Интервью со смертью

Я почувствовала, что тоже нестерпимо хочу курить. Вообще-то я давно пытаюсь бросить и уже достигла кое-каких успехов: выкуриваю не больше трех сигарет в день. Лимит на сегодня исчерпан, но… Курить хочется невыносимо. Я поколебалась еще немного и тоже достала сигареты.

– Но почему вы думаете, что этого парня убил маньяк?

– Да так. – Я пожала плечами – от этого моего вполне невинного жеста Василия Максимовича почему-то всего передернуло.

– И кто же, по-вашему, станет следующей жертвой, такой же парень, как этот, сегодняшний?

– Не обязательно, убийство-то, судя по всему, не сексуальное, если, конечно, не учитывать, что само по себе убийство уже сексуально. Может быть, парень, а может, и девушка или даже старушка. Мне кажется, ему все равно, кого убивать. Но способ останется тем же: удар в висок – быстрая смерть.

– У вас яркое воображение, Кирочка. Я бы даже сказал, слишком яркое. Возможно, все не так плохо: парня убили, чтобы ограбить, нет никакого маньяка.

– Жаль, если так. – Я засмеялась. – Шучу. Но это действительно собьет мои планы, у меня на этого маньяка виды.

– Какие виды у вас могут быть на маньяка? – ужаснулся совершенно серьезно Василий Максимович.

– Мертвый сезон, а тут вдруг такая возможность, такой материал. Могла получиться настоящая сенсация.

– Но ведь люди погибнут, разве вам их не жалко?

– Жалко. Но наверное, я в чем-то тоже маньяк – маньяк от журналистики. Да нет, шучу, шучу. Конечно, мне жалко людей, я прекрасно понимаю, что ни одна самая серая человеческая жизнь не стоит самой яркой газетной статьи. А вообще, маньяков гораздо больше, чем принято считать. Профессиональных маньяков. Киллер, например, тот же маньяк. Он тоже просто оправдывает свою страсть убивать работой, на самом же деле… – Я осеклась, приводить в пример киллера совершенно не стоило, мне стало неприятно и досадно. Я поднялась со скамейки, позвала Феликса – он усиленно что-то разрывал у куста. – Пойдемте, Василий Максимович, уже поздно, я так устала, и спать очень хочется.

– Пойдемте. – Он медленно и как-то нерешительно встал, поднял свой топорик и, не глядя на меня, словно мы пришли отдельно и вообще незнакомы, пошел к подъезду. Неужели наш разговор так на него подействовал? Смешно, в самом деле, я ведь просто теоретизировала.

Феликс опять затормозил у лифта и стал подвывать, но на его капризы я перестала обращать внимание, взяла за ошейник и втолкнула в кабину – он на меня обиделся. Василий Максимович за весь путь до моего восьмого этажа не сказал ни слова и холодно попрощался, когда я выходила. Меня это очень задело, стало так горько. Мой верхний сосед – один из немногих людей, к которым я привязана. Мы довольно часто заходим друг к другу в гости, выпить чаю, поговорить – до сегодняшнего дня наши взгляды на жизнь сходились, несмотря на большую разницу в возрасте (ему сорок восемь, мне двадцать шесть), несмотря на абсолютно различный склад ума. Он бывший научный сотрудник НИИ киберпсихологии, сейчас работает заведующим отделом страхования в Пенсионном фонде.

Знакомы мы с ним года полтора, с тех пор как он переехал в наш дом. Будет очень жалко, если наши приятельские отношения из-за сегодняшнего разговора разладятся.

Жалко, но не смертельно. Тем более что… Я вдруг обнаружила, что уже минут пять стою у своей двери. Ну да, не об отношениях с соседом мне нужно сейчас думать, тем более что… отношения, может, мне больше никакие и не понадобятся. Ни с кем, никакие, никогда. Феликс поскреб лапой родную дверь и посмотрел на меня тревожно-вопросительно: ну что, заходим? Подожди, минутку еще подожди… Или ладно, заходим.

Я сделала глубокий вдох и резко ударила рукой по выключателю. Прихожая, комната… Никакого Алеши в квартире нет. Приходил, не дождался меня и ушел? Или я перепутала день – он вернется завтра?

Ни завтра, ни послезавтра, никогда он не вернется, глупые выдумки! И надо было так себя мучить? Нет никакого Алеши, он умер, погиб, его убили пять лет назад, для того чтобы подменить преступником.

В то, что его нет, совсем нигде нет, я никогда не могла поверить – ни тогда, когда его ждала, ни потом, когда стала бояться его возвращения. Вопреки всему, вопреки очевидности.

