Бездна Челленджера

– По-моему, ты рано его вынул, – говорит чудовище с лицом мамы. – Еще не готово.

– Проверить можно только одним способом, – отвечает другое, притворяющееся моим отцом. Я чувствую, как вокруг меня все смеются. Смех исходит не изо ртов, потому что рты масок неподвижны. Смех – в их мыслях, летящих в меня из прорезей для глаз, словно отравленные дротики.

– Это для твоего же блага, – произносит одно из чудищ. Их животы урчат громче извержения вулкана. Монстры тянутся ко мне и когтями разрывают свой обед на кусочки.

4. Они до тебя доберутся

Я не помню, когда началось наше плавание. Мне кажется, что я был здесь всегда, хоть это и немыслимо – до этого ведь были прошлая неделя, месяц или даже год. Впрочем, я практически уверен, что мне все еще пятнадцать. Даже если я плавал на этой древней деревянной посудине много лет, мне все равно пятнадцать. Время здесь устроено иначе. Оно движется не вперед, а вбок, как краб.

Я не знаком с большинством членов экипажа. Или я их просто не запоминаю, для меня все они на одно лицо. Здесь есть старики, они, кажется, прожили всю жизнь на море. Они корабельные офицеры, если можно так выразиться. Как и капитан, эти старики – словно одетые на Хеллоуин пираты с замазанными черной краской вставными зубами; они стучат в ворота ада с криками: «Сласти или напасти!» Я бы посмеялся над ними, если бы не боялся в глубине души, что они выковыряют мне глаза своими пластмассовыми крючьями.

Есть тут и мне подобные – совсем еще дети, за какие-то грехи изгнанные из теплых домов (или из холодных, или вообще с улицы) по тайному сговору родителей, чье недремлющее око видит все не хуже Большого Брата.

Мои товарищи, и мальчики, и девочки, занимаются своими делами и обращаются ко мне разве что с фразами вроде: «Посторонись!» – или: «Руки прочь от моих вещей!» Как будто хоть у одного из нас есть что-то ценное, что стоило бы красть. Иногда я пытаюсь как-нибудь им помочь, но они отворачиваются или отталкивают меня, оскорбленные уже тем, что я предложил помощь.

Мне все время мерещится, что на корабле плывет и моя младшая сестра, хотя я знаю, что ее тут нет. Разве я не обещал в это время помочь ей с математикой? Я представляю, как она ждет меня целую вечность, но не знаю, где она. Я понимаю, что сегодня до нее не дойду. Как я могу с ней так поступать?

За всей командой пристально наблюдает капитан, чье лицо мне одновременно знакомо и незнакомо. Кажется, он знает обо мне все, а я о нем – ничего.

– Мое дело – запустить пальцы в самое сердце ваших дел, – сказал он однажды.

У капитана повязка на глазу, на плече сидит попугай. У попугая – тоже повязка на глазу и жетон сотрудника спецслужбы на шее.

– Я не должен быть здесь! – взываю я к капитану, гадая, не говорил ли этого раньше. – У меня контрольные на носу, рефераты не сданы и грязная одежда на полу валяется. А еще меня ждут друзья, много друзей.

Челюсть капитана не двигается – он не отвечает, но попугай произносит:

– Здесь у тебя тоже будет много-много друзей.

Какой-то парень шепчет мне на ухо:

– Ничего не говори попугаю! А то они до тебя доберутся.

5. Я – компас

То, что я чувствую, нельзя выразить словами – или эти слова будут принадлежать языку, которого никто не поймет. Мое подсознание разговаривает на своем собственном наречье. Радость оборачивается злобой, та перетекает в страх, становящийся ироничным удивлением. Ощущение, как будто ты выпрыгиваешь из самолета, широко раскинув руки, без тени сомнения в том, что умеешь летать, потом понимаешь, что все-таки не умеешь, и летишь не только без парашюта, но еще и совершенно голым, а внизу собралась огромная толпа с биноклями, и все смеются, пока ты пулей летишь навстречу своей постыдной судьбе.

Штурман советует мне не волноваться. Он указывает на блокнот из пергамента, где я рисую, чтобы убить время.

