Позови его по имени (Самурай)

Она медленно покачала головой.

– Думаю, у тебя был ещё и приказ – убить Нисана… Посмотри на меня. Я умею хорошо владеть кинжалом, мечом, луком и нагинатой. Я – воин, хоть и не самурай. Ты хочешь убить меня?

– Я не воюю с женщинами, – нахмурился Токемада.

– Ах, так ты на войне? А с кем? С Китаем? Тогда я – китаянка. Думаю, во мне не менее шестидесяти процентов китайской крови. Так хочешь ты убить меня?! – хрипло воскликнула девушка. – Я не знаю, с кем ты воюешь, – продолжила она чуть спокойнее, видя, что он мрачно молчит. – Сейчас война или нет? Нисан не воевал с тобой и не хотел твоей смерти, потому что это было только состязание стилей. Он мог тебя убить, хотя бы для того, чтобы обезопасить свою родину от опытного потенциального врага, и никто не осудил бы его за это! Но он прежде всего видел в тебе живого человека, и сейчас мир… Но ты – на войне? Тогда смотри же: если Япония уже в состоянии войны – тайной или явной – с Китаем, к чему тогда поединки, честь личного единоборства? К чему тогда Свидетели? Мы ведь с отцом давно китайцы в глазах Шогана, значит, враги и лазутчики? К тому же, я теперь знаю, что ты – рётодзукаи, и скоро это будет знать весь Шоганат! Убей же сейчас и меня, ручаюсь – Шоган отвалит тебе генеральский чин!

Токемада усиленно подыскивал слова повежливее, чтобы спустить девушку с неба на землю. Вместо того, чтобы бредить выдуманными войнами, ей следовало сейчас выполнить вполне реальные обязанности: провести рэйсики завершения поединка! Но Матэ чувствовал, что не дождётся никакого рэйсики, пока Нази не выговорится, злился, и вежливые слова застревали у него в зубах.

По его глазам девушка всё поняла… и вдруг тихонько засмеялась, тоже не разжимая зубов.

– Какая же я глупая! Простите меня. Я всё вижу в вас Сёбуро Токемаду, которого давно пора похоронить в моей душе. Я говорила сейчас с его сыном… но вы не его сын! Простите мою ошибку и мои плохие манеры… Камидза! Синдзэн но рэй! – приказала она, начиная этикет заключительных поклонов. К её изумлению, Нази заметила, что самурай и не шелохнулся. – Я сказала – «камидза»! – гневно воскликнула она.

– Причём здесь мой отец?! – рявкнул Матэ.

Нази медленно выпрямилась.

– Притом, что Сёбуро Токемада никогда не поступал так, как вы. Он никогда не добивал раненого, если в том не было необходимости. И не убивал пленных, молящих о пощаде. Он умел быть сильным и милосердным и всегда, как ни странно, успевал подумать, прежде чем что-либо сделать. И при этом никто не смел назвать его слабым или трусливым!

– Я уже слышал эти сказки! – оборвал её Матэ, весь тёмный от гнева.

– Почему – сказки?.. – изумилась Нази, не сразу подобрав слова от неожиданности.

– Потому что их могут сочинять только те, в ком не течёт кровь истинного самурая и кто не знаком с Бусидо! Кто не знал моего отца, а притворяются его друзьями, понимая, что теперь он уже не сможет обвинить их во лжи!

Кровь медленно отхлынула от лица девушки, и ей вдруг стало холодно. Она почувствовала сильное отвращение к этому человеку и растущую между ними стену, которую не только не могла, но уже и не хотела разрушить.

– Помните ли вы, как Сёбуро Токемада умел забавлять детишек, которых любил? – через силу выговорила всё же Нази. – Вполне возможно, что вам известен только один такой ребёнок, но я знаю и другого. Он подбрасывал их при встрече в воздух и ловил обеими руками мягко, как в гамак…

Судорога недоумения прошла по лицу самурая, но он промолчал.

– Так вот, он делал это необычно, не так, так другие. Он бросал ребёнка лицом не вниз, а вверх, в небо. Это трудно – так бросать и ловить, но у него были такие сильные, чуткие и опытные руки, что ребёнок и не чувствовал неудобства. Они соприкасались с детским тельцем в районе крестца и третьего позвонка… Ведь так?..

Нази отвернулась и пошла прочь, на ту часть площадки, где лежало тело Нисана. И чем ближе подходила она, тем более замедляла шаги от непомерной тяжести той непоправимости, что произошла недавно на её глазах. Разговор с самураем дал ей несколько минут относительного забвения, но теперь вновь чудовищная беда наотмашь врезалась в сердце девушки.

