Последний рыцарь короля

Слуги располагались прямо на палубе под навесом и в трюме, но неизвестно, что было лучше: внизу было душно, наверху прохладно. Я настояла, чтобы Николетта спала в моей каюте, поскольку не могла себе представить, как эта бойкая красивая девушка будет спать на палубе среди мужчин.

Николетта была настоящей итальянкой: с длинными черными кудрявыми волосами, большими карими глазами, в которых искрились и сверкали веселье и смех. Маленький вздернутый носик придавал лицу легкость и лисье выражение, что очаровывало и привлекало внимание. Когда она улыбалась, обнажая ровный ряд белых зубов, хотелось смеяться вместе с ней. Она была оптимистичной, энергичной, и я ее очень полюбила. К тому же она не задавала лишних вопросов, исправляла мои ошибки деликатно и очень неплохо говорила по-французски. Она была ценной помощницей нам с Катей, когда дело доходило до одежды, и даже причесывала меня, заплетая жемчужные нити в волосы или укладывая их на старинный манер. Мы с Катей давно привыкли говорить только по-английски между собой в присутствии Николетты, поэтому нас она нисколько не стеснила. Если же мы хотели побыть одни, я отсылала ее, и Николетта садилась в тенечке на палубе и вышивала.

Кстати, рукоделие – это единственное, от чего я отказалась сразу и наотрез. Что бы там донна Анна ни вышивала с большим вкусом и редким искусством, я бы все равно не научилась этому. В детстве я была неусидчивой, и когда дело доходило до работы с пяльцами или вязания крючком, предпочитала читать книги. Как ни бились мама и бабушка, я так и не научилась класть ровные стежки и считать петли. Мне это занятие казалось скучным и неинтересным, поэтому корзинку с вышиванием донны Анны я отдала Николетте, и та взялась закончить начатое донной покрывало, вышитое золотыми и серебряными нитями. Решили, что донна потеряла интерес к вышиванию после пережитой трагедии. Отец Джакомо очень расстроился, услышав от меня эту новость. «Рукоделие облагораживает женщину, помогает показать ее смирение и терпение», – сказал он мне, но я лишь промолчала. Какое еще смирение! Эти средневековые люди и так бедных женщин оговорили. Только и слышишь от них, что женщина есть оплот дьявола, из-за нее люди потеряли Рай. Ну почему, спрашивается, виновата женщина? Адам, между прочим, мог отказаться, а не хрумкать все, что давала ему жена. Да и потом, если уж разобраться как следует, то Бог с самого начала планировал выгнать их из Рая, ведь Он знал, что они ослушаются Его приказа, да и не стал бы Он на самом видном месте сажать Древо познания, если бы очень хотел оставить Адама и Еву в Раю. И Ева виновата лишь потому, что первой попалась на глаза змею. Кто сказал, что Адам не откусил бы от яблока, если бы змей предложил его именно ему? И вообще, кто дал жизнь сыну Бога на земле? Но я ничего не говорила отцу Джакомо, терпя его уроки и внушения, и лишь когда становилось совсем невмоготу, приходила к Герцогу, который выслушивал молча мои тирады, лукаво поблескивая глазами и странно улыбаясь. Однажды, когда я высказывала ему свое мнение о первородном грехе, он, не без подтекста, протянул мне яблоко, лежавшее в корзинке у его ног, и сказал:

– Ты должна понять, Ольга, что средневековый человек считает себя грешным с того самого момента, когда делает первый вдох. Он заражен первородным грехом, и ничто не избавит от него. Поэтому, дабы не усугублять свое положение, он должен молиться и искупать грехи, действуя во имя веры. Кто-то дарит церкви земли, кто-то служит Богу всю жизнь, вступая в монашеские или рыцарские ордена, кто-то воюет во имя веры. Мужчины нашли в Библии удобную возможность для того, чтобы подавить женщину и подчинить себе. Да и сами женщины всегда заняты своими детьми больше, чем мужчины, на них ложится хозяйство и дом, они хранят уют и семейный очаг. Если бы в обществе не было такого четкого разделения ролей, началась бы путаница и неразбериха, а в этом мире лишние вопросы не нужны, здесь надо выживать, следуя общепринятым правилам. Это в вашем избалованном цивилизацией мире роли спутались – а здесь все иначе. Поэтому мужчина всегда идет впереди женщины, ведь Бог создал его первым, – но, говоря это, Герцог так испытующе смотрел на меня, что все же смог спровоцировать на ответ.

– Это потому что первый блин всегда комом, – заявила я, насупившись. Герцог отбросил голову назад и засмеялся, и его бледное лицо на фоне спинки красного кресла показалось менее усталым, чем накануне, когда я даже начала беспокоиться, не болен ли он. Я распрощалась с ним, унося с собой яблоко, и пошла в свою каюту, где Катя играла с Вадиком в шахматы.

– Ну что, исповедовалась? – спросила Катя, не отвлекаясь от доски, поскольку уже пару раз поймала Вадика на мухлеже.

– Да, шокировала отца Джакомо своими грехами, а потом пошла к Герцогу и высказала ему все, что думаю об отце Джакомо и о Библии. Вот результат разговора, – я подкинула в руке яблоко.

– Запретный плод! – воскликнул Вадик, съедая Катиного коня. – И что же, Герцог отчитал тебя за плохое поведение?

– Нет! – вгрызаясь в сочное яблоко, сказала я. – Даже напротив, поддержал и посоветовал терпеть мужской шовинизм, смиренно слушать отца Джакомо и оставаться при своем мнении.

– Я так и думала, – заметила Катя. – Этот Герцог вовсе не похож на человека Средневековья, хоть и много о нем знает. Легко рассуждая о религии и обществе, анализируя историю, он с такой тонкостью и порой сарказмом описывает людей, что я невольно начинаю подозревать в нем не человека, а…

Катя махнула неопределенно рукой в воздухе.

– Да ладно вам фантазировать, – заявил Вадик, убирая с поля Катину ладью, – нормальный человек, просто образованный, хороший психолог. Не обязательно быть Сатаной, чтобы играть на человеческих слабостях, надо просто уметь догадаться о том, чего хочет человек, дать ему это, и все – он твой преданный друг или раб, кому как больше нравится.

– Да? – внимательно посмотрев на Вадика, спросила Катя. – Как же много я о тебе не знала…

– Учись, пока я жив, – ответил парень и добавил гордо: – Шах!

Я вышла в коридор, намереваясь выйти на палубу и подышать морским воздухом. Шел второй день плавания, мы уже прошли мимо Сицилии и двигались в сторону Греции. От качки я чувствовала себя не очень хорошо и еще хуже передвигалась по кораблю. Вадик быстро выработал матросскую походку и часто гулял по палубе, наблюдая за рыцарями. Он смотрел на них с таким жадным интересом, как смотрят на редкие и знаменитые музейные экспонаты. Мне всегда казалось, что рыцари чувствуют его любопытство и относятся к нему с подозрением. Эти мужчины в рубахах и простых штанах, с нашитыми на спине и груди красными крестами представляли собой довольно странное сборище. Они напивались каждый день, ругались, дрались, но как только появлялся отец Джакомо, они спешили к нему за благословением и смирно отстаивали службы, являя собой пример религиозности и добродетели. Мне они все больше казались доисторическими животными, и я избегала появляться на палубе слишком часто. Впрочем, при виде дам они очень мило раскланивались с нами, приветствуя витиеватыми фразами, но это была лишь общепринятая любезность – за своей спиной я не раз слышала недвусмысленные комментарии. Это были рыцари без земель и владений, которые спешили в поход, чая поживиться богатствами Святой земли, добиться успехов на службе у короля и просто повоевать. Они не раз устраивали шуточные баталии на корабле прежде, чем напиться в доску, а потом я не могла заснуть, потому что они хриплыми голосами всю ночь пели песни.

