Превращение в зверя

Я стою, и смотрю, и жду. Ждать приходится очень долго.

Но вот по качанию головы понимаю: прощаются. Наконец-то! Сейчас… Я сжимаю кулак – ногти впиваются в кожу: а вдруг произойдет страшное, вдруг она меня не почувствует, вдруг она меня не узнает? Тогда…

Конечно, она подошла, конечно, она меня узнала. Я предложил ей выпить по чашечке кофе, а потом предложил всю свою жизнь – она приняла ее, она, моя Елена… И теперь мы так счастливы! По утрам Елена будит меня распухшими от поцелуев губами, а потом, забыв надеть халат, готовит на кухне завтрак. Мы скоро поженимся. А пока по ночам…

А пока по ночам я вою, вгрызаюсь в подушку зубами, чтобы заглушить стон. Ее нет со мной рядом, та счастливая картина любви мужчины с прекраснейшей женщиной, увиденная однажды под душем, оказалась обманом. Я сжимаю кулак – ногти впиваются в кожу: страшное произошло, она меня не почувствовала, не узнала – просто скользнула взглядом и прошла мимо. Я сжимаю кулак, я впиваюсь зубами в подушку, я в ярости мечусь в своей одинокой постели. До самого рассвета. Рассвет в июне наступает рано – в шесть часов в комнате уже совершенно светло. Мне никогда не забыть нашу единственную ночь! Я никогда не смогу смириться с тем, что она меня не узнала! Но на рассвете ярость моя утихает, на рассвете я тихо плачу. А потом придумываю наше счастье, сочиняю то, чему не бывать никогда. Мои фантазии меня поддерживают, мои вымыслы меня утешают настолько, что иногда – да нет, всегда, всегда! – просыпаясь утром, я совершенно уверен, что ночь мы провели вместе.

Но июнь кончился. И мои счастливые ночи на рассвете тоже кончились. Она ко мне больше не приходила. Я пытался вернуться к началу моей – нашей – любви. Вскакивал среди ночи, бежал в ванную. Стараясь сквозь шум воды вновь услышать ее голос, шепот ее дыхания, закрыв глаза, до обморока стоял под душем. Ничего. Она не возвращалась, фантазии мои были мертвы. Но я не желал с этим смириться, жить без нее я не мог. Возвращался, мокрый, убитый, в свою одинокую постель. Обессиленный, пытался уснуть. Рассвет не приносил облегчения, рассвет обманывал, как и ночь. А дни мои были ужасны.

И тогда я понял, что происходит: все это козни отца, он решил отомстить мне таким образом, сделать мою жизнь невыносимой. Он снова захватил ее в плен, держит и не пускает ко мне. А еще понял, что он оставил записку. Да, да, именно тогда я это понял. И ужасно разозлился, и возненавидел его так, как и при жизни никогда не ненавидел. И решил: черта с два, не сдамся! Я все равно своего добьюсь, докажу ему, что кое-чего тоже стою.

* * *

Я твердо шел к своей цели весь остаток июля и август. Прежде всего нужно было расчистить путь – выяснить, у кого записка. Чтобы потом, посреди безоблачного счастья, не ударил гром: в одно прекрасное утро жена моя Елена получает письмо с доказательствами, что муж ее Дмитрий… Нет, этого я допустить никак не мог!

И потому извел много сил и времени на поиск записки: приглашал на чай соседку, трижды вдрызг напился со старым приятелем отца, нуднейшим старикашкой Игорем Васильевичем. Но до конца так и не понял, есть у них что-то или нет. Вроде нет, а там кто его знает. Вели они себя нормально, сочувствовали моему горю, но все-таки сомнения остались.

Сначала меня это очень беспокоило, а потом решил просто не думать. Ну а когда приступил ко второй части плана по достижению цели, действительно думать забыл о записке. Некогда было и незачем. Все силы, все мысли, все время заняла одна только Елена. Я и с работы старался побыстрей улизнуть, хоть это было и трудно. Дважды грозили уволить. Оно, конечно, ничего – такие, как я, специалисты везде нужны, но при новых обстоятельствах мне это было ни к чему. Потому что работаю я в шикарном мебельном магазине «Мягкий диван», при знакомстве не стыдно будет сказать, его все знают. И потому я не стал рисковать, перешел на сдельную работу – так у нас тоже можно. Денег меньше, зато время все твое. А время мне как раз позарез нужно. Дороже денег теперь мое времечко.

