Запах теней

«Ничего страшного. За исключением этого поганого света и этих… глаз»

«Да, иди уже»

Дина взяла себя в руки и пошла (будто бы до этого момента она стояла), и каждый шаг встречал новую порцию тошнотворных мыслей, которые всё глубже и глубже, словно какую-то ненужную тряпицу на теле, стягивали душу вниз в пучину ужаса.

Когда наступил тот миг, в котором страх завладел ею?

Трудно себе представить, что случилось бы со Светкой, испытав она прошлой ночью подобное. И не мудрено, как человек весьма эмоциональный и очень уж впечатлительный, медсестра наверняка восприняла бы всё слишком близко к сердцу. А как ещё? И что произошло бы следом? Невозможно вообразить, но скорее всего, увольнение с предварительным подрывом психического равновесия особо слабонервных и чересчур восприимчивых умов больницы.

Дина открыла дверь: в глаза ударил мигающий свет умирающей лампы, а из дальнего уголка палаты, как и вчера, доносился стон. Неестественный, больше напоминающий писк, плачь перегорающего прибора. Всё там же, возле старой заколоченной двери на своей кровати лежал мальчик.

«А куда ему деваться?» – вдруг, подумалось Дине, и от этой мысли остановилось сердце. Внезапно девушка поняла, что не просто боится – она сходит с ума. Просто так взять и чокнуться! Да что за мысли атакуют её голову?

«А куда ему деваться? Может, подскажешь? Может, наконец, объяснишь нам всё?»

Короткими нерешительными шагами Дина приближалась к месту, к которому в общем-то и не собиралась вовсе. Ноги сами вели её туда; зловещий угол притягивал тело, будто магнит; в голове творился беспорядок, осеняемый глумливой рябью чёрно-белого танца лампы. С дрожащими коленями медсестра приблизилась к кровати, её возбуждённый взгляд в буквальном смысле ощупывал полутьму в поисках нечто неестественного нечеловеческого.

«Где же оно? Где же?»

«Да, вот же! На получи!»

Истошный глухой визг ударил ей в ладонь – чтобы крик ужаса не оглушил покой других пациентов, она инстинктивно зажала рукой рот. То, что воспринимали глаза, наотрез отказался принимать мозг. Жуткая картинка застыла в той части разумного, которая ещё совсем недавно гордилась обоснованной рациональностью и в некоторой степени отрекалась от иного невнятного. Словно под гипнозом, не в силах отвести глаза, девушка уставилась на мальчика.

«Тянущий» страх, затащив душу глубоко в конуру и растерзав последние клочки одежды, в надежде прикрывающие угасающие частички здравомыслия, обнажил своё лицо. В порыве ярости и всевластия он пнул в нижнюю часть тела, вынудив Дину схватиться свободной от сковавшего её кошмара рукой за живот. От нахлынувшего ощущения подступила тошнота, к которой присоединилась боль. Ни с чем несравнимый приступ омерзительного чувства, который девушке уже доводилось испытать однажды, и о котором ничуть не хотелось вспоминать. Откуда она могла знать тогда, что тот весёлый улыбчивый «парень с милой мордашкой» (уж очень ей нравилось называть особо симпатичных молодых людей именно так), окажется не таким уж и хорошим. Откуда ей было знать, что в ту несчастную весеннюю ночь она будет возвращаться домой в изодранной одежде, а онемевшие босые ноги оставят окровавленный отметины на всём пути. Откуда ей было знать, что сказки про монстров в облике добрых волшебников нисколько не выдумки легкомысленных поэтов. Откуда ей было знать, что плохие люди существуют не только в хрониках новостей, а свободно разгуливают по улицам среди других людей. Откуда ей было знать, что это вообще может случиться, и уж тем более с ней. Она не могла предугадать и то, что эта тупая ноющая боль будет возвращаться каждый раз, когда воспоминания, вдруг, напомнят о себе исподтишка и окунут в помойное ведро тех ненужных отрывков прошлого, которые так старательно пыталась выбросить девушка. И сейчас, именно в эту минуту, это гадкое чувство потянуло низ живота.

Мальчик лежал прямо, в позе оловянного солдатика: руки вдоль тела, голова направлена вперёд. И всё бы ничего, но через пелену чёрно-белых вспышек лампы вместо лица Дина видела совсем иную картину: уродливый старик, точно обезображенное временем чучело, в хрупком детском теле устремил чёрные блестящие глаза в потолок. Дина застыла на месте. Нарастающий ужас, сковал каждую клеточку – невозможно пошевелиться. Зажав тисками рот, девушка закричала что есть сил, завизжала как пойманная кошкой мышь, но ни один звук не вырвался наружу. Нахлынувшая внезапно дрожь тут же переросла в дикую тряску и, казалось, вот-вот подкосит и без того окаменевшие ноги и расшибёт медсестру о пол. Преодолев невидимую преграду, сдерживающую от каких-либо действий, короткий вопль выскользнул изнутри и оглушил палату номер семь.

