Жизнь. Книга 3. А земля пребывает вовеки

На другой же день после праздника Анна Валериановна написала два одинаковых письма: Оливко и Попову. Она напоминала, с какою готовностью Людмила Петровна Головина выполнила их приглашение принять участие в программе дня, и затем сообщала, что, к сожалению, племянница её слаба здоровьем, что доктор нашёл болезнь лёгких, следствие потрясения после смерти отца, и затем просила не затруднять Милу никакими общественными функциями, хотя бы на время, всего на несколько месяцев, пока она окрепнет.

Анна Валериановна была полна опасений, она не спала ночей и всё это старалась скрыть под маской спокойствия. Но выражение насторожённости стало её «революционным лицом».

Увы! Присутствием на празднике Головины напомнили о себе, попали в фокус революционного зрения. Следующий визит был нанесён Полиной Смирновой. С небольшой группой женщин и с песней она появилась на дороге к «Усладе». Женщины несли плакат с лозунгом: «Мир устал от богачей».

– К нам идут! К нам! – с воплем вскочила Глаша в гостиную.

Размахивая мандатом перед лицом Анны Валериановны, Полина объявила, что они пришли взять рояль. «Вы уже давно наигрались, сударыня!» Клуб рабочих женщин испытывал необходимость в музыке.

Полина предупредила: если откажут дать рояль, то Головиных ожидают такие-то и такие репрессии, после которых рояль всё же возьмут.

И снова, потому что Димитрий скрывался в «Усладе», Анна Валериановна уступила без возражений: пожалуйста, возьмите.

Рояль был тяжёл. Рабочие женщины не могли справиться и решили взять пока пианино. Их в «Усладе» было три. Взяли самое лёгкое. Они выволакивали его из прежней классной комнаты Милы, ударяя о стены, о двери, о колонны, о ступени, и оно отвечало растерянными жалобными звуками на все толчки и удары.

Испуганная Мила предложила клубу и ноты, но Полина фыркнула ей в лицо:

– Это вашего дохлого Баха? У нас есть свои, революционные песни!..

Реквизиция вещей для клубов сделалась главным занятием Полины. На этом поприще она подвизалась с неизменным успехом. Годами работая в самых богатых домах города, она знала точно, кто что имеет, где что содержится, куда прячется, – и отрицать для владельцев не было возможности. Её новая репутация стояла высоко: в два дня она бралась обставить роскошно любое революционное помещение – и без издержек.

«Услада» сделалась её избранным местом для реквизиций. Она появлялась всё чаще, потрясая мандатом, часто подписанным ею самой, и забирала всё что хотела, словно дом Головиных был складом её вещей или фабрикой. С Анной Валериановной она усвоила новый тон – бросая мандат на стол, почти ей в лицо, она говорила кратко:

– Ковры. Занавеси. Серебро. Граммофон. Письменный стол. Тарелки. Вешалку. Зеркало.

Тётя Анна Валериановна отвечала одним словом:

– Возьмите.

До мандата она не дотрагивалась. Когда Полина настаивала на подписи, тётя говорила:

– Попросите Глашу. Возможно, она подпишет.

– Так? – с злобной насмешкой воскликнула Полина. – Что же, обойдётся на сей раз без подписи. Но усвойте, мадам: скоро и в ы с а м и научитесь подписывать.

Слова эти напугали Милу (Димитрий скрывался наверху), и она старалась быть особенно вежливой с Полиной: предлагала ей сесть, просила прочесть список, чтоб помочь найти и вынести вещи, всё что угодно, лишь бы не допустить Полину рыскать самой по дому.

Стараясь отвлечь её внимание от дома, бедная М и – ла занимала Полину разговором. Это были жалкие попытки. Закинув ногу на ногу, в короткой юбке, в полурасстёгнутой кофте, с папиросой (в дни революции Полина научилась курить «народную» махорку), Полина иронически выслушивала Милу, по временам сплёвывая на ковёр: ничего, потом сами почистите!