Я вижу ее дважды в день. Я вычислил ее смены. Я сопровождаю ее на службу и провожаю домой. Я захожу вместе с ней в магазины. Я знаю, что она любит из еды, в какой парикмахерской делает прическу, какие книги читает, какую слушает музыку, какие смотрит фильмы. Я узнал, как называются ее духи, подсмотрел однажды в парфюмерном. Я даже смог ее сфотографировать. Лицо вышло размыто, но хорошо получилась машина скорой помощи. Фотографировал я сквозь стекло и на далеком расстоянии. Но это ничего, меня этот снимок вполне устраивал – Елена моя словно окутана туманом, туманом нашего пока еще несостоявшегося знакомства. Те грешные первые ночи не в счет, я решил начать свое приближение заново. И в этом новом приближении главным условием была постепенность. Мама говорила: «Поспешишь – людей насмешишь».

Как-то вечером Елена купила на улице букет хризантем. Я слышал ее разговор с продавщицей. Она сказала: «Знаете, я с детства обожаю этих лохматых дворняг», – и они вместе рассмеялись. С тех пор у меня на столе всегда стоят хризантемы – только одни завянут, я покупаю новые и зову их исключительно лохматыми дворнягами. Как-то утром она, видимо, не успев дома позавтракать, зашла в молочный бар и заказала себе чашечку капучино и бисквитное пирожное. Теперь я завтракаю исключительно в этом баре капучино с пирожным. Как-то в воскресенье – у Елены как раз выпал выходной на воскресенье – мы по отдельности пришли в кино.

Показывали «Морфий». Я думал, это боевик, оказалось, про какого-то врача, но кресла наши находились совсем близко, и этот фильм стал для меня самым интересным на свете. Я потом купил диск и много раз пересматривал, возвращая себя – нас двоих – в тот темный зал, в то прохладное блаженство.

Я знаю о ней все, кончается август, я только не знаю, как к ней подойти, как выйти из этой августовской тени. Несколько раз я почти решался, но всегда что-то мешало. То к остановке, где она ждала своего автобуса, подъезжала маршрутка и увозила ее. То кто-нибудь подходил что-то спросить. То я сам вдруг пугался. Не время еще, говорил я тогда себе, надо еще подождать.

И вот настало утро, когда я понял: пора! Если сегодня не решусь к ней подойти, не решусь уже никогда. Я дал себе слово, чего бы это мне ни стоило, заговорить с Еленой. Поклялся, что заговорю. Ужасно разволновался, до того, что не пошел провожать ее на работу, и завтракать в тот бар не пошел. Ждал вечера и прямо-таки с ума сходил.

В полпятого уже заступил на свой пост: есть там у меня один клен у забора, я под ним обычно стою – удобное место: прекрасно просматривается выход из больницы, а меня совсем не видно. Я стоял и ждал, жара в тот день была страшная и духота как перед грозой. И вот она вышла… Подождал, как свернет на дорожку, и двинулся следом.

Я был готов, честное слово, готов был заговорить! Но жара помешала. Голова очень кружилась, асфальт под ногами бугрился, дышать было нечем. Елена зашла в магазин, я обрадовался: там, в прохладе, когда голова перестанет трещать, все и произойдет. Но у них, видно, не работали кондиционеры. Народу полно, шум, кассы пищат, охранники ухмыляются, как тот санитар у шкафа, – я не смог в магазине. И когда вышли, не смог, потому что стало мне совсем дурно. В автобусе она от меня была далеко, в автобусе меня чуть не стошнило. А потом, когда вышли…

Вот тут-то и случилась эта самая вещь. Дело в том, что в автобусе, хоть мне было и дурно, я придумал предлог для знакомства, прекрасный естественный предлог: у нее тяжелая сумка, я просто предложу помочь понести. И фразу придумал: вы не позволите оказать вам помощь? Теперь я был не просто готов, я был во всеоружии. Но тут случилась эта самая вещь. Елена вдруг остановилась. Я, задохнувшись, подумал: все произойдет не так, все произойдет вот как: она обернется, улыбнется, скажет: ну, что же вы? нам давно пора познакомиться. И фраза моя не понадобится, и предлог…

Она не обернулась. Она переместила свою тяжеленную сумку на кисть, открыла другую, маленькую, дамскую, сумочку, достала носовой платок и промокнула лоб. Мгновенно я ощутил невозможную липкую влажность своих ладоней.

