Тёмный путь

– Да, нет? – ответил он холодно и сердито. – А вчера вышел скандал, и ей запретили являться на сцену.

– Какой скандал? Кто запретил? – спросил я, а сам подумал: врешь, приятель, я знаю, почему ей запретили являться.

Кельхблюм рассказал, что вчера вызовам не было конца, и уланы до того расшумелись, что должен был приехать сам бригадный командир С-й и многих посадил под арест.

Дождавшись антракта, я ушел и, разумеется, направился опять на Покровскую, к Аккламовскому дому.

Но дом был весь темный. Даже подъезд не был освещен, и только уличные фонари тускло горели, а пронзительный ветер бороздил воду в лужах, и с крыш текло немилосердно. Была оттепель.

Совершенно не в духе отправился я домой, написал в деревню и, чуть не плача с досады, завалился спать.

А на другой день, в десятом часу, я снова был на Покровской. Я издали еще увидал черного рысака, покрытого голубой накидкой, увидал и Ришку, и толпу девочек. Все совершенно так, как было вчера.

Я подошел так, что Ришка меня не заметила, увлеченная своим гешефтом. Она продавала по копейке вчерашний трактирный мармелад.

Взглянув в мою сторону, она увидала меня, мгновенно вся как будто съежилась, точно хотела спрятаться куда-нибудь, и страшно побледнела. Впрочем, она и без того была иззелена-бледная.

– Кыш все! В сторону! – закричал я на девчат и, вынув из кошелька горсть мелких денег, далеко швырнул их на улицу.

Вся компания с пронзительным визгом бросилась подбирать их.

Я подошел к Ришке.

LIII

– Куда ты дела мой бумажник и 600 рублей? – спросил я ее строго, и я никогда не забуду ее фигуры в эту минуту и того голоса, которым она ответила.

Она удивительно напомнила мне хорька, которого раз я затравил около амбара. Когда он увидал, что уйти ему было некуда, он весь ощетинился, встал на задние лапы, оскалил зубы и завизжал таким злобным пронзительным визгом, что даже псы мои остановились в недоумении.

– Какой такой бумазник? Каки деньги? Ницего не брала я от вас… – забарабанила Ришка визгливо, пронзительно, и голос ее обрывался.

– Слушай! – сказал я глухо и грозно, подступив к ней еще ближе, так что она совсем побледнела и широко раскрыла рот. – Мне не дороги деньги и письма, что были в бумажнике, мне дорога записка от Сары, которая была там, и если ты мне сегодня же не принесешь ответ на мою записку, то ты мне больше не попадайся на глаза. Слышишь!

И тут только я вспомнил, что мне надо было заготовить эту записку, что я один, без помощи какого-нибудь немца, ни за что не мог соорудить ее.

– Сегодня в два часа, – продолжал я, – ты придешь ко мне за запиской в гостиницу Кавалкина. Если ты мне принесешь ответ от Сары, то получишь по золотому за каждую строчку.

И я вынул из кошелька несколько золотых и позвенел ими на руке.

Она инстинктивно подняла руку грабельками, как кошка. Лицо ее мгновенно покраснело, и глаза потускли.

– Если же ты меня надуешь, то… – И я протянул обе руки к ее горлу. Она опять мгновенно побледнела и, как клещами, уцепилась своими костлявыми ручонками за мои руки.

– Придешь или нет в два часа?

Она силилась что-то ответить, но слова не выходили из ее горла, и она молча кивнула головой.

– Смотри! Если ты меня надуешь… – И я схватил ее за воротник бурнусика. – Если ты меня надуешь, то я задавлю тебя, как кощенку. Слышала?

Она опять молча кивнула головой.

LIV

Я прямо отправился в аптеку. Там был один провизор, Раймунд Гутт, которого я знал еще в университете, бывши студентом. Он проходил в университете курс фармации.

Это был бедный малый, белобрысый, угрястый, сонный, шлепогубый. Я раз помог ему деньгами, и с тех пор он считал себя бесконечно мне обязанным на всю жизнь.

Придя в аптеку, я вызвал его в переднюю и объяснил, в чем дело.

Он, разумеется, обрадовался случаю услужить мне и обещался прийти ко мне ровно в час в гостиницу.

– В это время, – сказал он, – нас отпускают завтракать, и я могу зайти к вам на час времени.

И действительно, аккуратно в час он явился ко мне, съел у меня полфунта Blutwurst’a, выпил рюмочку шнапса и соорудил мне перевод письма, в котором я изобразил все отчаяние моей страсти.

Помню, что он затруднялся перевести: «бесценная моей души» и перевел: «Schatzchen meiner Seele».

Помню, что я болтал с ним с наслаждением по-немецки, воображая, что, может быть, мне скоро придется объясняться с Сарой на этом диалекте.

Проводив его, я принялся переписывать записку на розовой атласной бумажке с изображением Амурчика. На помощь этого Амурчика я всего более рассчитывал.

Переписка заняла добрых полчаса.

Было уже половина третьего, а Ришка и не думала являться. Я уже начал приходить в отчаяние, как вдруг в дверь кто-то сильно постучался или поскребся, и на пороге явилась Ришка.

Я тотчас же бросился к ней, завернул в бумажку щегольскую, раздушенную записку и вытолкал с ней Ришку, подтвердив еще раз, что ее ждет или золото, или кошачья смерть.

Презренная девчонка юлила, ухмылялась, бегала глазами и, выйдя от меня, бегом пустилась по улице.

Я почти был уверен, что она меня надует.

Через полчаса томительного ожидания она вернулась и, улыбаясь какой-то коварной улыбочкой, она с торжеством, на цыпочках, высоко держа над головой свернутую бумажку, подошла и тихо положила ее на стол.

Я жадно схватил ее и развернул.

LV

В бумажке лежала та самая написанная по-немецки записочка Сары, которая была в моем украденном бумажнике:

«Завтра в девять часов у К. Твоя С.»

– Что же, господин?.. И тут две строчки. Вы обещали по карбованцу? – шептала Ришка.

Я обернул записку задней стороной. На ней было тоже небольшое, черное пятнышко. Не было сомнения: это была та же самая записочка, попавшая ко мне сначала по ошибке и теперь возвращающаяся снова ко мне в виде мистификации.

Я со злобой взглянул на Ришку.

На ее лице была такая смесь жадности, хитрости и тонкой насмешки, что я не выдержал.