Не менее ужасны для Головиных были и визиты Попова.

Он не имел привычки приходить, как все, через двери. Он не звонил никогда. Казалось, он проникал в дом через стены. Его появление было внезапно, неожиданно. Он вдруг возникал в раме открытого окна и, перемахнув одну ногу в комнату, сидел верхом на подоконнике, подмигивая насмерть испуганной Миле: «Не ожидала?»

Он выглядывал вдруг из-за длинной занавеси в столовой: «Ку-ку!» И когда Мила хваталась за сердце, сообщал: «Наше вам почтение!»

В парке Мила вдруг видела его прячущимся за ствол дерева. Или вдруг он оказывался рядом с ней в саду, на скамье: «Здравствуйте, пожалуйста!» Он протягивал ей свою страшную руку. Рука эта казалась ей нечеловеческой.

Однажды она чуть не наступила на него, найдя его спящим на траве у беседки.

Бедная, бедная Мила! Увидев Попова, и всякий раз испугавшись чрезвычайно, она не убегала, нет, она старалась разговором удержать гостя там, где она его нашла, чтобы он не вздумал рыскать по дому в поисках за нею: в доме скрывался Димитрий.

Между прочим, Попов не мыслил зла: он навещал свою невесту, Людмилу. Он понимал: за барышней, будущей невестой, надо поухаживать, с нею надо «играться».

Страх, испуг Милы он понимал как выражение скромности. Её разговор льстил ему: «интересуется», голубка!

Он взял привычку в её же саду сорвать цветок и поднести ей.

– Пахучий! Вам: от сердца! Не видал таких цветов нигде. Как будет их имя?

– Гелиотроп, – шептала Мила.

Попов издавал протяжный свист: словечко!

Он был – по-своему – внимателен к ней и нежен. Каковы бы ни были его прежние отношения к женщинам, невесту свою, свою Людмилу он хотел завоевать рыцарски, ухаживанием, по всем правилам изящного кавалерского искусства.

Он начал заботиться о своей наружности.

Всякий раз, как он появлялся в «Усладе», было что-либо новое в его наружности или одежде, и он сам обращал внимание Анны Валериановны и Милы на обновку. То это были часы с чьей-то монограммой и золотою цепью, то кольцо с бриллиантом на его пальце.

– Приобрёл. Ну, ободок кольца давал увеличить. Не лезло.

Он им показывал чудесные жемчужные запонки, которые носил в кошельке, завёрнутые в обрывок газетной бумаги; или же он демонстрировал новый фасон усов, бороды или новый пробор на голове, спрашивая мнение Анны Валериановны и Милы, так ли лучше или как прежде было.

Он хотел поразить их, восхитить собою.

Дела его шли хорошо. Да и Оливко не мог жаловаться. «Сотоварищи» Попов уже не раз «наведался» к Фоме Камкову, и вначале этим в городе никто не возмущался. Затем посетили кое-кого из других. Но этого пока было недостаточно. Попов торопился обеспечиться так, чтобы «на всю жизнь».

Раз он попросил у Головиных «дамского» совета: хотел поставить золотые коронки на зубы, для красоты исключительно, так как зубы были у него все целы. Полагая, что женщины понимают красоту больше, чем мужчины, он спрашивал их мнение. Приблизив своё тёмное лицо на вершок расстояния от лица Анны Валериановны, он вдруг распахнул свой рот, полный зубов, словно откинул крышку рояля. Желая избавить Милу от того же испытания, тётя быстро ему посоветовала:

– Поставьте на три нижних передних зуба. Будет красиво.

– Вот спасибо за совет, т ё т е н ь к а! – сказал Попов, в первый раз так называя Анну Валериановну.

Он всё больше верил своему счастью, своей удаче, погружался в оптимизм: на нашей улице и какой же открывается праздник!