Впрочем, очевидность-то как раз состояла в другом: они все утверждали, что он жив, но преступник. Фридрих Миллер утверждал, полиция утверждала. Этим-то, конечно, верить не стоило. Но ведь то же самое стали утверждать люди нейтральные, ни в чем не заинтересованные.

Фотоаппарат мне вернули на следующий день после свидания. Фридрих принес, я так была ему благодарна, я ведь не знала еще, что это новая их уловка! Не понимаю, чего они добивались, но тогда мне показалось, что единственная их цель – свести меня с ума: на всех снимках вместо Алеши был тот человек, которого они предъявили мне в тюрьме: аэропорт – и я обнимаюсь с преступником, трап самолета – голова моя лежит на его плече, крыльцо магазина мужской одежды – мы счастливы, необыкновенно счастливы – я и этот чужой человек. На всех кадрах чужой человек. Оставалось поверить, что он и есть мой Алеша, они ведь так старались меня в этом убедить. Но я не поверила. Я стала искать свидетелей.

Наша тургруппа, к счастью, еще не уехала, не оказалось только семейной пары – старика, который так крепко заснул в самолете, и его жены. С цифровиком я пошла по комнатам, мне во что бы то ни стало нужно было добиться опровержения. Посмотрите внимательно, взывала я, и, пожалуйста, вспомните, с этим ли молодым человеком мы все вместе летели, с ним ли мы поселились в гостинице?

С этим, утверждали они в один голос, с ним, лгали они и сочувственно на меня смотрели – честными глазами смотрели, все они были подкуплены! Наверняка подкуплены, иначе как объяснить такую солидарность во лжи?

А потом наша группа улетела домой, а я осталась в гостинице дожидаться Алексея, пока за мной не приехала мама и не увезла насильно. Но и дома я продолжала ждать от него известий. Родители утверждали, что у меня нервный срыв, Руслан утверждал, что у меня нервный срыв, все кругом стали утверждать, что у меня нервный срыв и нужно принимать какие-то меры. Меры были приняты. Однажды утром мы с мамой поехали к известному психоаналитику и гипнотизеру – в цирке бы ему выступать, добился бы еще большей известности! – Малиновскому. От ожидания он не излечил, но зато открыл во мне потенциальную способность к предвидению, посоветовал ее развивать, снабдил методиками и сам стал со мной заниматься. Теперь я вижу картины чужих несчастий, поспеваю на место происшествий раньше других журналистов, а зачастую и раньше служб спасения, описываю человеческие трагедии так, будто я присутствовала при них сама, поражаю читателей и коллег, вызываю в окружающих зависть, гнев, восхищение. Мисс Сенсация – вот она, моя новая суть, я вполне сжилась с этим званием, моя теперешняя жизнь меня совершенно устраивает, Алеша в ней лишний. А может, метод лечения Малиновского в этом и состоял: не добиться моего понимания, что я ожидаю Годо, а перекинуть неистовость чувств в другую сферу? Так или иначе, результата он добился: Алексей мне больше не нужен. Я боюсь его возвращения – оно, безусловно, нарушит с таким трудом достигнутое равновесие.

Не нужен, боюсь, нарушит – все так и не так. Моя жизнь разделилась на две половины – до ожидания и после. О той, первой, половине у меня остались лишь смутные представления: все помню, но совершенно не ощущаю, как будто я в ней не жила, а наблюдала со стороны, она меня не касалась. Иногда мне кажется, что не было никакой такой жизни, а так как Алеша возник в той половине, то и в его существование я не верю. Не верю, что его не стало, умер, но и не верю, что он был, жил.

Не верю и все же боюсь возвращения. Алеша – фантом, как ни посмотри, но возвращение его совершенно реально.

Феликс привалился к моему боку и, не дождавшись ужина, задремал. Во сне он нежно поскуливал и подергивался. В детстве у него бывали нервные припадки.

– Просыпайся, соня! – Я легонько потянула его за мохнатое ухо. – Идем кормиться.

Пес вскочил, замотал головой – наверное, чтобы окончательно пробудиться и хорошо соображать – и пошел на кухню. Я открыла ему консервы, вывалила в миску – возиться с собачьим супом не было сил. Себе тоже ничего готовить не стала, выпила чаю с печеньем и развела на еще одну неучтенную сигарету. И вот когда я предавалась запретному удовольствию, в дверь позвонили. Сигарета прилипла к губе и оторвалась вместе с кожей. Феликс поднял голову от своей миски, посмотрел на меня с участием. Он так и не побежал в прихожую, не подал голоса, стоял, смотрел на меня и молчал, предлагая самой мне решать, открывать или нет.

