. Сконфузили Урицкого, и он ретировался…

Впрочем, чины ведомства объявили, что они со Смольным работать не намерены. Вообще государственные учреждения не работают и не будут работать. „Комитет спасения“ со своей стороны призвал чиновников и служащих к бойкоту и к отказу от повиновения большевистским властям. Вооруженной борьбы нашим демократам было недостаточно. Они стали на путь саботажа государственной работы, дезорганизации снабжения столицы, разрушения производительных сил среди голода, войны и разрухи. Это уж было полное умопомрачение… Невинные жертвы не пугали. Все средства были хороши для борьбы с таким врагом. И припомните об этом издевательстве истории: во главе обоих лагерей стояли организации, из которых каждая называла себя – Российская социал-демократическая рабочая партия!

Тем временем шла работа в Смольном… Военно-революционный комитет принимал посильные меры к охране порядка и к поддержанию престижа новой власти. Он не только закрыл газеты и разослал своих комиссаров всюду, куда только мог придумать. Он объявил, что городская милиция переходит отныне в ведение Совета; приказал открыть все торговые заведения и в оных производить торговлю, как всегда, обещая иначе считать владельцев врагами революции и карать их по всей строгости закона (?), взял все пустующие помещения города под свой контроль (то есть объявил об этом)и т. д.

Но еще больше в этот день Военно-революционный комитет занимался выпуском воззваний. Прежде всего он обратился к казакам столицы и фронта, убеждая их не противиться революции и не идти на Петербург. Это воззвание, распространенное в большом количестве, несомненно, оказало свое действие на сильно предубежденных, но отнюдь не рвущихся в бой казаков. Затем Военно-революционный комитет убеждал железнодорожников обслуживать движение полностью и с особым вниманием; призывал государственных и особенно военно-штабных служащих не прерывать работы под страхом революционного суда и т. д.

Но, разумеется, главной заботой была защита от Керенского, идущего походом на Петербург. Об этом походе достоверно ничего не было известно, но, во-первых, факт этого похода был a priori[182 - изначально, независимо от опыта (лат.)] ясен. Во-вторых, из правых кругов об этом истекали вполне определенные слухи: называли и пункты, где находится Керенский, и количество войск, находившихся в его распоряжении. Обывательские и общественные сферы утешали этим себя и пугали Смольный. Военно-революционный комитет принял посильные меры…

Кроме печатной и устной агитации, отлично организованной на путях к столице, навстречу предполагаемым полчищам Керенского были посланы некоторые отряды. Но сил было крайне мало. Желающих выступать и сколько-нибудь надежных среди гарнизона не находилось. Кое-как из 200-тысячной армии набрали две-три роты. Надежды в большей степени приходилось возлагать на рабочих-красноармейцев. Но ведь надеяться можно было только на их настроение. Боеспособность же этой армии, никогда не нюхавшей пороха, не видавшей до последних дней ружья, не имевшей понятия о военных операциях и о дисциплине, была более чем сомнительна. В довершение всего этого совсем не было офицеров.

Серьезной силой могли оказаться только матросы. Кронштадт мог выставить тысячи три-четыре надежных бойцов. И кроме того, 1800 матросов, как мы знаем, приехали из Гельсингфорса; они попали в Петербург, когда тут было уже все кончено; но они сейчас же могли быть использованы против Керенского.

Это было, как видим, немного. И эта „армия“ еще страдала от одного чрезвычайного дефекта: у нее очень плохо обстояло дело с артиллерией. Налицо были только винтовки и пулеметы. Под самым Петербургом предполагалось использовать артиллерию судов, стоящих в Неве и на побережье моря. Но ведь надо было не довести дела до сражения под самыми стенами столицы.

Насколько неудовлетворительно было дело с артиллерией и насколько кустарны были принимаемые меры, видно и из такого факта. Путиловский завод „обещал“ Военно-революционному комитету железнодорожную бронеплощадку для установки пушек. Но было совершенно неизвестно, выполнит ли завод обещание. Дело же при всей своей сомнительности и ничтожности считалось в Смольном настолько важным, что сам Ленин вместе с самим Антоновым среди невероятных трудов и кутерьмы первых дней отправились на Путиловский завод агитировать и торопить рабочих. В результате, кажется, ничего не вышло…

Вообще, приходилось рассчитывать отнюдь не на солидную военную силу. Приходилось рассчитывать на слабость Керенского, на невозможность для него собрать и двинуть большую армию, на неизбежность разложения этой армии еще в пути. Агитация, идейное воздействие были несравненно более надежной опорой Смольного, чем военные операции. Возлагать же надежды на „духовные“ факторы можно было с полным основанием после всех уроков революции. Ведь на Петербург шел Николай II, потом шел Корнилов – и ни тот ни другой не дошли „без выстрела“. В самые октябрьские дни „моральные“ факторы уже парализовали всю деятельность Керенского и штаба в Петербурге. Как же не надеяться сейчас теми же путями ликвидировать третий поход на Петербург семнадцатого года?

