Денис Давыдов (Историческая хроника)

Неожиданно, проездом из Петербурга, прибыл навестить дядю кавалергард-ротмистр Александр Львович Давыдов. Он толст, важен. И при разговоре чуть-чуть картавит. Денису двоюродный брат не понравился, но нарядная кавалергардская форма произвела сильное впечатление.

Александр Львович привез скверные известия. Австрийцы настаивали, чтобы русские войска были переброшены в Швейцарию, где находилась чуть не стотысячная армия французского генерала Массена. Правда, в помощь Суворову послали двадцатичетырехтысячный корпус генерала Римского-Корсакова, но все же положение создавалось трудное. К тому же Суворов, говорят, начал в последнее время сильно прихварывать. Довели австрийцы, суют нос куда не надо.

Александр Львович уехал. Переданные им сведения быстро подтвердились. Австрийские генералы, завидовавшие воинской славе русского полководца, отвергли все его предложения и сумели убедить Павла, что их план кампании, разработанный по всем правилам австрийского военного искусства, является самым лучшим.

Суворову предстояло перейти через Альпы, чтобы соединиться с корпусом Римского-Корсакова. Австрийцы обещали, но не подготовили для русских войск ни провианта, ни одежды, ни боевых припасов.

Стояли холода. Горные дороги обледенели. Сам Суворов был болен, еле держался в седле. А у французов свежая, вчетверо сильнейшая армия, удобные позиции, превосходное снабжение. Казалось, в таких условиях гибель небольшого суворовского корпуса неминуема.

Москва словно застыла в напряженном ожидании Василий Денисович ходил хмурый. Как человек военный, он более других сознавал безвыходность положения.

– Австрийцы нарочно устроили ловушку, – негодовал он. – Просто непостижимо, как государь согласился с австрийским планом?

Денис похудел, плохо спал. Драматизм развертывавшихся событий захватил его. Как поступит при таких обстоятельствах полководец? Отец говорил, будто есть возможность отступить, обойти горы… Нет, Суворов отступать не будет. Значит, должно произойти что-то необычайное, может быть, ужасное…

Однако был один человек, который относился к событиям с невозмутимым спокойствием, – это старый дядька Филипп Михайлович. Он доживал во флигеле последние дни. Денис частенько забегал проведать старика, делился с ним новостями. Филипп Михайлович никаких предположений не делал, но свято верил, что Суворов сумеет найти выход из любого положения.

– Никто его, батюшку нашего Лександра Васильевича, не осилит, – задыхаясь от кашля, говорил старик, – сумлеваться нечего. И всякие горы пройдет и неприятеля побьет…

Разговор с дядькой всегда успокаивал Дениса. А вскоре и впрямь Москва узнала, что суворовские чудо-богатыри преодолели все преграды: Сен-Готард, Чертов мост, угрюмый и страшный Паникс.

Рассказывали, что Суворов мужественно делил с войсками все невзгоды. Он ехал верхом на казацкой лошади, в старом плаще, плохо укрывавшем от студеных горных ветров ослабленное лихорадкой тело. Обильные снегопады и густые туманы затрудняли движение. Над головой нависали скалы. Внизу зияли бездонные пропасти. Бесилась вьюга, заметая следы. Порой пробираться приходилось по узкой горной тропинке, где один неверный шаг – гибель.

– Ничего, мы русские, – ободрял войска полководец. – Где олень проходит, там и русский солдат пройдет…

Часть орудий пришлось уничтожить. Патроны кончились. Любимец Суворова, молодой генерал Багратион, раненный в левую ногу, прикрывал небольшим отрядом движение главных сил, отбивал наседавших французов штыковыми атаками.

Наконец беспримерный по героизму поход закончился. Войска соединились, стали на отдых.

– Орлы русские облетели орлов римских! – с гордостью воскликнул Суворов, объезжая поредевшие шеренги изнуренных, но бодрых духом солдат.

Денис чувствовал себя именинником. Ходил с гордо поднятой головой и сияющими глазами. Суворов снова удивил мир своей гениальностью! Непобедимый полководец жив, невредим, возвращается в Россию! Теперь, когда оставались считанные месяцы до поступления Дениса на военную службу, особенно ярко оживала в его памяти незабвенная встреча с Суворовым. «Я не умру, а он уже три сражения выиграет». Кто знает! Может быть, этому предсказанию суждено осуществиться? Старый дядька Филипп Михайлович по крайней мере не сомневался, да и отец как будто тоже. Денис был полон самых радужных надежд.

