Интервью со смертью

– Помнишь, как ты первый раз в редакцию пришла?

Взял чашку, а на меня не смотрит.

– Совсем еще малышкой была, но я сразу увидел, толковая девочка.

Ну к чему, к чему эти воспоминания? Зачем предисловия? Рубанул бы уж сразу: убил.

– На каком ты тогда курсе была, на втором?

– На третьем.

Опять заплакал, поставил чашку, так и не выпив, лицо руками закрыл, сидит и трясется беззвучно – ужасное зрелище. Я не вынесу этого! Я ему сейчас сама все скажу.

– Кирочка, ты ведь видела, да? – всхлипывая, невнятно проговорил наконец Годунов. – Ты видела?! – отчаянно выкрикнул он. – Видела?!

– Видела. – Какой смысл отпираться?

Выпил залпом водку, стукнул чашкой о стол, тряхнул головой и вдруг захохотал – прямо затрясся от смеха, как до этого от рыданий.

– А денег-то совсем не оказалось, так, мелочь, рублей восемь набралось. Я часы с него снял, а они не ходят, стоят, и стекло в трещинах – кому такие продашь? Хреновый из меня мародер получился!

– Почему мародер? – не выдержала я его смеха. – Вы убийца.

– Убийца? – Он испуганно, непонимающе на меня посмотрел. – Да нет, Кирочка, я только ограбил. Он уже холодный был. Я сначала подумал, пьяный или обколотый, а он остыл давно. Мне деньги были нужны позарез. Даже к жене сегодня наведывался, но она прогнала, конечно. К тебе пошел, а тебя дома не оказалось, сидел вот там, – он кивнул на окно, – на скамейке, ждал, думал, уже не придешь. А деньги нужны! Выпить хотелось до невозможности, а тут еще сигареты кончились. В скверик ваш завернул – в таких местах всегда бычков насобирать можно, – иду, смотрю, сидит на скамейке парень. Я к нему: закурить, спрашиваю, не найдется? Не отвечает, не шевелится. – Лев Борисович взял чашку, но водки в ней больше не было. Покрутил в руке и разочарованно поставил на место. – В карман к нему залез, выгреб всю мелочь. Сообразил, не считая, что на бутылку этого не хватит. Стал с него часы снимать – тут-то и понял: с мертвого снимаю, мертвого граблю. Понял и все-таки снял! – Он сжал кулак и стукнул им по столу. Чашка подскочила, ударилась о вазочку с печеньем, зазвенела. Почему-то этот звон меня окончательно вывел из терпения, меня просто затрясло.

– Замолчите! – закричала я Годунову. – Хватит! Не надо ничего рассказывать! Я поняла, что убили не вы, остальное меня не волнует! И вытрите сопли, в конце концов! – Я сорвала с крючка кухонное полотенце – петелька с треском лопнула – и бросила ему на колени.

Он никак не отреагировал на мой истерический выпад, будто вообще его не заметил. Продолжал казниться, снова сжал кулак, не меняя своей покаянной интонации:

– Такого кощунства Бог не мог мне простить. Я это понимал и все-таки делал – снимал часы с мертвого (ремешок никак не хотел расстегиваться, хитрая там какая-то застежка оказалась), заново обшарил карманы, надеялся, что хоть что-нибудь еще удастся найти, подумал, не позаимствовать ли и обувку, размер вроде мой, а туфли хорошие, крепкие, мои-то вот-вот развалятся. И Бог не простил. Я и закончить не успел свое грязное, отвратительное дело, как он меня наказал. Не могла ты там просто так оказаться! Что тебе было делать ночью в сквере? Бог тебя туда прислал в наказание мне. Страшнее ничего со мной произойти не могло! Кто угодно застал бы, кто угодно увидел бы, но не ты, не ты! Не ты! – яростно выкрикнул он, с размаху ударил себя по лицу и завыл в голос.

Этого выдержать я уже не смогла. Я обняла его, прижала к себе – и мы вместе закачались в истерике.

– Лев Борисович, хороший мой, милый Лев Борисович, – всхлипывая, бормотала я. – Самый лучший, самый умный, самый добрый…

– Помнишь «Вернись в Сорренто»? Я все Пашке пел, когда его от нас переманили, помнишь? Я тогда еще был человеком, нормальным человеком, не ночевал в притонах, не грабил трупы…

– Лев Борисович, милый, милый Лев Борисович!