Итак, я продвигалась по темному коридору, мечтая подышать перед сном свежим воздухом, и как раз проходила мимо каюты Герцога, когда услышала голоса. Разговор шел вполголоса, Герцог что-то рассказывал, а его собеседник слушал и задавал вопросы. Они говорили на немецком, поэтому я даже не стала пытаться что-нибудь понять. Не знаю, где он нашел человека на этом корабле, который бы говорил на немецком… Я не стала брать это в голову и вышла на палубу.

Николетта сидела возле входа и вышивала полотно, рядом с ней на корточках сидел молодой оруженосец и с выражением говорил. Николетта отвечала редко, больше улыбалась и совсем не смотрела на него, занимаясь вышиванием. Оруженосец сидел на приличном расстоянии, оперевшись на меч, и пока говорил, задумчиво созерцал работающую девушку. Из отрывка его рассказа, который я услышала, прежде чем они заметили меня, я поняла, что парень рассказывал ей о месте, где он родился.

– Донна Анна! – Николетта испуганно посмотрела на меня, а парень поднялся и низко поклонился.

– Николетта, я не стану бранить тебя, – ответила я, жестом предупреждая ее оправдания. – Я не вижу в твоем поведении ничего предосудительного.

Я пошла по палубе, наслаждаясь последними лучами солнца и криками чаек над головой. Водная поверхность дышала вокруг большими холмами, вздымаясь и опускаясь, наш корабль гордо разрезал носом воды моря и летел на всех парусах вперед. Насколько я видела, нигде не было других кораблей, и это успокаивало. Николетта свернула рукоделие и пошла рядом со мной, оруженосец, видимо, вернулся к своему хозяину.

– Вам не страшно, донна? – спросила девушка, испуганно схватив меня за руку, когда судно накренилось вниз.

– Страшно, конечно, дерзок тот, кто уверяет, что не боится моря. Это стихия, не подвластная человеческим желаниям и надеждам, – сказала я, втайне восхищаясь своим слогом.

– Я каждый раз ложусь спать и гадаю, не окажусь ли к утру на дне морском. Поэтому мне кажется страшным отправляться в плавание, отягченной смертным грехом или не исповедовавшись, потому что здесь жизнь так же зыбка, как и море, и никто не знает, даже капитан, как пройдет путешествие.

– Как-то очень мрачно звучит, Николетта! – улыбнулась я. – А тот юноша, что сидел рядом с тобой, не внушает тебе надежды на лучшее?

Девушка зарумянилась и улыбнулась.

– Он очень смешной, – сказала она. – Рассуждает, как ребенок, мне забавно его слушать.

Ветер крепчал, порывисто набегая на паруса, наш корабль то нырял носом с волны, то взлетал вверх, но особого страха я не ощущала: казалось, что до бури дело не дойдет. Мы прошлись вдоль всего корабля, овеваемые свежим прохладным ветром, он ласково шевелил складки платья и бодрил.

– Оденьтесь, донна, – раздалось позади, и Герцог набросил мне на плечи теплую накидку. Отослав знаком Николетту, он взял меня под руку и, поддерживая, повел дальше. В другой руке он нес свою трость, с которой теперь не расставался. Некоторое время мы гуляли молча, лишь изредка небрежно перебрасываясь замечаниями по поводу корабля или погоды, потом он крепко сжал мне локоть, и я удивленно посмотрела на него.

– Посмотрите, донна, мне через плечо, и вы увидите рыцаря, разговаривающего со своим оруженосцем. Этот рыцарь – француз, но он уже давно служит Неаполитанскому королю, Карлу Анжуйскому. Его имя Селир Анвуайе. Думаю, что вам стоит познакомиться с ним поближе, поскольку он близкий друг своего государя, который, в свою очередь, является братом Французского короля. Помощь короля в нашем деле может оказаться решающей.