О личности, о роли и о походе Керенского также было выпущено и распространено весьма красочное воззвание. Во всяком случае, среди первобытного хаоса того первого дня Советской власти принимались, как я сказал, все посильные меры как духовного, так и военного отпора.

Кроме всего этого Военно-революционный комитет развил некоторую деятельность чисто полицейского характера. По городу производились многочисленные аресты. Они носили совершенно случайный и бесцельный характер и производились больше в силу революционной инициативы всех тех, кому было не лень этим заниматься. Но целые вереницы арестантов с разных концов тянулись в Смольный. Это очень раздражало и отталкивало пассивную часть населения. Смольный же стал не только резиденцией нового правительства, не только главным военным штабом, но и верховным полицейским учреждением, и верховным судилищем, и тюрьмой.

Наконец, в этот день Военно-революционный комитет выпустил еще одно специальное воззвание – приказ к армейским комитетам: немедленно доставить генерала Корнилова и его соучастников в Петербург для заключения в Петропавловской крепости и для суда над ними… Что же это, собственно, значит? Почему воззвание к армейским комитетам, а не телеграмма в Быховскую тюрьму о переводе корниловцев?.. Потому, что 26-го по Петербургу распространилось совершенно достоверное известие: Корнилов бежал из Быховской тюрьмы.

Попросту Корнилов, услышав о перевороте, решил уехать. Правительства своих друзей он нимало не опасался и соглашался до поры до времени пожить в Быхове под охраной своих надежных текинцев. Но с большевиками дело могло оказаться рискованным, да и не имело смысла. Корнилов решил уехать. Никаких технических препятствий у него для этого не было и раньше.

Днем 26-го в Смольном работал не только военный штаб, но и политический центр. Там заседал Центральный Комитет большевиков с участием приближенных партийных людей. Обсуждался вопрос о правительстве, о верховном исполнительном органе Советской власти…

Будущая советская конституция (ни одной минуты на практике не действовавшая) еще довольно смутно вырисовывалась в умах создателей „самого совершенного политического строя“. Теоретическую идею этой конституции мне привелось слышать только одну: долой Монтескье и да здравствует соединение исполнительной власти с законодательной! Эту политическую философию мы сейчас оставим в покое. Сейчас было не до нее и нашим новым правителям. Вопрос надо было решить чисто практически.

Предыдущая советская практика уже давала некоторые готовые формы, созданные без большевиков такими элементами, которым не приходило и в голову, что Советы когда-нибудь станут государственными учреждениями в силу конституции Российской Республики. Местные Советы объединялись всероссийскими съездами, которые выделяли из себя ЦИК. Центральный Исполнительный Комитет силою вещей ныне становится и верховным законодательным органом. Будучи учреждением представительным, состоящим из разных фракций и притом очень громоздким, ЦИК становился органом по преимуществу законодательным. Это был советский парламент. Для функций управления он не годился. Для подобных (исполнительных) целей и раньше существовало бюро – также, впрочем, слишком громоздкое и не приспособленное для деловых функций. Вместо прежнего бюро предстояло создать исполнительный орган, соответствующий Совету Министров. И этим, в сущности, ограничилась очередная задача советского политического строительства.

Как-то в эти дни я спрашивал мимоходом у Каменева:

– Скажите, как же вы будете управлять? Создадите министров и министерства по образу и подобию буржуазного строя.

Каменев разъяснил то, что, видимо, вентилировалось в верховных большевистских сферах:

– Коллеги будут управлять, как в Конвенте… Председатели коллегий составят верховный орган управления.

Так и было оформлено 26 октября. Только как назвать этот советский кабинет министров? Это, конечно, не очень существенно, но все же очень хочется, чтобы термины не были заимствованы из буржуазной практики. Пусть уже будет все по-новому, по-особому в новом пролетарском государстве.

Думали, гадали, и наконец Троцкий предложил название, которое всем пришлось по душе. Советское министерство решили назвать: Совет Народных Комиссаров… Я лично не очень восхищаюсь этой великой реформой. Может быть, порвать с буржуазной политической терминологией было и очень приятно: но филологически слово „министр“ звучит вполне корректно; напротив, термин „комиссар“ определенно связывается с полицейскими функциями. Но это, конечно, дело вкуса (а может быть, духа новой государственности?).