Я так долго ждала его возвращения, а теперь растерялась. Столько раз представляла: он вернулся – и счастье, он вернулся – и вернулся кошмар. А сегодняшним вечером наконец пришла к мудрому решению: объяснить Алексею, что ему больше нет места в нашей с Феликсом жизни. Что ж тогда я так растерялась, решение совершенно правильное?

Снова звякнул звонок – несмелый, обрывчатый: он и сам понимает все и не смеет настаивать: не откроют – уйдет.

– Открывать или нет, как ты думаешь? – попыталась я переложить ответственность на собачьи плечи. Феликс мотнул головой и ничего не ответил: не в его компетенции, мол, принимать такие масштабные решения.

Открывать или нет? Я вдруг поняла, почему все эти годы так боялась его возвращения: я боялась подмены. Подсознательно боялась подмены, а теперь вдруг поняла, потому что представила: открываю дверь, а на пороге стоит человек из одесской тюрьмы, тот чужой человек, преступник.

Так что же мне делать: открывать или нет?

Открывать! Потому что однажды мне все-таки придется открыть. Так лучше сейчас, лучше сразу.

– Ты мне поможешь, малыш, если что-то пойдет не так, ладно?

Заручившись поддержкой Феликса, я пошла открывать.

* * *

В первый момент я его не узнала, потому что настроилась совсем на другого человека – настоящего или подменыша, из той, несуществующей жизни. Реальность моего позднего гостя была столь абсурдно нереальной, что сознание отказалось принимать его иначе как некую галлюцинацию.

– Здравствуйте, Лев Борисович, – поздоровалась я с галлюцинацией и замолчала, не зная, что делать дальше.

– Впустишь? – робко, не поднимая на меня глаз, спросил Годунов.

– Проходите, конечно.

– Я вот тут мимо шел, – виновато пробормотал мой бывший редактор и боком, весь как-то сгорбившись, протиснулся в неширокую щель, обдав меня перегаром. Не галлюцинация, вполне настоящий Годунов!

– Проходите, конечно, – снова повторила я, одновременно испытывая необъяснимую тревогу и совершенно понятное облегчение.

Лев Борисович снял свои старые, изношенные (наверняка кто-то отдал) туфли и направился к кухне. Я последовала за ним, соображая, осталась ли в холодильнике водка (я всегда держала для него водку), и расстраиваясь, что не приготовила ужин и накормить его будет нечем. Феликс крутился под ногами, не зная, можно ли выражать радость: он любил Годунова, но не мог понять моего настроения – а рада ли я его приходу? Я и сама этого разобрать не могла. Что-то тревожное билось то ли в мозгу, то ли в сердце, но не рождало никаких ассоциаций.

– Кирочка! – перегаром выдохнул и посмотрел, затравленно, жалко, сальная седая прядь волос мазнула меня по лицу. Какая старая, несвежая, пропитая у него кожа! Я вспомнила! Да как я вообще могла забыть? Он тоже был в скверике. Водка отменяется – не поможет теперь никакая водка! – ужин отменяется, все, все теперь отменяется. Лев Борисович Годунов убил человека. Отменяется жизнь. Тогда я в это не поверила: мысль, что Годунов убийца, – невозможная мысль. А теперь вдруг не только поверила, но и совершенно поверила. Почему он так на меня смотрит? Пусть опровергнет. Да опровергай же, черт возьми! – Кирочка! – Грузно опустился на стул, закрыл лицо руками – опровержения не последует, последует признание. – Мне страшно, мне стыдно, Кирочка, мне не хочется жить! – Заплакал, затрясся в рыдании. Как это действительно страшно! – Не думал, что когда-нибудь до такого дойду, а вот дошел.

– Лев Борисович!

– Даже когда ночевал на вокзале, не знал, что дойду.

Плачет, трясется, но на меня не смотрит, вытирает ладонью нос. Принести ему платок? Налить водки? Что мне с ним делать потом, когда все расскажет?

Я открыла холодильник, нашла бутылку. Стопки на две здесь точно хватит. Зачем-то поболтала водку, вылила в чайную чашку – в комнату за рюмкой не пошла, не решилась оставить его одного на кухне.

– Выпейте, Лев Борисович. – Я поставила перед ним на стол чашку. Да! Нужна ведь еще какая-нибудь закуска. Кроме печенья и собачьих консервов, у меня нет ничего. Достала из шкафа вазу с печеньем.