Агония смерти уже покинула лицо китайца, оно успокоилось, просветлело и словно заулыбалось вновь. Если бы не огромная лужа крови под телом и окровавленная разрубленная одежда, Нисан казался бы мирно спящим, склонив голову немного набок. Пронзительное желание увидеть, как дрогнут и раскроются вновь его ласковые сияющие глаза, было настолько сильным, что Нази чуть не закричала. Чудо обретения и катастрофичность потери на мгновение помрачили её рассудок, и девушка уткнулась лицом в ладони в отчаянном горьком плаче…

На другом конце площадки самурай устало опустился на одно колено и сел, почти рухнул на плиту, поджав ногу под себя. Голова его кружилась от слабости и жажды, потная окровавленная одежда липла к телу, ныли раны. «Интересно, я свалюсь раньше, чем всё это закончится, или нет? – сумбурно подумал Токемада. – Странная семейка… не удивляюсь, что их не любят… Где манеры, выдержка, воспитание? Впрочем, им нелегко приходится, их клан в упадке…старик и девушка – последние Свидетели… Она очень красива… могла бы иметь мужа и детей… А ей приходится считать удары и наблюдать увечья… Да, это её карма, но можно её понять… Женщине, если она воспитана не в семье самурая, всё это, конечно, тяжеловато…»

Токемада с усилием поднялся, постоял, покачиваясь и, решив, что пока ещё держится, пошёл через площадку к девушке. В прошлый раз – самурай знал это – ей пришлось в одиночку хоронить двух погибших, и сейчас он хотел предложить помощь.

…Нази в ошеломлении смотрела на свою ладонь. Она сама не знала, что побудило её пальцы потянуть за выбившуюся из-под ворота Нисана тонкую тесёмку, перевитую золотистой нитью, но на её ладонь тут же, чуть зацепившись за ткань, угловатым крабиком выскользнул четырёхконечный металлический крест, центр которого украшало изображение цветущего лотоса, испускающего лучи в виде ажурного диска, окружающего сердцевину креста. Концы перекладин также были стилизованы под цветочные лепестки.

Нази почувствовала, как сжало её виски и грудь, и поняла, что всё это время задерживала дыхание. Какая же она глупая! Она должна, обязана была понять!.. И вновь в самое сердце её вошёл прощальный взгляд Нисана, его свет, любовь и требовательность, взгляд, говорящий в упор: «Ты!»

Что хотел от неё Нисан, так загадочно, так жертвенно ушедший?!. Ладонь девушки стремительно сжалась: за её спиной раздались шаги самурая. Не разжимая кулака, она быстро и глубоко запрятала его содержимое под ворот Нисана. И развернулась всем корпусом к Токемаде.

От взгляда в упор – жёсткого и твёрдого – Матэ изумлённо остановился. Он ожидал увидеть заплаканное девичье личико и подготовил соответствующие слова…

– Вы готовы завершить ритуал? Прошу вас, начнём!

… После последнего поклона Токемада тяжело выпрямился и не стал вставать, внимательно и серьёзно следя за действиями девушки. Она принесла откуда-то несколько жердей из бамбука, положила две параллельно и несколько коротких поперёк, потом сняла с себя длинный серебристый плащ и накрыла им жерди. Наблюдавший самурай усомнился, что по ритуалу Свидетелю полагалось использовать собственную одежду, тем более что плащ Нази был явно очень дорогой, но это было её личное дело… Он поднялся, чтобы предложить помощь, не зная тоже, допустима ли она, но девушка тут же развернулась к нему и с холодной вежливостью произнесла:

– Нам придётся заночевать на побережье, здесь темнеет быстро. Солёная вода – очень хорошее средство для обработки ран. А теперь прошу вас, оставьте меня одну!

Матэ пожал плечами, нашёл свой походный холщовый мешок под кустом, куда бросил его утром, и отправился к океану. Первым делом он напился и через силу сжевал часть рисовой лепёшки, потом разделся и, выбрав место поспокойнее, вошёл в пенящуюся клокочущую заверть прибоя, дав волне обдать себя с головой…

Обсохнув на берегу, осмотрел свои раны – на плече и бедре – и начал осторожно смазывать их специальной мазью, рыча от жгучей боли, но скоро боль отошла, смазанные места потеплели, и тогда самурай надел чистое бельё, вишнёвого цвета верхнее монцуки, чёрную безрукавку с двумя серебристыми кругляками на груди – эмблемами Второй армии Шоганата, чёрные широкие хакама и обмотал талию в несколько витков белым поясом-оби. Обуваться пока не стал, давая натруженным ступням отдых, заставил себя ещё поесть, – уже с куда большим аппетитом, допил остатки воды во фляге – и рухнул навзничь на травяной пригорок.