Анвуайе был невысокого роста, коренастый, с узловатыми суставами и не производил впечатления интеллектуально развитого человека. Он был похож на остальных рыцарей, я не могла в нем найти ничего выдающегося.

– Каким образом я познакомлюсь с ним? Ведь вы же сами прочитали недавно лекцию о том, что дама не может сама знакомиться с мужчиной и уж тем более заводить дружбу…

– Вы не поняли, донна, – перебил Герцог. Он смотрел мне прямо в глаза своим прозрачным взглядом, волосы, развевавшиеся от ветра, падали ему на лоб и брови. – Я вас познакомлю сам и буду рядом, даже отец Джакомо не сможет возразить против этого.

– Тогда я не понимаю, каким образом завоевать его расположение, если вы и познакомите меня, и будете вести беседу…

– Вы должны будете заманить его в ловушку вашей добродетели. Он должен поверить, что вы – донна Анна Висконти, пережившая ужасное происшествие, скорбящая по своей сестре, тоскующая по любимому мужу. Вот и все. Остальное остается за мной. Ну же, донна, упадите в обморок.

– Вы с ума сошли, герцог! – я не могла поверить, что он действительно хочет разыграть эту комедию.

– Падайте, черт вас дери! – зло прошипел он. Я отшатнулась, тихонько вскрикнула и упала ему на руки.

Герцог успел подхватить падающую донну, но у него не хватило сил поднять ее на руки. К счастью, поблизости стоял один из рыцарей, который, увидев, что женщина упала, поспешил помочь сопровождавшему ее мужчине. Подбежав, он взял ее на руки и прошел в каюты. Войдя в одну из комнат, рыцарь увидел там молодую пару, игравшую в шахматы, супруги тут же поднялись и озабоченно подошли к кровати, куда рыцарь осторожно положил молодую даму. Ее подруга сняла с головы донны манишку, и чудесные золотые локоны заблестели в свете свечей. Герцог велел Катрин ослабить шнуровку на груди донны, затем побрызгал ее лицо водой из кувшина, стоящего у изголовья кровати. Рыцарь не мог не смотреть на вырез платья, где так заманчиво блестели капельки воды. Потом Герцог увел его к себе в кабинет, предоставив друзьям донны заботу о ней.

Едва мужчины вышли, я поднялась на кровати и села, ужасно злая на Герцога за его проделку со шнуровкой. Катька удивилась моему быстрому выздоровлению, но когда я ей все рассказала, она не смогла сдержать смех. В итоге все случилось так, как запланировал Герцог: Селир Анвуайе был представлен мне на следующее утро, и уже к вечеру следующего дня он сопровождал меня практически повсюду, и избежать его компании удавалось, только скрывшись в каюту. Он был любезен со мною, но все же казался грубоватым и недалеким человеком. С ним было неинтересно разговаривать, он давил своим «Я», хотя на самом деле ничего особенного, если бы не дружба с королем, из себя не представлял. Я считала часы до приезда в Лимассол, потому что он становился все невыносимее, и приходилось звать отца Джакомо, чтобы хоть как-то усмирить этого ненормального. Он даже не пытался ухаживать, шел к своей цели прямо и нахально и пару раз даже пытался поцеловать меня в коридоре, но я каждый раз ускoльзала. Герцог, казалось, и не замечал жадных взглядов Селира Анвуайе, которые он бросал на меня за беседой. Мне было велено вести себя очень скромно и очень благонравно и страдать каждую минуту. И я страдала. Но страдала не из-за потери Клементины и разлуки с «любимым мужем», а из-за этого ужасного взгляда зверя, приготовившегося к прыжку. Я одевалась как можно скромнее, старалась не улыбаться, не смотреть на него, но Селир Анвуайе, слушая историю моих бедствий, которая в устах Герцога звучала особенно трогательно, не сводил с меня глаз. Даже Катя была возмущена этой необыкновенной несдержанностью и наглостью, а Вадик взял за привычку провожать меня до спальни после вечерней прогулки по палубе, лишая тем самым Анвуайе возможности напасть на меня с поцелуями.