От громкого звука, мальчик вздрогнул, и на миг пространство поглотила тьма. Секунда, другая обернулись вечностью – всё глубже проникал страх. Чёрным пламенем безумия он прожёг глаза и вцепился в душу. Ещё чуть-чуть и девушка сошла бы с ума, но слабый свет умирающего прибора вновь озарил палату и, в буквальном смысле, выпихнул Дину из лап монстра, вынудив лихорадочно цепляться за вспыхивающие клочки жизни ослепшие в беспросветной пропасти глаза.

Чучело исчезло. Мальчик взглянул на медсестру: усталые измученные глаза и рот, скривившийся в чёрном овале горечи. Жуткое зрелище, до сумасшествия напугавшее молодую медсестру, будто наваждение, появившись в короткий миг и заполнив промежуток времени, проскользнуло в пространстве и испарилось без следа.

– Приснился плохой сон, – тихим голосом, чуть слышно, произнёс малыш, скривился в ледяной улыбке, словно превозмогая боль, и добавил, – похоже, и вам.

«Похоже и вам»

Он закрыл глаза, тяжело вздохнул и провалился в сон, пробормотав напоследок:

– Похоже и вам… Да?

В палату вбежала Светлана. Старшая обнаружила, дрожащую девушку у кровати с ребёнком. Молодая медсестра уже не понимала, что происходит – её психика пошатнулась и, подключив защитный механизм, вырубила реальное восприятие действительности. Девушка «ушла в себя», в момент позабыв весь этот кошмар. И всё же лучше, чем помнить, без всякой надежды забыть его в будущем.

***

Весь следующий день маленький Дима пролежал в кровати. Уставившись в окно, он равнодушно разглядывал присевших на голые ветки деревьев и залетевших, как ему казалось, проведать мальчугана весенних птиц. Мальчик чувствовал себя ужасно – паразитами в детском теле прижились усталость и разбитость. Ничего не хотелось, даже желания поиграть не возникало. Да и чем ему было заняться в этом проклятом месте, где кроме него нет ни одного ребёнка? Может только с мужиками из соседней палаты, которые так заботливо и неоднократно предлагали разбить партейку-другую, поиграть в карты. В своё время отец научил играть малыша в «дурака», и каждый раз, когда он звал сына Диму на поединок, тот благополучно справлялся с очередной задачей самоуверенного стратега, и иногда даже выигрывал. А что сейчас? Совсем неуместно и весьма несвоевременно, если учесть тот факт, что с ним происходит какая-то чертовщина. Конечно, он отказался, поскольку физическое изнеможение от ночных кошмаров тяжким грузом телесного бессилия присело сверху и придавило к кровати. Абсолютно ничего не хочется. Даже нет сил лежать, а ходить и вовсе.

Дима перелистывал детские книжки, напыщенные яркими цветными картинками, вертел игрушечный самолётик в руках, но основную часть времени, как сейчас, просто смотрел в окно. Разглядывал пернатых гостей, поющих для него на пустых ветках сонных деревьев; иногда, стараясь увидеть хоть что-нибудь интересное, заглядывал в тёмные окна домов напротив; прислушивался к звукам мчащихся мимо машин, пробуя разгадать, какой автомобиль проехал: грузовой или легковой.

Но что творилось внутри: ни играть, ни разглядывать иллюстрации в книге, ни смотреть в окно не хотелось. Спать он тоже не мог – хватало сил только лежать и больше ничего. Пару раз он вставал, да и то, чтобы справить нужду, и ещё вечером, когда приходили родители.

На улице стемнело, и кто-то постучал по стеклу. Дима сразу понял, кто это. Он привстал на кровати, заглянул в окно и радостно вскочил:

– Мама! Папа!

Малыш подбежал к окну, запрыгнул на стул и прильнул к прозрачной преграде. Снизу на него смотрели родители – поскольку окно первого этажа находилось достаточно высоко, было видно только их головы. Мама поприветствовала всё той же нежной улыбкой и помахала ему, а отец крикнул:

– Как дела, сынок?

Из-за наглухо закрытого окна, в целях теплоизоляции оклеенного полосками белой ткани, пробирались лишь отдельные звуки, и Дима потянулся вверх, чтобы открыть форточку. Он встал ногами на подоконник и с трудом дотянулся до шпингалета. Потребовалось немало усилий, чтобы преодолеть непослушный покрытый десятками слоёв краски штырь, и уже через секунду-другую ему всё же удалось открыть верхнее окошко. В нос ударил запах приятной свежей прохлады, у мальчика даже голова закружилась. Весна была в самом разгаре, и Дима не раз ловил себя, пусть и не осознанно, на том, что ему нравится вдыхать сырой аромат вянущего снега, просыпаться под пенье птиц по утрам и на своём лице наслаждаться первым прикосновениям солнца. Бодрящая прохлада расползлась по комнате и, будто пьяный дурман, закрутила карусель и ухватила власть над головой и телом. Стараясь сохранить чувство равновесия, мальчик слез с подоконника на стул, но потом запрыгнул обратно и прижался к стеклу.

– Дима, привет! – улыбнулась ему Настя. Только сейчас малыш понял, как же всё-таки сильно он соскучился по родителям, особенно – по маме. Её глаза излучали любовь, но переживания невозможно замаскировать натянутой улыбкой. – Ну, как мой маленький герой себя чувствует?

– Как дела, сынок? – повторился папа.

– Нормально, – ответил Димка так просто, словно пребывание в подобных местах – привычное дело.

– Ты зачем форточку открыл? Не продует? Может, закроешь? – посыпались мамины вопросы. – Не хватало тебе ещё и простыть в больнице.

– Да ничего-о! На улице тепло сегодня, да и ненадолго же открыл, когда пойдём – закроет, – вставил папа Алексей. – Да, сынка?

– Ну-у! Ну-у! Не болтай, чего не следует! Жалко мне моего мальчика, бледный какой-то! Ты вообще, как себя чувствуешь? – переживала мама.

– Нормально, – улыбнувшись повторил мальчик всё так же просто. И как же всё-таки он рад видеть своих родителей! В надежде, что вечером они заберут его домой, Дима прождал весь день. Домой, где не будет жуткой пустой палаты, страшных уколов, где ему будет хорошо, и, конечно, дома эти уродливые сны не найдут дорогу к нему.

– Нас не пускают к тебе – только «передачки» можно. И, ко всему прочему, вкусненького мы ничего тебе не принесли, потому что врач сказала, что ничего такого нельзя, – поспешила оправдаться Настя и тут же добавила, – вот когда тебя выпишут, купим тебе всё, что пожелаешь!

– Да, да! Наешься-я конфет и апельсинов! – с радостью подхватил отец и постучал по стеклу, добавив, – Так, чтоб одно место слиплось!

– Мама, а когда вы меня заберёте? – слезливо спросил Дима. – Я домо-ой хочу.

– Сладенький мой птенчик, – засюсюкала мама, сердечко которой внутри так больно сжалось, что выскочила и побежала по щеке слеза, – ещё чуточку и… тебе придётся здесь провести ещё какое-то время, но оно пролетит так быстро-быстро, что сам не заметишь…

– Сколько? – потребовал малыш. – Ну, сколько, мама?

– Сыночек, тебя ведь только положили, а тебе лечиться ещё три недели, – попыталась успокоить ребёнка Настя.

– Это долго-о-о, – капризничал мальчик, – я хочу домой.

– Ну-у, сы-ын! – вмешался в разговор отец, – не реви, ты же мужчина. Тебе лечиться надо, а то умрёшь, – успокаивал он Диму несколько жестковато, по-мужски что ли.

Но мальчик уже не желал утихать – его пугала сама мысль, что он пробудет здесь (именно здесь, в этой палате) ещё целых три недели. Возможно, в свои шесть лет он до конца не понимал, сколько это дней, но уже знал наверняка, что это три раза по два выходных дня, между которыми присутствуют посещения детского сада, и значит – это много, очень много.

– Малыш, – нежно произнесла мама, – пойми, необходимо побыть здесь ещё… вылечиться до конца, а после – мы тебя заберём. Так нужно, понимаешь? Иначе нельзя, ты же нужен нам здоровым и сильным!

Удивительно, всё-таки, как мамина ласка, пусть даже это только слова, могут подействовать на родное чадо. Голос матери волшебным образом творил чудеса, и мальчик перестал хныкать.

– Конечно, и скоро мы тебя заберём, – вставил папа Алексей, – ты же наш.

– Мы ведь любим тебя и никогда не бросим, – вновь улыбнулась мама, – Я люблю тебя, малыш!