…Он выжил! И – победил! Всё остальное – потом… потом…

***

Матэ проснулся резко, как от толчка. Увидел над головой сиреневое закатное небо с сизыми волокнами облаков, почувствовал на пересохших губах соль прибоя, потянулся и закинул руку за голову. Военная привычка сработала: он проснулся в назначенный самому себе срок. Его немного знобило, раны горели и мучительно ныли, он знал, что так и должно быть, никуда не денешься. Пока светло, нужно будет поискать воды, подумал Матэ. И …остался лежать.

Прошедший день всплывал в памяти пластами. Он крутил поединок в голове то так, то этак, заново переживая многие комбинации и приёмы. Вспомнил удар левой. И одобрил его. Без этого удара он остался бы с только себе ведомым потенциалом искусства рётодзукаи, но скорее всего – лишь в памяти своего учителя по иайдо.

Токемада заставил себя подняться и побрёл с фляжкой искать родник. Он заприметил его ещё с холма, когда спускались к побережью утром – по запаху свежести и более яркой зелени трав. Напившись и хорошенько обработав снова раны, решил не возвращаться на берег, а разыскать Нази.

Действительно, стемнело моментально. Почти на ощупь он добрёл до кладбища. Нигде не было видно ни огонька, ни отблеска костра. Нагретые за день камни могил испускали мягкое тепло. Яркие светлячки парили над травой и на бархатном фоне фиолетового неба.

– Назико-сан?! – крикнул молодой самурай.

Никто не ответил. Матэ бросил плащ к стволу какого-то низкорослого корявого дерева недалеко от тропинки, сел на него и откинулся спиной на шершавый ствол. Раны воспалились, и его мучил жар. Омочив губы студёной водой из фляжки, Токемада решил, что девушку всё же надо найти… Но тут же спросил себя, а нужно ли это им обоим? По крайней мере, в её положительном ответе он сильно сомневался.

…Старого Ошоби молодой самурай неоднократно встречал в ставке или дворце Шогана. Он знал, что этот ещё очень крепкий, сильный и всегда невозмутимо-спокойный старый воин часто подавал главнокомандующему очень мудрые и дельные советы, а Шоган не пренебрегал их запрашивать, и хотя никогда не любил старого Ошоби, но держался с ним подчёркнуто внимательно и дружелюбно. Соответственно, и все высокопоставленные офицеры и приближенные Шогана вынуждены были делать весьма приветливые лица, встречая Этоми Ошоби в правительственных коридорах.

С капитаном Матэ Токемадой у Ошоби были очень своеобразные отношения, точнее, старик всегда держал молодого офицера на таком расстоянии, на котором никакие отношения не могли возникнуть вообще. Общение их ограничивалось рамками самого вежливого и строгого японского этикета, при котором собеседники, показывая хорошее воспитание и безупречные манеры, могли наговорить друг другу полный букет любезностей, не прибавив от себя лично ни единого слова.

За глаза хорошим тоном считалось говорить об Этоми Ошоби насмешливо и пренебрежительно, в стиле: «Ни то, и сё», «ни рыба, ни мясо», «ни китаец, ни японец». Старик действительно вёл себя в Китае как японец, а в Японии – словно китаец, и соответственно одевался, единственное было при нём неизменным всегда – его длинный прямой китайский меч, принадлежавший некогда его отцу и деду. Говорили, что с этим мечом Ошоби ходит даже в баню. И ни один из самураев Шогана, даже из самых высокопоставленных даймё, ни разу не пожелал встретиться с объектом их насмешек на поле поединка. Говорили также, что не было ни единого стиля боя и ни единого вида оружия, которыми Этоми Ошоби не владел бы в совершенстве даже в свои шестьдесят пять лет.

