Дети войны. Чёрная быль

– Ты тоже воевал, дедушка?

– Пришлось повоевать. Всех пожилых мужчин из наших сёл мобилизовали для военных обозов со своими телегами и лошадьми. Отправили нас в Белоруссию. Так я попал на войну. Наш корпус занимал оборону в районе сёл Каплановцы и Ритичи. Это примерно в тридцати километрах от Гродно. Вот тогда я и увидел, как ихние телеги на резиновом ходу, ставшие нашими трофеями, вязли в слякотном бездорожье, и мы бросали их, укрываясь от немецких снарядов в лесу. Когда разрывы прекращались, мы возвращались к телегам и видели, что от них остались только щепки. Я тогда предложил нашему командиру, поручику Мальцеву, поставить на телегах деревянные колёса. Объяснил, что они тонкие, лёгкие, потому разрезают грязь и песок словно ножом, а лошадям легко везти груженную доверху телегу. Командование согласилось. Вместо трофейных германских мы поставили наши, деревянные. Меня тогда наградили «Георгием» и яловыми сапогами. А потом мы, старики-обозники, как и многие солдаты, попали в плен к немцам.

– Дедушка, расскажи про немцев!

– А что про них рассказывать, немец – он и есть немец. Что тогда, что сейчас. Даже песня у них та же, – дедушка чему-то улыбнулся: – Немцы слушали её в своих траншеях на граммофоне, а мы – в своих окопах. А когда немцев выбили из их траншей, наши солдаты нашли граммофон и пластинку. Прапорщик, прочитав немецкое название на пластинке, сказал, что песня эта называется «Лили Марлен» – прощальная песня немецкого солдата со своей невестой.

Чтобы отдохнуть от стрельбы, наши солдаты по ночам выставляли перед окопами граммофон, заводили пластинку. Немцы прекращали стрельбу, слушали песню. Мы, обозники, в это время увозили с передовой раненых.

На следующий день, когда наш обоз уже со снарядами подъезжал к передовой, немцы пошли в наступление и мы оказались в плену.

Задумавшись, дедушка продолжает свой рассказ:

– Та война была другая, хоть и мировая. А эта война – захватническая, и для немцев она станет последней.

Дедушка кивнул в сторону Курта и Ганса, сидящих у окна и слушающих песню:

– Вот и эти слушают свою песню, домой хотят, к своим марленам.

– Дедушка, а ты можешь говорить по-немецки?

– Понимать – понимаю, но говорить не хочу. Не люблю я ихний язык.

– А Курт и Ганс – хорошие немцы? – спрашиваю я у дедушки.

– Хорошие, пока не стреляют, и очень плохие, когда убивают.

– Значит, их тоже убьют?

– Может и убьют. Они же пришли к нам с войной, а не мы к ним.

– И они не могут спастись?

– Могут, если сдадутся в плен нашим.

– Так им нужно объяснить, чтобы они сдались. Скажи им, дедушка.

– Сказал бы, да за вас боюсь, вдруг осечка выйдет, – немного подумав, добавил: – А может и скажу.

Иногда Курт и Ганс выставляют патефон у открытого окна, и в тишине по всему саду разносится их любимая песня. Не понимая немецких слов, я хочу слушать её каждый день. Только через много лет, когда ложь о немцах заслонит правда, я пойму, почему так брала за душу эта прощальная песня немецкого солдата.

А ещё Курт и Ганс слушают наши песни:

«На закате ходит парень
Возле дома моего…»

Каждое утро они обливаются холодной водой из колодца. Выхватывают друг у друга ведро с водой, бегают по двору, громко кричат что-то на немецком. Мы с Тадеушем, сыном нашего соседа, наблюдаем за ними, лежа на сеновале в хлеву.

Продукты для немцев привозят из города, но Курт и Ганс просят Кристину варить им борщ. Долго потом выговаривают:

– Пасипа, Кристин! Порщ карашо! Гут порщ!

Кристине дают тушенку, а мне шоколад. Кристина каждый день убирает их комнату, и я могу войти и посмотреть. Там всё аккуратно разложено. На этажерке фотографии двух женщин: наверное, их жены. В шкафу висят мундиры с красивыми нашивками и приятно пахнут.