– Ты помнишь, помнишь? Я сам себе противен, от меня запах, как от бомжа, да я ведь и есть бомж! Страшнее ничего, ничего не могло со мной!.. Я все твою первую статью вспоминал и хотел умереть. Зашел в один дом, «свечка» на проспекте Молодежи, двадцатидвухэтажка… На лифте поехал умирать! Думал, с крыши сброшусь, а чердак оказался закрыт. Да что там, разве в этом дело! Не смог, понимаешь, не смог. И вот к тебе потащился. Оправдываться.

– Лев Борисович, милый, не надо!

– Грех замаливать пришел, чтобы жить. Смерти испугался и к тебе пришел.

– Не надо, не надо, ничего не говорите, – уговаривала я его и целовала в грязную, плешивую, седую голову. У меня сердце разрывалось от жалости! Так хотелось убаюкать его боль. Несчастный, измученный несправедливой жизнью человек, что я могла для него сделать? Ничего, ничего, только обнять, приласкать, даже водка кончилась!

– Кирочка, девочка моя хорошая, прости меня!

– Ну что вы, что вы, Лев Борисович? Вы ни в чем не виноваты. Тише, тише, не надо плакать! – Я обняла его одной рукой, другой тихонько гладила по голове и качала, качала – укачивала. – Давайте я вас уложу. Вам обязательно нужно поспать.

– Прости меня, прости, моя девочка.

Я прислонила его голову к стене, поцеловала и пошла за матрасом и постелью.

* * *

Сон оборвался внезапно, на недоигранной ноте, его бы с лихвой могло хватить еще на два такта, но он оборвался. Было обидно и отчего-то грустно. Может, оттого, что не удалось досмотреть сон? Нет, тут что-то другое. Я лежала с закрытыми глазами и никак не могла определить свое ощущение. Протянула руку – механический, почти неосознанный жест – и вдруг натолкнулась на пустоту. Феликс! Он всегда спит вместе со мной, а сейчас его нет! Села на постели, оглядела комнату – нигде его нет!

– Феликс! – закричала я, впадая в панику. – Феликс, иди сюда, Феликс!

Зацокали когти по голому полу прихожей – слава богу, он здесь! – скрипнула дверь, просунулась в щель мохнатая морда, вопросительно посмотрела на меня.

Я встала, взглянула на часы – начало девятого, – приласкала собаку, собралась идти в ванную и вспомнила, что у меня ночует Годунов. Я постелила ему на полу на кухне, как обычно, помогла лечь – от горя, стыда и водки он совсем расклеился, – а потом долго сидела на краю матраса, гладила по голове, как маленького ребенка, успокаивала, утешала. Как жалко мне его вчера было! А сегодня от жалости не осталось и следа, только неловкость, а оттого досада и раздражение. Подобное чувство, должно быть, испытывает женщина, просыпаясь в постели со случайным любовником. Я никогда ни с кем не просыпалась с тех пор, как Алеша… но думаю, ощущала бы себя так же. О чем говорить и как? Мне и встречаться с ним стыдно. Но надо идти, будить: доброе утро, не хотите ли кофе? И первая сигарета, самая блаженная за целый день, пропадет даром, значит, опять их будет четыре, а то и пять. Да, кстати, накинуть халат, не выходить же к нему в ночной рубашке!

Сдернула со спинки стула халат – шелковый, душный, я его не люблю, – выставила вперед Феликса, словно прикрылась щитом, и поплелась на кухню. Как мне его будить? Потрясти за плечо? Наклониться и шепнуть на ухо: «Лев Борисович, пора просыпаться!»? Чмокнуть в плешь?… Плач на двоих, как постель на двоих, не проходит без последствий, оставляет наутро жестокое похмелье. Может, запустить сначала Феликса, пусть он его будит со всей своей собачьей нежностью, а потом зайду я: доброе утро, не хотите ли кофе? Да, пожалуй, это лучший вариант: неловкость первой минуты сгладит мой верный пес – появится возможность перевести пробуждение в шутку, Феликс – парень серьезный, но, если надо для дела, умеет притвориться наивным, ребячливым и легкомысленным.