– Выплесни свои чувства в узор и краски, – говорит он. – Узор-позор-пугач-богач, настоящее твое богатство – в рисунках: они хватают меня, кричат мне, заставляют меня смотреть. Мои карты указывают путь, но твое видение дает направление. Ты компас, Кейден Босх. Ты компас!

– Если я компас, то толку от меня мало, – замечаю я. – Я даже не знаю, где север.

– Еще как знаешь! – отвечает штурман. – Только в этих водах север постоянно гоняется за собственным хвостом.

Мне вспоминается один мой давний приятель, считавший, что север всегда там, куда он встанет лицом. Пожалуй, в этом что-то было.

Штурман вызвался делить со мной каюту, когда мой прежний сосед, которого я уже с трудом помню, исчез в неизвестном направлении. Здесь мало места даже для одного, однако нас двое.

– Ты достойнейший из здешних недостойных обитателей, – говорит он мне. – Твое сердце пока не пропиталось морским холодом. А еще – у тебя есть дар. Дар-пар-парус-зависть, при виде твоего таланта весь корабль позеленеет от зависти, попомни мои слова!

Этот парень не впервые на корабле. А еще он дальнозоркий. То есть если он смотрит на кого-нибудь, то видит не его, а что-то позади, в бесконечно далеком другом измерении. Как правило, он вообще не смотрит на людей, слишком занят своими навигационными картами. По крайней мере, так он их называет. Это нагромождения цифр, слов, стрелок и линий, соединяющих точки-звезды в незнакомые мне созвездия.

– Здесь другие небеса, – объясняет он. – Приходится соединять звезды в новые созвездия. Созвездие-отверстие-отломан-гномон. Нам нужно что-то вроде солнечных часов, чтобы определять, сколько времени прошло. Понимаешь?

– Нет.

– Над морем гроза, гроза-коза. Вот и ответ – коза. Она ест все вокруг, переваривает целый мир, делает его частью узора своей ДНК – и исторгает, помечая территорию. Территорию-историю-споры-разговоры, у меня к тебе важный разговор. Коза – ключ к нашей цели. Все имеет значение. Ищи козу.

Штурман – гений. От одного предчувствия его гениальных мыслей у меня каждый раз голова раскалывается.

– Почему я здесь? – спрашиваю я. – Если все имеет значение, что я значу для этого корабля?

Он продолжает прокладывать курс – дописывает слова и дорисовывает стрелочки поверх старых записей. Там столько наслоений, что лишь он может что-нибудь разобрать.

– Значение-печенье-пирог-порог. Ты – порог, за которым лежит спасение мира.

– Я? Ты уверен?

– Не меньше, чем в том, что мы сели в этот поезд.

6. Так вызывающе

Порог-пирог-пингвин-дельфин – дельфины скачут на обоях в комнате сестры, а я стою на пороге. Дельфинов ровно семь. Я сам их нарисовал, по одному на каждого из «Семи самураев» Куросавы[1 - Фильм Акиры Куросавы 1954 года. – Здесь и далее прим. ред.], потому что мне хотелось, чтобы она все еще ценила их, став постарше.

Сегодня дельфины сверлят меня злобными взглядами. Хотя у них нет противопоставленных больших пальцев, а значит, на мечах драться мы не будем, мне почему-то кажется, что от них исходит угроза. Раньше такого не было.

Папа укладывает Маккензи спать. Для нее уже очень поздно, для меня – нет. Мне как раз исполнилось пятнадцать, ей скоро одиннадцать. Я лягу спать через несколько часов. Если вообще засну. Вряд ли сегодня мне это удастся.

Внизу мама разговаривает по телефону с бабушкой. Обсуждают погоду и термитов. Наш дом уже разгрызают на мелкие кусочки.

– …Но травить их – это же так вредно! – доносится до меня мамин голос. – Должен быть способ получше.

Папа целует Маккензи на ночь, поднимает голову и замечает меня: я стою не в комнате, но и не за дверью.

– Что случилось, Кейден?

– Ничего, просто… Не обращай внимания.

Папа встает на ноги, а сестра отворачивается к разрисованной дельфинами стене, показывая, что готова к отбытию в царство снов.

– Если что-то не так, ты всегда можешь мне рассказать, – произносит отец. – Не забывай об этом.

Я стараюсь говорить тихо, чтобы Маккензи не слышала:

– Ну, просто… В школе один парень…

– Да?