Время шло. Наступила зима. Весело пролетели святки. И вдруг поползли слухи, будто злопамятный император подготовляет великому полководцу новое заточение… Сначала слухам не поверили. Правительственная газета «Петербургские ведомости» чуть не каждый день сообщала о высочайшем внимании к полководцу. По приказанию Павла, недовольного союзниками, армия возвращалась домой. Всем участникам похода выданы награды. Суворову присвоено звание генералиссимуса российских войск. Петербург готовил торжественную встречу с пушечной пальбой и колокольным звоном. Однако к весне имя Суворова на страницах газет стало появляться все реже. А слухи росли и начали подтверждаться.

Суворов, совсем больной, ехал медленно, с длительными остановками. Силы уходили. Он чувствовал: конец его близок.

Узнав о присвоении звания генералиссимуса, Суворов только вздохнул и с грустью заметил:

– Велик чин! Он меня раздавит! Жить осталось недолго…

Состояние больного требовало полного покоя. Император избрал удобный момент, чтобы окончательно сразить ненавистного человека. Суворову было поставлено в вину, что он держал при себе дежурного генерала, а в войсках ввел «обыкновенный шаг, нимало не сходный с предписанным уставом». Высочайшие рескрипты, выражающие неудовольствие, были вручены больному в карете, недалеко от столицы. Неожиданная опала походила на предательский удар в спину. Возражать против смехотворных обвинений не имело смысла. Да не было уже и сил!

Суворова привезли в Петербург темной апрельской ночью. Торжественную встречу император отменил. Приезжать во дворец запретил. Адъютантов отобрал. Народ, стекавшийся к дому Хвостова на Крюковом канале, где остановился великий полководец, разгоняла полиция.

А Суворов не вставал уже с постели, метался в бреду, не узнавал окружающих. Разум его медленно угасал. 6 мая 1800 года Суворов скончался.

… Несмотря на то что «Петербургские ведомости» по распоряжению императора не сообщали ни о кончине, ни о дне похорон полководца, скорбная весть быстро облетела страну. В Москве повсюду наблюдалось скопление народа. Москвичи не скрывали своего негодования действами императора. Губернатор распорядился усилить полицейский надзор.

В церквах беспрерывно служили панихиды. Слышались рыдания. Многие военные и чиновники надели траур. Подробности о смерти и похоронах Суворова обсуждались в каждом доме, в каждой семье. Рассказывали, что император запретил придворным и гвардии участвовать в похоронах, но все население столицы вышло проводить полководца в последний путь. Гроб везли на катафалке с высоким балдахином. Когда похоронная процессия приблизилась к воротам Александро-Невской лавры, шествие остановилось. Опасались, что катафалк не пройдет в ворота, гроб нужно будет нести на руках.

– Не бойтесь, пройдет! Суворов везде проходил! – крикнул суворовский старый гренадер.

И в самом деле, катафалк в ворота прошел.

… Все эти события словно тяжелым камнем придавили Дениса. Слишком многое связывалось для него с именем Суворова! С детских лет волновало его это имя… потом произошла неизгладимая встреча… потом детское обожание полководца сменилось чувством глубокого преклонения перед его гениальностью… И вот Суворова не стало.

Сначала эта весть просто ошеломила. Горе было огромно, причиняло почти физическую боль. Но тяжесть утраты, вызвав крушение каких-то честолюбивых мечтаний, стала более ощутительной, когда появились мысли о том, что же будет дальше, без Суворова? Денис смутно догадывался о причинах резкого охлаждения императора к полководцу. Выработанная Суворовым военная система никак не походила на военную организацию Павла, создаваемую по прусским образцам. Суворов, конечно, никогда бы не согласился признать необходимость всех этих вахтпарадов и жестокой муштры, над чем ядовито всегда издевался. Смерть Суворова окончательно развязала руки Павлу. Отныне военная доблесть будет определяться не действиями на бранном поле в суворовском духе, а точным соблюдением правил маршировки, предписанных уставом. Глухая неприязнь к императору, давно бродившая в душе Дениса, продолжала расти… Военное поприще уже не казалось таким заманчивым, как раньше. Денис не собирался гарцевать на Царскосельском плацу перед сановной публикой в немецких мундирах. Он мечтал об ином.

Домашние редко видели теперь его веселым. Страстного желания как можно скорее надеть военный мундир он уже не испытывал. Прежний пыл погас. Приближался день поступления на военную службу, а Денис никому об этом даже не напоминал.