Когда Курт или Ганс выезжают на грузовике в город, то приглашают сельчан. Подсаживая их в кузов, приветливо смеются. Из города сельчане возвращаются к концу дня на том же грузовике. Курт помогает им высаживаться из кузова, весело подхватывая их руками. На следующий день женщины приносят им сметану и молоко. Курт и Ганс выносят женщинам консервы, сахар, спички, сигареты – то, чего у них нет.

В саду, под старой грушей-дичкой, стоит деревянный стол. Дедушка на нём готовит себе табак для трубки. Я стою рядом и наблюдаю.

Вначале дедушка укладывает подсушенные листочки табака в горку, потом мелко нарезает их и сгребает со стола в туесок из бересты. Затем нарезает мелко корешки и тоже высыпает в туесок.

К столу подошли Курт и Ганс, с интересом смотрят, как дедушка готовит табак. Дедушка им что-то сказал по-немецки, и Ганс пошел к дому, смеясь и громко удивляясь. Через минуту он вернулся с немецкой газетой в руке и протянул дедушке. Дедушка оторвал от газеты квадратик, не спеша разгладил, насыпал в него щепотку табака. Зажимая пальцами, завернул в трубочку. Весело усмехнувшись, протянул самокрутку Гансу, произнеся при этом:

– Битте!

Ганс осторожно взял самокрутку и затянулся. Вдруг глаза его закатились, он громко закашлялся и вернул самокрутку дедушке, замахал руками. Дедушка, весело щурясь, затянулся, выпуская дым прямо на Ганса. Кашляя и вытирая слёзы, Ганс что-то воскликнул на немецком Курту. Оба стали громко хохотать, глядя на дедушку.

– Тебе, чертов немец, не понять, что такое настоящий табак, – сказал дедушка.

Пришла пора убирать урожай. Вышли в поле всем селом, чтобы успеть к дождям. К нам заехали Ганна Сушкевич с Марысей. Ганна ловко управляла лошадьми. Въехав во двор, привязала поводья к забору и вошла в дом.

– Мы с Марысей едем на уборку, решили по пути свернуть к вам. Может, поедете с нами, Кристина?

Увидев мою радость, она сказала:

– Бронека можем взять с собой, Марыся посидит с ним.

На поле уже вовсю шла уборка. Неожиданно на своих огромных телегах, запряженных бельгийскими тяжеловозами, приехали немецкие солдаты. С ними были Курт и староста Сушкевич.

Солдаты свозили снопы на ток, к молотилке. Потом вместе с сельчанами работали на току. Вечером тут же устроили танцы под гармошку.

Вскоре Курт и Ганс со своими солдатами закончили работы на шляху. Вывезли всю брошенную технику на станцию, разминировали поле. Уезжали из села совсем рано, но во дворах уже собрались люди. Курт и Ганс вышли из машины и, сняв пилотки, молча смотрели на собравшихся людей. Сельчане, среди которых был и староста с женой и дочерью, тоже молча смотрели на чужих солдат и не расходились, пока машины не скрылись за селом.

Нам Курт и Ганс оставили патефон и одну пластинку. На конверте пластинки была надпись: «Спасип Кристин!»

Кристина достаёт из конверта пластинку, заводит ручкой патефон. Слова непонятные, да мне это и не нужно. Звучит песня, от которой мне грустно и почему-то хочется плакать. Эту песню всегда слушали Курт и Ганс. Пластинка перестаёт вращаться, и я прошу Кристину ещё послушать.

– Нет, Бронек, эту песню ты должен забыть. Нельзя нам её слушать. Её слушали немцы, а нам нельзя. Соседи услышат – и тогда… – в это время в сенях раздался стук, звякнула лямка в дверях и вошла соседка Марыся Ковальска.

– Услышала, патефон играет – дай, думаю, забегу, послушаю, – она обвела комнату любопытным взглядом, поклонилась дедушке.

– Да вот, испортился. Видно, я пружину перекрутила, – хмурясь, сказала Кристина и предложила Марысе:

– Давай, я тебя лучше варениками угощу.

– Ой, спасибочки, люблю вареники, давно не ела.

Кристина посмотрела на меня и ласково сказала: