Шах и Мат. Сыграем в Любовь?

– Понял, сделаю, босс!

– Я не твой босс.

– Нет, Вы лучше: Вы женщина моего босса! Поверьте, это намного лучше… или хуже, смотря с какой стороны смотреть.

У нее сердце в пятки ушло, и дыхание из груди вышибло.

Конечно, все люди Шаха знали ее в лицо, все его партнеры и недруги знали ее в лицо. Знали, кто она и кем для Шаха является. Он не брал ее на свои «встречи», но на большинстве официальных мероприятий она сопровождала его всегда. И точно помнила, как ее воспринимали по началу: с насмешкой и презрительными улыбочками, скрытыми за добродушными взглядами. Ее считали капризом Шаха, игрушкой. И только потом поняли, как сильно ошиблись. Осознали, что он любого зубами порвет, если кто-то просто произнесет ее имя не с теми интонациями.

Леша говорил уважительно и относился к ней так, как относился к самому Шаху. И был с ней искренним в своем желании поднять настроение или как-то попробовать наладить отношение между своим боссом и его женщиной.

– И с какой стороны ты смотришь?

Леша долго молчал, а потом расплылся в дурацкой мальчишеской улыбке, не характерной для взрослого мужчины его лет.

– А я смотрю со всех и сразу: работа у меня такая, – а потом он расхохотался и ушел искать Паулу, и Вика еще долго слышала его смех в дальних комнатах.

Это хорошо, что Пабло и Паула говорили по-русски, а то испугались бы такого ржача от мало знакомого человека при оружии.

После сытного ужина и разговоров ни о чем все разбрелись по комнатам спать. А вот ей, как всегда не спалось.

Вика целый день и последние недели не работала, не пахала как проклятая до рези в глазах, не пропадала на своих тренировках, доводя мышцы до болезненных судорог. Поэтому плохо спала. В Москве, после такого дня вырубалась от усталости, только до кровати успев доползти, а тут не могла уснуть.

Ворочалась с боку на бок, мостилась.

То подушка не так, то одеяло мешает спать, и жарко. Скинула. Теперь стало без него холодно. Она вообще из тех людей, которые в + 20 за окном спокойно спят под теплым одеялом, и в носках еще, бывает, теплых.

Мерзлячка.

Сава ее грел своим телом. Доводил до такой жаркой температуры своими поцелуями и ласками, что Вика боялась сгореть.

А теперь мерзла второй год подряд и не могла согреться даже под двумя одеялами и в вязаных носках.

У нее душа без него мерзла.

Замерзала, покрывалась инеем, как при сильном морозе. Становилась стеклом, покрытым морозными узорами: холодным, но красивым. Такой становилась ее душа или то, что от нее осталось. И если сильно ударить по этому стеклу, оно разобьется на осколки, а если их собрать потом заново, тщательно склеить… оно будет изуродовано шрамами-трещинами.

Иногда думала, что уже у нее давно все отболело и больней быть не может, а потом ее скручивало узлом, выворачивало наизнанку, кишками наружу, и понимала, что может быть и больней.

Первые полгода она злилась. Было больно, но все чувства были приглушены ее злостью и яростью, обидой. Потом стало гораздо больней от тоски по нему, от нужды в его постоянном присутствии. И Вика стала бороться сама с собой, все равно, что с ветряными мельницами борьбу затеяла. Но упорно шла к своей цели, к борьбе с собой.

Запрещала думать о Саве.

Вспоминать его.

Никто из знакомых и друзей не спрашивал ее о нем, все делали вид, что Шаха в ее жизни не существовало. Пожалуй, только Маришка была исключением и Артем еще, – они могли себе позволить что-то сказать или убедить ее, но она делала вид, что оглохла. А может, и в самом деле, была глуха к их словам.

У Вики выработался условный рефлекс на имя Шаха: слышит его, и все, – сознание отрубается, пытаясь себя само защитить.

Спустя год она могла о нем говорить и даже шутить сама с собой.

Дохла от тоски, почернела вся, будто та вдова, что похоронила мужа. Не слушала никого, пока Тимур не назвал ее дурой:

– Ты дура! Ты даже вещи его не выбросила, они так и стоят, а ты живешь в этом доме и ведешь себя, как вдова! Ты не вдова – ты дура!

Таких слов от племянника она не слышала никогда в свой адрес. Но в сознание они ее привели лишь частично. Вещи так и остались на своих местах, а она стала думать и вспоминать все, что было между ними и пришла к выводу, что Сава ТУ женщину не любит, и женат по каким-то другим, только ему одному известным причинам.

Про ребенка она думать боялась. Про его сына.

Никак не могла в голове у себя уложить, что Сава отец. Отец.

Она знала его. Чувствовала всей кожей, нутром, кровью. Знала его. И поверить не могла, что Сава… ее Сава может быть настолько безразличным к своему ребенку.

Ведь он был с ней. Постоянно. Уезжал неохотно и всегда ненадолго. Они жили вместе столько лет и… Вика видела, как он относится к ее «бешеным» племянникам, как обожает сына Маришки – Илью. Неужели этот мужчина мог быть настолько паскудой по отношению к своему сыну?

Вика думала об этом постоянно и выводы делала неутешительные: те, что сделали ей гораздо больней, чем было до этого.

Она не простила ему ничего, но поняла, что он много что скрывал, и это ранило, рвало ее на куски, покрывало уродливыми трещинами всю их любовь и доверие.

Сава ей не доверял. Или просто не верил.

Почему? За что?

Это она хотела у него спросить здесь. Но видимо, не судьба.

Только простить, что он женат и с ребенком намного проще, чем простить его недоверие.

Сава знал о ней все. Все ее тайны, нелицеприятные подробности – все знал. Пусть Вика никогда не кричала ему, что любит, не клялась в этом, но ее доверие к нему было безграничным, всегда и во всем.

Она верила в них. Верила. И свою жизнь, и свободу ему доверила, а получила взамен заветные слова «люблю тебя» и лживую игру в доверие и семью.

Этого она не простила. От этого не могла уснуть сейчас. Снова начинала думать и гадать, искать причины в себе, потом в нем. И никак не могла найти ответа на свои вопросы, не могла найти причину.

Недоверие ее убивало. Душа гнила из-за этого, становилась черной и отвратительной.

Но Вика все же уснула к утру, а разбудила ее Паула:

– Сеньора, Виттория, звонит Ваш брат.

Женщина притащила в спальню старый проводной телефон и поставила на тумбочку возле постели и протянула Вике трубку.

– Привет, – хрипло сказала, прокашлялась, – Макс, ты там?

– Вика, Толик умер, – опустошенно прозвучал его голос.

Больней быть уже не может, правда?

ГЛАВА 5