Хорош бы я был, предложи ей помощь, протяни эту отвратительную руку. Дурак! Идиот! Я вытер ладонь о брюки, я был просто раздавлен. Вдруг увидел, кто она и кто я. Я брюки свои в новом свете увидел, футболку, сандалии на босу ногу. А если бы Елена меня пригласила в гости, что было бы, вот ужас: я бы разулся и остался босиком.

Да, я нарушил клятву, данную себе утром. Но избежал непоправимого. Теперь я рад, что так вышло. Я понял, что мне нужно делать.

* * *

Я не видел Елену три недели. Август кончился. Все это время я усиленно работал: зарабатывал деньги и очки в свою пользу. Прежде всего обновил свой гардероб: купил настоящие фирменные джинсы, несколько хороших рубашек, дорогой деловой костюм, кожаные туфли и многое еще по мелочам: пачку хлопчатобумажных носков (в них не так потеют ноги), несколько носовых платков, приличное белье. Постригся в дорогом парикмахерском салоне. Постриг и тщательно почистил ногти на руках. Приобрел дезодорант и французский одеколон. Теперь я по-настоящему был готов, теперь вполне соответствовал. Признание в любви я назначил на четырнадцатое сентября: двенадцатого у нее была ночная смена (кто же делает такие признания утром?), а тринадцатого выходной, да и число несчастливое.

И вот в половине пятого я стоял под кленом, уверенный в себе мужчина, обновленный человек, и ждал появления любимой женщины. Речь свою я давно отрепетировал и теперь почти совсем не волновался. «Скорые» подъезжали и уезжали, мужчины и женщины в белых халатах выходили покурить на крыльцо, солнце, нежаркое, сентябрьское, золотило дорожки. Я ждал, спокойно посматривал на часы (да, часы я тоже купил новые!). На подъехавшую «десятку» я сначала не обратил особого внимания – подъехала, и пусть ее. И мужчиной, сидящим в ней, тоже не заинтересовался. Сердце не забилось сильнее в предчувствии несчастья. Зато оно сразу дало сбой, когда в три минуты шестого в очередной раз (но для меня не в очередной, а в тот самый, в тот единственный самый) скрипнула дверь и показалась Елена. Она тоже была какая-то обновленная. Платье другое, другая прическа… Но дело не в том – ее лицо стало другим: новым и каким-то радостно-просветлен ным, ее походка стала другой: более легкой и плавной. Она улыбалась. В ту секунду я ничего не понял, в ту секунду я улыбнулся в ответ, хотя видеть она меня и не могла. И, продолжая улыбаться, оставался в неведении катастрофы еще несколько секунд. Неладное я почувствовал, когда Елена свернула на дорожку. Что-то кольнуло в сердце: а ведь улыбка ее не просто улыбка: она предназначена кому-то. И взгляд ее тоже не просто взгляд: смотрит она не так, как обычно, – прямо перед собой или по сторонам, а на кого-то конкретного. Мужчина в «десятке» распахнул дверцу, Елена подошла к его машине, просияла взглядом, села, и они уехали.

Они уехали, а я остался стоять. Мне хотелось закричать, мне хотелось броситься бежать за ними, но я безмолвно стоял на дорожке.

Не передать, как мне было больно – физически больно: сердце болело, когда я возвращался домой, когда уже вернулся, когда лежал, отвернувшись к стене. Мне было так больно, что я ни о чем не думал, полностью сосредоточился на этой боли, жил внутри нее. Мне было так больно, что даже обиды в тот момент никакой я не чувствовал. Боль вытеснила все, в том числе главное – ненависть к моему сопернику. В тот вечер мне и в голову не пришла такая простая, такая естественная мысль: а ведь он тоже всего лишь человек, значит, смертен, значит, его можно убить.

