Красная косынка. Сборник рассказов

– Подумаешь, – ответила Галя, едва повернув голову в сторону Ани, – мне и из Дели пишут.

– А, может, ты этому Дмитрию Львовичу ответишь, взрослый всё-таки.

– Аня, ты что! Посмотри сколько у меня писем и открыток…

– А можно я за тебя отвечу? – спросила Аня.

– Ой, да пиши, конечно, если хочешь.

Так началась переписка Ани с Дмитрием Львовичем. От имени Гали… Странная эта была переписка и очень долгая. Она ему посылала подробные письма об учёбе, своей жизни, о том, что младший брат ужасный озорник, о первой любви и даже о том, что остригла косы… Он же отвечал открытками то с видами Москвы, то с репродукциями художников, то с шуточными сюжетами. Изображения на картинках всегда соответствовали тому, о чём писала Аня, и тем стихам, которыми он отвечал ей. На некоторых открытках он подрисовывал что-нибудь забавное: разбитое братцем оконное стекло, тщедушного воздыхателя в рваном ботинке и с букетом цветов, нарядную девицу с открытой книжкой, из которой выползают, словно тараканы, кавалеры…

Однако, с некоторых пор открытки приходить перестали. А как-то пришло письмо, в котором вдова Дмитрия Львовича спрашивала, не прислать ли Ане её письма. Аня ответила утвердительно, но письма так и не пришли…

И вот теперь этот звонок от Гали. Её требовательный, решительный голос:

– Верни мне мои открытки!

Анна Сергеевна сначала не поняла:

– Какие?

– Ну, те, от того мужчины из Москвы, с которым ты переписывалась. Надеюсь, ты их сохранила?

Да, Анна Сергеевна не только сохранила открытки, но даже помнила некоторые стихи:

Была у девушки коса,

Ее коса,

Ее краса…

Перебирая открытки, она вспоминала детство, отрочество, юность, свои письма, наивные, глупые, с ошибками и помарками.

Нет, отдать открытки Дмитрия Львовича она не могла. В них жило её я, её жизнь, её утешение. Но Галя требовала, настаивала…

Припоминая Галю, Анна Сергеевна представляла сначала девчушку с пышными бантами, потом девушку с рано развившейся грудью, нос уточкой, странная походка с опущенной вниз головой, будто она хотела кого-то забодать и голос со временем сильно изменившийся, потерявший звонкость.

Анна Сергеевна подумала, что если бы они встретились сейчас, то, наверно, не узнали бы друг друга. Потом она вспомнила, что Галина мама рано умерла, и Галя долго жила в одной квартире с отчимом, которого с трудом терпела. “Что же у неё с ногами, неужели, как у меня, коксартроз, а, может, что-то с тазобедренным? Надо спросить, если позвонит”. Но тут же подумала, что лучше бы не звонила, потому что опять заведёт разговор об открытках…

Мысли Анны Сергеевны прыгали с одной на другую. Оторвав взгляд от открыток, посмотрела на бабушкин туалетный столик, стоявший напротив, и ей померещилось, что в его зеркале мелькнуло бабушкино лицо.

“Как всё-таки жаль Галю, всю жизнь одна… Надо ей позвонить…”

А чуть позже, не прошло и пяти минут, позвала сына:

– У меня к тебе просьба: отвези, эту коробку моей подруге на Ришельевскую. Адрес – вот тут на этой записке. Только не тяни. Если сможешь, завтра. Спасибо. Нет, форточку не закрывай, душно. Как же тут у вас душно…

Васенька

Моя жизнь началась с того самого момента, когда Златовласка прижала меня к себе. Я почувствовал, как стучит её сердце, и тут же забилось моё. Можно даже сказать, что у нас долгие годы было общее сердце или душа. Чем уж я так приглянулся златокудрой красавице судить не берусь.

Внешность у меня была самая обычная. Круглое лицо, чуть вздёрнутый нос, голубоватые глаза. Носил я тогда незамысловатую рубашку в мелкую клетку и короткие штанишки, доходящие до колен.

Много времени мы проводили с ней вместе. Ни с кем она не была так близка как со мной, и чтобы не делала, я был рядом.

Помню, как однажды ночью, когда страшная гроза переполошила всё небо, она взяла меня к себе в постель и, прикрывая глаза ладошкой, защищала от всполохов молний. Помню, как сидя в своём уголке около изразцовой печи с начищенной до блеска металлической решёткой поддувала, мы поджидали маленького мышонка, которого подкармливали крошками, запрятанными в мой карман, или дрожали, прижавшись друг к другу, если в дом приходила беда.