Эта осада длилась до самого нашего прибытия в Лимассол, я боялась лишний раз высунуться в коридор, чтобы перебежать в каюту Вадика поболтать с друзьями без Николетты. Поэтому мы всегда договаривались о встрече, и они заходили за мной.

Мы как раз проделывали такой финт, когда, проходя мимо каюты Герцога, я знаком остановила своих друзей, и мы прислушались к разговору за дверью. Герцог, как и тогда, когда я впервые подслушала его, разговаривал с кем-то на немецком, и мы озадаченно переглянулись: на корабле он ни с кем не водил дружбу, кроме Анвуайе, конечно, но этот безумец на немецком не говорил. Мы стояли, затаив дыхание, и пытались понять по отдельным словам смысл разговора. До нас долетали имена: «донна Анна», «Катрин», «Вильям» – речь определенно шла о нас. И тут – а может, мне это почудилось? – до меня долетело имя «Ольга», оно прозвучало внезапно, и я уже хотела попробовать подсмотреть, но Вадик опередил меня и, смело повернув ручку двери, вошел в каюту. Вслед за ним вошли и мы с Катей. Герцог стоял около кресла, повернутого к нам спинкой, облокотившись на него правой рукой и поигрывая тростью в левой. Он, казалось, ждал нас и улыбался, разглядывая наши встревоженные и любопытные лица. Мы оглядели комнату: она была пуста.

– Итак, – сказал Герцог, словно разговаривая сам с собой, – я оказался прав, и мои любопытные друзья подслушивали за дверью, – предупредив наши протесты и оправдания, он продолжил: – Вы очень разочаровываете меня своим недоверием и подозрительностью, а ваше вторжение в каюту и вовсе представляется отсутствием всякой воспитанности. И чему я только учил вас все это время?

Он тяжело вздохнул.

– Нам показалось, что вы разговариваете с кем-то о нас, – попыталась оправдаться Катя. – Нам стало подозрительно, и мы лишь хотели убедиться…

– Мы ведь строим отношения на полном доверии, не так ли? Помните, в самом начале мы договорились, что вы доверяете мне, а я доверяю вам, вы исполняете строго все мои указания, а я возвращаю вас в Москву XXI века. Почему вдруг такое недоверие? Может, у меня привычка говорить с самим собой наедине?

Но Герцог лишь казался разгневанным и сердитым. В глубине его ничего не выражающих голубых глаз плескались лукавство и смех.

– Вы ведь вовсе не сердитесь на нас? – спросила я несмело, и мои друзья удивленно на меня уставились.

– В самом деле? – нахмурил он брови, и его глаза еще больше заискрились, но теперь я не была уверена, что там блестел смех, а не сарказм. – Вы так уверены, донна? Должен вам сказать, что вы разочаровали меня больше всех. Вы бы предпочли подслушать и подсмотреть, в то время как Вильям решил сыграть в открытую. Сколько еще раз вы стояли под моей дверью, пытаясь разобрать смысл разговора?

Я онемела, не понимая, как он мог узнать, что я не в первый раз слышала его разговоры, и уж тем более то, что я хотела подсмотреть, с кем он общается. Невольно начинаешь сомневаться, психолог ли он, как утверждает Вадик, или сам дьявол во плоти, как подозревает Катя.

– Ну, мы тогда пойдем, пожалуй? – тихонько поинтересовался Вадик.

– Да нет уж, – раздался голос из отвернутого от нас кресла, возле которого стоял Герцог, – тогда вам лучше остаться, чтобы раз и навсегда избавиться от подозрений.