Родителям не казалась странной такая перемена в сыне. Смерть Суворова их тоже расстроила. Служить в гвардии, несомненно, сейчас тяжело. Командные посты заняты ставленниками невежественного Аракчеева, от произвола и капризов которых не спасали ни возраст, ни чины, ни звания. Василий Денисович решил, что со службой лучше всего подождать. Денис еще молод. Авось времена, даст бог, переменятся к лучшему! Так думали тогда во многих дворянских семьях.

Лето, как обычно, семья проводила в Бородине. Денис помогал отцу по хозяйству. По-прежнему часто бывал на охоте. Много читал. У Тургеневых достал голиковские «Деяния Петра Великого», просиживал над ними ночи. Образ Петра увлекал его с каждым днем все больше.

Как-то вечером, разговаривая с отцом о делах Петра, Денис заметил:

– А наш государь на своего прадеда ничем не походит… Хуже, должно быть, царя и не было…

Василий Денисович нахмурился, ответил строго:

– Вот что я тебе скажу, Денис… Не нам государей судить. Ты эти мысли якобинские не смей в голове держать. Слышишь?

– Простите, батюшка… Просто с языка сорвалось… – Денис покраснел.

Подобные разговоры между отцом и сыном больше никогда не возникали. Денис жил в семье, где иной раз подвергали умеренной критике действия правительства, роптали, когда ущемлялись дворянские права, но где никогда не сомневались в необходимости монархического режима. Революционные события во Франции здесь, безусловно, осуждались. Бонапарта, ставшего консулом, считали безбожником и узурпатором.

О тайном заговоре, в котором участвовали племянники, говорилось шепотом, как и о сочинителе Радищеве, авторе конфискованной книги «Путешествие из Петербурга в Москву», лишь недавно возвращенном из сибирской ссылки.

Прошло несколько месяцев. Зимой в Москве Денис часто встречался со своими приятелями – воспитанниками университетского пансиона. Вместе они обсуждали карамзинские альманахи, читали стихи, спорили. Дениса заинтересовали басни. Прочитал все, что было написано Хемницером и Дмитриевым. Среди французских книг матери обнаружил томик Лафонтена и басни Сегюра. Пробовал делать переводы.

Интерес к басням возник, конечно, не случайно. Мысли, которые отец запретил держать в голове, все же продолжали беспокоить. Дома строго соблюдали установленные правила: о политических делах, по крайней мере при детях, не говорили. Но кое-кто из молодых приятелей без стеснения называл императора деспотом. Денис знал, что не он один осуждает человека, причинившего всем столько зла и погубившего великого полководца. Ему казалось, что басня очень удобное прикрытие для небольшой атаки на неприятеля.

Одна из басен Сегюра – «Дитя, зеркало и река» – особенно понравилась. Нужно лишь изменить немного содержание, и… всякий догадается, о ком идет речь! Замысел созрел быстро. Образы родились ясные. Мудрец, осужденный царем за правду, удивительно напоминал Суворова, а курносый царь походил на моську. Нет, это сравнение придется заменить. Слишком ясно. За слово «моська» какую-то барыню, говорят, недавно взяли в полицию. Надо придумать что-то другое.

Сделать вольный перевод басни было значительно труднее. Удались, на его взгляд, всего четыре первые строки:

За правду колкую, за истину святую,
За сих врагов царей, – деспот
Вельможу осудил: главу его седую
Велел снести на эшафот…

Но вскоре басни пришлось оставить. Произошло неожиданное событие, опять изменившее всю жизнь Дениса.

Однажды ночью его разбудил шум в доме. Василий Денисович, находившийся в гостях, возвратился необычайно возбужденным. Первые слова отца, которые уловил Денис, все объяснили:

– Государь скончался от удара… Присягают наследнику Александру Павловичу… «Все будет как при покойной бабушке…»

О какой «бабушке» шла речь, Денис не понял. Лишь позднее узнал, что это была одна из первых фраз, произнесенных молодым императором. Василий Денисович говорил бессвязно, дрожащим голосом и плакал, хотя Денису казалось, что смерть царя не столько печалит, сколько радует отца. Впрочем, ему было не до наблюдений. Воскресли былые надежды. «Теперь надо поскорее ехать в Петербург» – эта мысль вытеснила все остальное. И в тот же день Денис высказал ее отцу. Василий Денисович возражать не стал. Начались спешные сборы.