Служебная деятельность Попова состояла в налётах на деревни и помещичьи имения для реквизиций по мандатам и попутном грабеже там же для себя. В городе он избегал «действовать». Тут он был «государственным человеком» и просил помнить имя – Клим Аристархович. Он искренне считал себя хорошим человеком. Того, что он считал моральным, он придерживался неуклонно, например товарищеская верность была для него священной. Но убить из-за выгоды человека для него было всё равно что убить для мяса корову или свинью. С другой стороны, убийства «зря» он не оправдывал, называл баловством и не прочь был от себя «дать раза в ухо» убийце.

В «правительстве» города Попов сделался необходимым человеком: единственный источник «государственных» доходов. Город голодал. Деньги потеряли ценность. Жалований платить было нечем.

Поездки Попова по деревням носили официальный характер. Но деревня отказывалась выдать продукты, прятала их, как могла. Деревню нельзя было убедить словом, так надо было «принудить» и заставить. Члены «правительства», начиная с Оливко, избегали дел, где доходило до насилия. В собраниях раздавались голоса протеста, обвинений, негодования. Но есть все хотели, а Попов был всегда наготове. Он ездил со своими товарищами. Они были хорошо вооружены «на случай нападения на них крестьянских банд». Поповские экскурсии были всегда удачны. Его подводы возвращались всегда нагруженными доверху.

После каждой отлучки он стремился первым делом в «Усладу», повидать голубку Людмилу. Каждое его появление было новым испугом и потрясением для Милы. Эта внезапность, этот нож за голенищем, этот револьвер за поясом… Она, вздрогнув, отступала на шаг, задыхаясь, заикаясь, отвечала на его приветствие, но, помня: Димитрий там, наверху, – торопливо приглашала его в сад, на скамеечку, или в гостиной просила сесть вот тут, у окна, шла рядом, провожая его по комнатам, направляя, чтоб не шагнул в сторону, не спросил: а там что у вас за комнаты? Её поведение, первый момент испуга, растерянности, а затем заботливое внимание Попов понимал по-своему: клюёт, клюёт наша рыбочка.

Матери Милы он почти и не видел. Разговор его с Анной Валериановной сводился к одной теме: супружеское счастье, тихая и обеспеченная деньгами семейная жизнь – «вот как тут у вас была». Он порицал распространившийся при революции обычай свободной любви, «без венца», он стоял только за законный брак, «по старинке». Говоря, он покуривал и поплёвывал на паркет, растирая плевок сапогом. С холодеющим сердцем Анна Валериановна ужасалась и свободной любви, и законному браку какой бы то ни было женщины с Поповым. Не раз теперь вспоминала она о Варваре Бублик. Как могла бы Варвара помочь им своим влиянием и защитой! Если б только она была здесь и запретила Попову посещать «Усладу»! Но о Варваре не было слышно.

С Милой Попов говорил всё меньше: сам удивлялся – не находилось таких слов. Он вздыхал, щурил глаза, подмигивал, подсвистывал или щёлкал языком в знак одобрения. Он был счастлив в «Усладе». Он приходил как друг. О верности в дружбе у него были свои, каторжные понятия, и в голову ему не приходило, что в «Усладе» могут его бояться. Их сдержанность он понимал как знак уважения к его личности и выражение почёта к его высокому положению в «правительстве». Он, как и полагается ухажёру, метящему в женихи, начал приносить подарочки, и дары эти ужасали бедную Милу.

Грязной рукою из бокового кармана брюк он вынимал горсть карамели: «Шейки раковые»! угощайтесь! Он развёртывал сальную бумажку и предлагал положить кусочек халвы Миле прямо в рот. Он откусывал от яблока, а затем остальное предлагал Миле: доедайте на здоровье! Отшатнувшись, Мила благодарила: «Спасибо, я съем потом». А тётя Анна Валериановна спешила объяснить, что от сладкого у Милы болят зубы.