Но я чувствовал, что с каждым годом моя стареющая плоть становилась всё более и более уязвимой. Удивляюсь, как она не замечала этого. Изо дня в день я оттягивал день моего ухода, боясь причинить ей огорчение. Ведь только я мог утешить её в горькие минуты обид и невзгод. И всё же, улучив благоприятный момент её увлечения новыми красками, решился. Теперь я мог только издалека наблюдать за ней, из своей больнички, где мне предстояло поменять не только рубашку, но и кожу, глаза, волосы…

Помню, как наконец-то, в день рождения моей златокудрой красавицы, помолодевший, наряженный в новую бархатную жилетку и такие же бархатные штаны, зажав в руке цветы, я долго стоял у дверей ожидая её пробуждения. Я волновался. Когда же она пробежала босиком через комнату и, не обратив внимания на цветы, мой посвежевший вид и новый костюм, пылко обняла меня и прижала к себе, я почувствовал, как защемило сердце и, кажется, ещё бы чуть-чуть и моя новая жилетка намокла от слёз.

С этого дня мы опять долго не расставались. Но я заметил, что всё больше и больше времени она стала проводить за столом, рисуя что-то в альбоме, листая книжки. Правда, по-прежнему, я был рядом с ней, но чувствовал, что её сердце уже стучит отдельно от моего, а душа витает там, куда не могла пробиться моя.

Прошло ещё несколько лет и случилось то, что и должно было случиться…

Теперь я мог лишь украдкой, через щёлку, глядеть на её сосредоточенное личико, склонившееся над столом. Иногда, видя рядом с ней каких-то незнакомых людей, мной овладевало волнение: не обидят ли они её.

Однажды, одетая в своё любимое серое платье с бордовыми пуговицами, она, стоя у зеркала расчёсывала волосы, которые красивыми волнами спускались на плечи.  Когда же раздался звонок и в комнату вошёл юнец, которого мне доводилось замечать среди её гостей и раньше, и она прильнула к нему, как некогда ко мне, я понял, что теперь могу быть спокоен.

Увы, настал день, когда, как бы я не пытался высмотреть из своего заточения Златовласку, как не вглядывался в силуэты её родственников, продолжавших обитать в той же самой комнате, где некогда мы были с ней неразлучны, мне так и не удалось увидеть её. Теперь я лежал целыми днями, глядя куда-то в темноту. Мои глаза были пусты. Сердце почти не билось.

Лишь однажды, на короткий миг я ожил. Какая-то пожилая женщина, в которой я скорее почувствовал, чем узнал Златовласку, открыла шкаф и стала перебирать вещи, пожелтевшие от времени фотографии, какие-то бумаги и вдруг, вскрикнув, схватила меня и, прижимая к себе дрожащими руками, зашептала: “Васенька мой, Васенька!”.

Одинокая звезда

Шёл дождь. Ноги разъезжались, вязли в глине.  Таня смотрела вниз, но не видела ни тропинки, ни узконосых сапожек, которые оставляли за собой какие-то скособоченные, разлапистые следы.

Ещё несколько дней назад они с Тамарой, возвращаясь из Училища, отыскивали чистые островки снега и аккуратно ставили на них ноги, пропечатывая орнаменты подошв.

Отпечатки ложились красивыми картинками, и девочки любовались ими. Вдруг Тане показалось, что Тамарин узор более ровный, и тогда она, желая отвлечь и себя, и подругу от этого невыгодного сравнения вдруг сказала:

– Ты сегодня хорошо танцевала. Особенно тебе удалось адажио.

– Теперь это уже неважно. Вряд ли меня оставят после моих задышек. А ты прошла диспансеризацию?

– Пока ещё нет.  Но у меня, кажется, всё в порядке.

Таня, и правда, была физически сильной, танцевала легко, почти не уставала. Её рослая худощавая фигура с длинными, уверенными в себе ногами, свободно делала все необходимые танцевальные движения, а партнёры не могли нарадоваться, когда им выпадало танцевать с ней. Они удивлялись невесомости Тани и прозвали её пёрышком.

Но под дождём “пёрышко” намокло и не порхало, а с трудом переставляло ноги, которые скользили, подкашивались и вдруг, оступившись, правая нога подвернулась  и, если бы не Тамара, которая поддерживала подругу за руку, наверно бы упала. Они медленно шли к выходу кладбища, где несколько минут назад похоронили отца Тани. Мама шла впереди, её одежда, обувь и даже тёмный платок после того как она с истошными криками прыгнула в могилу, куда только что опустили гроб, были испачканы глиной. В ушах Тани застыл её крик:

– И меня, и меня закопайте вместе с ним.

Она слышала, что мама повторяла ещё какие-то слова, за что-то ругала отца, но смысл этих слов ушёл от неё вместе с  плотным  занавесом дождя, который навсегда отделил её от мамы.

С этого дня она стала сторониться мамы, ей было стыдно, что та так странно вела себя на кладбище. Потом, на поминках, мама подошла к приятелю отца, села рядом и, показывая ему фотографию какой-то женщины, долго шепталась с ним и плакала. Но если бы только это…  Как только они с мамой остались вдвоём, мама протянула Тане фотографию и сказала:

– Вот, полюбуйся. Папочка твой любимый. Нашла в его старом портмоне. Смотри, какая затёртая. Неужели всю жизнь меня обманывал? Теперь-то ты видишь, каков он.