Глава 3

История смерти

Похоронный марш все звучал и звучал в моей голове. Звучал, пока я ехала в автобусе. Звучал, когда я пересела в маршрутку. Я не могла больше этого вынести, вышла на две остановки раньше возле большого торгового центра – здесь всегда играла громкая жизнерадостная музыка. Я хотела перебить, заглушить мотив в моей голове и немного побыть с людьми – попрощаться. Внутрь заходить не стала, села на скамейку возле неработающего фонтана. Здесь, в центре города, было почти так же холодно и ветрено, как на кладбище. И так же тоскливо и пусто, несмотря на веселую громкую музыку, несмотря на толпу народа. Глупая была идея выходить на этой остановке, ехала бы сразу домой и поскорей все закончила. Зачем прощаться, зачем заглушать мотив? Разве дороги мне эти посторонние люди? Разве похоронный мотив не подходящий фон для того, что я собираюсь сделать? Готовиться к смерти мне тоже не нужно – я давно готова. И совсем не боюсь, потому что знаю, как умирают, – однажды я уже умерла.

Смерть всегда неэстетична, а самоубийство еще и карикатурно, поэтому я не захотела, чтобы друзья и знакомые видели мое мертвое тело, не захотела торжественных похорон, сочувствен но-лживых восклицаний: такая молодая! – не захотела. Но может, дело было совсем не в этом. Я бежала от этого ужаса – вот и все, в прямом смысле слова бежала. Мост был просто предлогом, омут был просто целью. Я ведь там никогда раньше не была, только слышала и видела это место по телевизору: на этой реке в этом самом месте часто тонут люди, и тела очень немногих удается найти. Образ моста возник сразу, как только я подумала о смерти, мост стоял перед глазами все время, пока я отмывала машину. Возле передней фары образовалась вмятина – красноречивая вмятина. Я подумала, что до моста могу и не доехать, остановят гаишники, но продолжала отмывать, отмывать, макать тряпку в ведро с водой и мыть, мыть, отмывать кровь, не в силах отвести от моста взгляда. О мосте было думать почти приятно, мост отвлекал меня от других, невозможных, мыслей, мост успокаивал.

Мост, когда он возник в голове, и вывел меня из кошмара, в котором я пребывала вторые сутки. Мост подсказал мне выход: все просто, безвыходных положений не бывает, хватит сидеть в углу в позе, естественной только для эмбриона, вставай, разомни ноги и иди, беги, действуй, короткий полет вниз, в омут – и ужас останется позади, ужас больше тебя не будет касаться.

Впрочем, нет, не мост подсказал мне выход, о таком выходе я догадалась раньше, только не могла решиться. У меня было сколько угодно подручных средств, чтобы покончить с кошмаром, но дома я отчего-то на это никак не могла решиться. Мне было страшно. Не умереть – умереть-то я как раз хотела в тот момент больше всего на свете, – а не знаю чего. Я сидела в углу комнаты, обхватив колени руками, и боялась даже вытянуть ноги, хоть они уже до того затекли, что я их не чувствовала. Я боялась пошевелиться, боялась глубоко дышать – меня пугал звук моего дыхания, боялась, что опять, как утром, зазвонит телефон, и тогда сердце не выдержит, разорвется от ужаса. Я представляла, как все-таки преодолеваю страх, поднимаюсь и иду на кухню. Там, в аптечке, есть то самое, что меня избавит, избавит… Я представляла, как иду в ванную, – там тоже есть то, что мне нужно… Но не могла подняться, не могла никуда идти – мне было непереносимо страшно идти. Тогда я думала: идти никуда не обязательно, нужно только подняться и открыть окно – шестой этаж, внизу асфальт… И тут же возникал образ моего обезображенного мертвого тела и кровь, кровь… Со мной случался настоящий припадок, что-то вроде эпилептического. Кровь перенести я не могла, совсем не могла. Мне не было себя жалко, своего окровавленного тела на асфальте, и толпа лживо-сочувствующая: такая молодая – меня не возмущала – это неправда! – но крови перенести я не могла.

А когда возник мост, я успокоилась, встала, пошла, написала записку, оделась, добралась до своего гаража и даже без содрогания, без ужаса смогла отмыть кровь. Кровь ребенка, которого я вчера утром убила.