Я открыла кухонную дверь, подтолкнула собаку, приготовилась сделать соответствующее выражение лица – и застыла на пороге: никакого Годунова не было. Что за черт! Как такое возможно? Невозможно. Но его нет. И нет никаких следов его пребывания: ни свернутого матраса, ни бутылки из-под водки, ни чашки, из которой он вчера пил. Нет и нет, словно не было. Или действительно не было? Годунов – мой недосмотренный, так внезапно оборвавшийся сон?

Никакой он не сон! Был еще скверик, был сосед Василий Максимович, монолог о природе маньяка (зачем я ему сказала, что киллер – тот же маньяк?) – слишком много для сна, который к тому же сразу забылся. Никакой он не сон! Просто почувствовал то же, что и я: похмелье после совместного плача. И застыдился, и тихонько ушел, пока я не проснулась.

Не сходится! Уйти-то он мог, но остался бы матрас – разложенный или свернутый. Зачем ему так тщательно заметать следы? Нет в этом никакого смысла.

Я представила, как Лев Борисович проснулся, полежал немного с закрытыми глазами, соображая, куда сегодня угодил на ночевку, принюхиваясь к чужим запахам. Потянулся, нога его ударилась о ножку стола, звякнула чашка. Звон повлек ассоциации – неприятные: водка в чашке, ограбленный труп, слезы раскаяния – жалкие, немужские слезы, рука, такая нужная вчера и такая назойливо неприятная сегодня, гладит его по волосам – давно не мытым сальным волосам, а носки порваны – пяток совсем нет, на большом пальце дыра, и палец этот лезет в глаза, взгляд от него отвести невозможно. Гладит, утешает, плачет, а думает только о дырке на пальце и о том, какой же он жалкий, и о том еще, как дурно от него пахнет.

Да он возненавидел меня в этот момент! Возненавидел себя, что допустил такую слабость и ко мне потащился. Поднялся, вымыл чашку, поставил в шкаф, свернул постель, отнес в кладовку, пустую бутылку забрал с собой – не оставить следов, а воспоминания, не подкрепленные уликами, ничего не стоят, их так легко принять за сны.

Легко, по себе знаю. Но Годунов у меня вчера был. Обокрал труп, был застигнут на месте преступления и потому пришел ко мне. Просить прощения у своей совести. Ну и ладно, пусть, я его простила, я поверила, что он не убийца. Можно с легким сердцем возвращаться к версии о маньяке.

Такой безопасной для меня и такой заманчивой версии, обещающей богатый материал.

Мне стало легко, не знаю уж, от чего больше: от реабилитации Льва Борисовича, от того, что его не оказалось в квартире, или от предвкушения сенсации. Поставила чайник, позвонила Руслану, попросила, чтобы он заехал за мной, скинула ненавистный душный халат и отправилась в ванную.

* * *

– Ты с ума сошла! – напустился на меня Руслан, когда я поведала ему о своих приключениях. – Зачем ты пустила к себе этого проходимца?

– Он не проходимец, он мой бывший редактор и очень несчастный человек, – заступилась я за Годунова. – Почему я не должна была пускать его к себе?

– Он алкоголик, деградирующая личность, – не унимался Руслан, – от него можно ожидать чего угодно. И потом, ты уверена, что он не мог быть убийцей? Я бы тебе посоветовал…

– Спасибо за совет, как-нибудь своим умом обойдусь.

Руслан обиделся, отвернулся к окну – мы сидели на кухне. Феликс укоризненно на меня посмотрел и прижался к Русланову колену, в наших размолвках и ссорах он всегда брал его сторону – из мужской солидарности, что ли? Довольно долго длилось тягостное молчание: Столяров ужасно обидчив и Годунова почему-то не переносит на дух, заводится при одном упоминании о нем.

– Эй, ребята, – решила я восстановить мир, – мы завтракать сегодня будем? – Я знала, чем их пронять: от еды еще ни один мужик не отказывался.

Перед Русланом я поставила все ту же злосчастную вазочку с печеньем – другого-то у меня ничего не было! – сварила кофе, налила Феликсу простокваши в миску.