Впрочем, кроме одного названия, в способах образования нового правительства пока ничего не изменилось. „Коллегии“ пока не были и не могли быть сформированы. Составлялся только Совет Народных Комиссаров. И составлялся он так же, как всегда составляются министерства.

Политически дело обстояло так. Уход со съезда меньшевиков и эсеров сильно упростил и облегчил положение Ленина и Троцкого. Теперь никакая оппозиция не путалась в ногах при создании пролетарского правительства. Можно было без помехи взять власть одной только большевистской партии и даже возложить весь одиум за это на самих меньшевиков и эсеров. К такому положению стремился Ленин с июня.

Правда, на съезде оставалась довольно сильная группа левых эсеров, которые были не прочь монополизировать представительство крестьян. Но, во-первых, левые эсеры были в незначительном меньшинстве. Во-вторых, эти левые ребята, как претенденты на власть, были абсолютно безвредны ввиду полного отсутствия у них всякого подобия солидности и ввиду полной возможности „обернуть их вокруг пальца“. В-третьих, привлечь левых эсеров в Советское правительство при их указанных свойствах было даже полезно: ибо это было бы видимостью довольно популярного „соглашения“ внутри Совета и „расширением базы“ нового правительства за счет партии революционного крестьянства. В-четвертых, левые эсеры совершенно не претендовали на раздел власти с большевиками: они стояли за власть советского блока, за общедемократическое правительство.

И в результате Центральный Комитет в заседании 26 октября с участием приближенных лиц сформировал первое Советское правительство из представителей одного только большинства съезда, из членов одной только большевистской партии… Большевики брали власть одни. Совет Народных Комиссаров должен был действовать по директивам большевистского партийного ЦК. Ныне было достигнуто то, что безуспешно пытался осуществить Ленин – „при благоприятном стечении обстоятельств“ – 10 июня и 4 июля.

Был выработан такой проект постановления съезда:

„Образовать для управления страной впредь до созыва Учредительного собрания временное рабочее и крестьянское правительство, которое будет именоваться Советом Народных Комиссаров. Заведование отдельными отраслями государственной жизни поручается комиссиям, состав которых должен обеспечить проведение в жизнь провозглашенной съездом программы, в тесном единении с массовыми организациями рабочих, работниц, матросов, солдат, крестьян и служащих. Правительственная власть принадлежит коллегии председателей этих комиссий, то есть Совету Народных Комиссаров. Контроль над деятельностью народных комиссаров и право смещения их принадлежит Всероссийскому съезду Советов и его Центральному Исполнительному Комитету“.

Оставалось наметить состав первого Советского правительства. Казалось бы, перед большевистским Центральным Комитетом тут должны были встать величайшие затруднения. Откуда было взять людей, способных управлять государством в данной совокупности обстоятельств?.. Я, конечно, не был на этом собрании большевистских лидеров, но смею высказать убеждение, что оно не испытало особенных трудностей при выборе министров из своих партийных людей. Оно дало лучших и старейших своих пропагандистов, агитаторов и организаторов. Трудности же проблемы государственного управления не стояли в полном своем объеме перед взором высокого собрания. Я надеюсь, что сумею достаточно иллюстрировать это мое положение, когда буду описывать, как управляли большевики российским государством.

Ленин был намечен в министры-президенты без портфеля. Троцкий (а не Урицкий) стал народным комиссаром по иностранным делам, а Луначарский – по народному просвещению. Писателю-экономисту Скворцову были предоставлены финансы. „Профессиональный“ работник, известный нам Шляпников получил портфель труда. Автор брошюры о сельскохозяйственных рабочих Милютин был назначен министром земледелия. Сталин – по национальным делам. Коллегия из Антонова, прапорщика Крыленко и матроса Дыбенко – по делам военным и морским. Рыков, нам доселе не встречавшийся, – по внутренним делам. Москвич Ногин – по делам промышленности и торговли. Ломов – по делам юстиции. Теодорович – по продовольствию. И Глебов – по делам почт и телеграфов.

Все это были очень почтенные деятели большевистской партии, за которыми числились десятилетия революционной работы и десятилетия ссылки и тюрьмы. Но в качестве верховной власти Республики, в качестве государственных деятелей, которым вручена судьба революции и страны, эту коллегию в целом надо признать малоубедительной. Большинство новых правителей мы знаем как революционеров. В будущем мы познакомимся с ними как с государственными людьми и, кстати, убедимся, что блестящая деятельность на трибуне, в подполье и в эмиграции, в партийных кружках и редакциях отнюдь не гарантирует достоинств правителей. Но о тех, кого мы не встречали на предыдущих страницах, не хочется и говорить: часть из них покинула свои посты, едва вступив на них, а часть вообще не заслуживает упоминания. Я сделал исключение только ради торжественного момента.