Не знаю, как он оказался на дороге, один. Я ехала на работу, и тут он возник – маленький мальчик, лет шести. Помню ужас, помню отчаяние, что вот сделать ничего нельзя, слишком мало расстояние, помню страшный толчок, помню крик – мой? ребенка? Помню кровь… Очнулась я в гараже, сидящей в машине. На лбу шишка, рука в кисти болит. Не знаю, как я там очутилась. Не помню, совершенно не помню, что было дальше, после того, как я сбила ребенка. Знаю, что он мертв, но не знаю, почему я так точно это знаю. Я должна была выйти из машины, попытаться ему помочь, вызвать скорую, вызвать ГАИ. Ничего этого я не сделала! Я сбила насмерть ребенка и скрылась с места преступления. Иначе как бы я оказалась здесь, в гараже, сидящей в своей машине? Этого кошмара мне, конечно, не пережить. Такого кошмара никто бы не выдержал. Но мне как-то хватило сил добраться от гаража до угла в комнате. Помню, был вечер, сумерки, когда я вышла из гаража, и совершенно темно, когда я осознала себя в углу. Утром зазвонил телефон, и звук его был таким же кошмаром, как крик на дороге, не помню чей, мой или мальчика. Только здесь я не поступила, как там, не сбежала, не скрылась, не провалилась в беспамятство. Встала, пошла на затекших, чужих ногах, взяла трубку, затекшим, чужим голосом ответила. Звонили с работы, справлялись о моем здоровье – в городе бесчинствует грипп, они решили, что я – всего лишь очередная его жертва. Так просто было объяснено мое отсутствие. И никто, получается, еще ни о чем не знал. Ну да, конечно, никто не знал, иначе мне бы не позволили сидеть в моем углу. Я убила ребенка, а никто ни о чем не знал. Я убила ребенка и даже не вышла из машины, сбежала, скрылась, я превратилась в зверя, а они продолжают думать, что я – это я. Был момент, когда мне захотелось позвонить, рассказать кому-нибудь, кем я стала, и попросить помощи: сообщить в милицию, сообщить еще куда-нибудь – в такую инстанцию, где убивают зверей. Но на меня вдруг напал страх, тот самый страх, с которым я никак не могла справиться. До тех пор не могла, пока не возник спасительный мост. Я сидела в углу, боялась, перебирала всевозможные средства избавления от себя, но ни на что не могла от страха решиться, и тут вдруг увидела: большой мост высоко нависает над водой. Некоторое время я просто бездумно его созерцала, но потом узнала этот мост и поняла, для чего он возник. И сразу почувствовала облегчение, и сразу перестала бояться, и убитый мною ребенок затих, перестал кричать, тоже обретя успокоение.

Я поднялась, отыскала ручку и лист бумаги, написала записку – мне даже задумываться не пришлось, текст сам собой написался, словно под диктовку. Прикрепила магнитиком записку к холодильнику, чтобы долго потом не искали, сразу на нее наткнулись. Оделась, причесалась перед зеркалом, подкрасилась. Дверь не стала запирать на ключ, только прикрыла. Спускаясь по лестнице вниз, представила почему-то, что у подъезда стоит машина скорой помощи, она приехала за мной. Конечно, никакой машины там не оказалось. Был пасмурный ноябрьский день, холодный и ветреный.

Дорога до гаража показалась бесконечной – мне не терпелось поскорее оказаться у цели, но я чувствовала себя больной и разбитой, еле-еле могла передвигать свое тело. А когда наконец добралась до гаража, натолкнулась на новое препятствие: машина моя, вся передняя часть была в крови. Эту кровь требовалось отмыть, но я даже вообразить себе не могла, как стану это делать. Но помог мост. Я набрала в ведро воды, разыскала тряпки.

Я отмывала кровь, а мост стоял перед глазами. Я макала тряпку в ведро и не отрывала взгляда от моста. Возле передней фары справа обнаружилась вмятина, я подумала, что до цели своей могу и не доехать, остановят гаишники, но так ясно увидела себя стоящей на мосту: ветер, я ежусь от холода, внизу темно-серая, как асфальт после дождя, вода, – что не поверила в возможность такой несправедливости. Конечно, никаких гаишников я не встречу, а если и встречу, они все поймут, войдут в мое положение и не станут препятствовать.

Я мыла машину и представляла мост, я отмывала кровь убитого ребенка – мост меня успокаивал. И мне уже казалось, что он все время был со мной, все эти сутки: как только я подумала о смерти, сразу же мост и возник. Я не помнила больше о своих страхах, не знала ничего о том, как сидела в углу комнаты, перебирала всевозможные способы и ни на что не могла решиться. Голова работала четко, но так, будто это была не моя голова. И души своей я больше не чувствовала. Просто мыла машину. Тщательно мыла, как если бы она была испачкана солидолом или другой какой-нибудь трудно отмываемой грязью.

Наконец следы моего преступления были уничтожены. Больше ничто не задерживало. Я вывела машину из гаража, закрыла дверь и поехала.

До моста я доехала, когда стало смеркаться. Сумерки всегда действовали на меня угнетающе, с самого детства. А сейчас, в этом пустынном, холодном, тоскливом месте, произвели просто ужасное впечатление. Я не думала, что еще чего-нибудь смогу испугаться, а вот испугалась. Душа моя вернулась ко мне и невыносимо заболела. Я представилась самой себе шестилетней девочкой, заблудившейся на этой незнакомой реке. Никто не придет забрать меня отсюда, потому что никому не известно, где я. В записке я не написала, каким образом собираюсь покончить с жизнью, а телефон умышленно оставила дома, позвонить теперь не смогу. Да и кому звонить? Маме? Она живет в другом городе, в другой стране. Друзьям? Нет у меня таких друзей, которые могли бы примчаться за мной в такое страшное место.

Я вступила на мост, мне отчетливо были слышны мои шаги, и это пугало, это так пугало, что ноги отказывались идти дальше, ноги боялись издавать шаги. Ветер дул с неистовой силой, но шаги все равно были слышны. Глаза стали слезиться. Или это я заплакала от отчаяния и ужаса? Как могло со мной произойти такое? Жила себе спокойно, не очень счастливо, но, в общем, как все живут. Жила, жила и дожила до такого кошмара. И почти стемнело, и ветер, и вода внизу никакая не серая, а черная. Я не хочу в эту воду! Я не хочу идти дальше по этому страшному мосту, где шаги так отчетливо раздаются. Мне холодно, я не хочу умирать!

Повернуть назад? Записку еще не успели обнаружить. Никто не знает о том, что я убила ребенка. Повернуть назад и вернуться. Там свет, там тепло, там нет этого страшного речного запаха – я там живу. Я. А жизнь, которую я вчера утром убила, – чужая жизнь. Я ничего не знаю об этом мальчике и никогда не узнаю. Можно, значит, просто забыть, не вспоминать, сделать вид, что мне просто все это приснилось. Я не хочу умирать!

Если идти на цыпочках и сосредоточиться на ветре, шаги не слышны. До середины моста осталось совсем немного. Нужно успеть до того, как совсем стемнеет. Беззвучно, но быстро двигаться. Дорогу назад, дорогу домой мне все равно теперь не найти. Нельзя возвращаться. Нельзя жить, зная, что ты – убийца ребенка. Простой способ… Лучший выход… Недаром этот мост возник в голове, как только… Ну вот, и дошла.

Я ни с кем не успела попрощаться. Я не успела написать маме – записка такая безликая, записка ни к кому конкретному не обращена. Я оставила дома телефон. Что ж, все равно. Какие высокие перила, какие они холодные! Перчатки я тоже оставила.

Машина! Она же осталась почти у самого моста! По номерам меня быстро вычислят. Хотела, чтобы тело не нашли, а теперь ничего не получится. Что ж, и это не важно.

Мне нужно попрощаться. Мост подо мной – твердая опора – через минуту ее уже не будет. Воздух холодный, пахнущий рекой – через минуту его не будет. Ветер выстуживает душу – через минуту ни ветра, ни души уже не будет. Прощайте…

Смерть всегда неэстетична, а самоубийство еще и карикатурно. Я, стоящая на мосту, – карикатура на человеческую трагедию. Я, убившая ребенка, не имею права ни на прощание, ни на жалость, даже к самой себе. Я приговариваю себя к смерти.

Холодно.

Скоро все закончится.

Страшно. И ведь закончится все не так скоро. Мне предстоит претерпеть…