Десять лет назад он схоронил свою жену, а два взрослых сына его погибли ещё в Китае. Нази была его последним поздним ребёнком и единственной дочерью. Её Матэ видел единственный раз после поединка Танимуры с Ли Вангом во дворце Шогана два года назад, где она впервые представляла свой клан как Свидетель. Тогда, на фоне ослепительных столичных куртизанок и наложниц высокопоставленных даймё, она не произвела на Токемаду никакого впечатления, да Нази ни коим образом и не стремилась произвести ни на кого эффект, – в мужской одежде, даже волосы забрав в пучок по-мужски, безликий актёр-символ свершившегося поединка, свою роль она выполнила очень хорошо, это отметил даже Шоган. В тот день старый Ошоби был среди гостей, не вмешиваясь, только невозмутимо и внимательно наблюдая.

Появление семейства Ошоби в Японии как-то связывали с именем Сёбуро Токемады, вплоть до того, что Токемада будто бы лично хлопотал об этом перед Шоганом. Матэ полагал, что именно из этого слуха сложилась туманная сплетня о каких-то особо близких отношениях самурая Сёбуро и Этоми Ошоби. Все что-то «слышали», но никто не мог указать на конкретный первоисточник, и Матэ, хорошо зная бесценную роль подобных безликих, но весьма марающих слухов в тонком искусстве составления чисто японской икебаны интриг, резонно приписывал честь их придумывания и распространения трём враждебным клану Токемад семействам. Матэ мог позволить себе вести себя по отношению ко всем этим слухам с холодным пренебрежением, так как сам Шоган был из рода Миновары, и это позволяло молодому самураю без явно излишних поединков закрывать рты многим говорливым врагам. Не явно излишним поединкам он охотно шёл навстречу собственноручно. То, что сам Ошоби и не пытался как-либо сблизиться с сыном своего якобы друга, действовало на Матэ двояко: и радовало, так как это было хорошим щитом для защиты чести имени отца, и раздражало самолюбие самурая, которым откровенно пренебрегали.

Потому что в глубине своего самого сокровенного «третьего» японского сердца молодой Токемада был убеждён: Этоми Ошоби действительно был близким другом его отца Сёбуро!

Как сформировалось это убеждение, Матэ сказать бы не смог… Личность Этоми Ошоби, при всей её экзотичности – право экстерриториальности, отсутствие какого-либо, в том числе и японского, подданства, некоторая отчужденность образа жизни и поведения в обществе, – всё же внушала к себе необъяснимое доверие и уважение. Даже в его молчании чувствовалась твёрдая спокойная воля сильного мужественного человека. Старый Ошоби умел одним своим взглядом, не вынимая меча из ножен, обезоруживать и усмирять самых агрессивных самураев. Он был очень немногословен и никогда не повторял своих слов дважды. Никто не видел его в гневе. Степень недовольства у Этоми Ошоби выражалась тем, что он замолкал в разговоре, а при высшем его проявлении он также молча вынимал меч. Только он умел, невообразимо как почувствовав недоброе, среди самой внешне мирной беседы положить руку на рукоять меча и вклинить оружие между врагами в первую же секунду их взаимного взрыва. Но делал он это очень редко и только тогда, когда был хоть малейший шанс к примирению. Никто никогда не видел старика в синтоистских или буддийских храмах, уже одно это совместно с довольно замкнутым образом его жизни сложило в среде самураев стойкое мнение об Этоми Ошоби, что он колдун, но подтверждения этому не было и всё ограничивалось несмолкающими разговорами, не столько отталкивающими, сколько усиливающими к старому воину острый интерес.

Ещё задолго до того, как слуха молодого Токемады коснулись все эти сплетни об Ошоби и Сёбуро, он непроизвольно выделил для себя старика из окружающей его среды. Никаких определённых форм и проявлений это чувство не имело, пожалуй, оно не было и чувством вообще. Скорее всего это было отсутствие безразличия. Немыслимая связь Свидетеля Этоми с отцом сильнее всколыхнула душу молодого самурая. Он понял, что «это – карма», что иначе и не могло быть… И тем острее и горше было осознавать, что он никогда уже не сможет относиться к старому Ошоби с тем же полнейшим безразличием, каким тот одаривал его!..

В доме Свидетелей, в вечер перед поединком Матэ был недоволен собою как никогда. За предельной внешней вежливостью и учтивостью хозяев он безошибочно почувствовал, что их симпатии не на его стороне. В доме центром застолья явно был заезжий китайский монах, некое подобие Чжуан-цзы, который однажды спутал себя с порхающей бабочкой. Матэ злился, не понимая, почему он в проигрыше. Нельзя было сказать, что ему не понравилась атмосфера этого дома: он был уютен, ужин хорош, гостеприимство хозяев безупречно, во всём, казалось, звучали гармония, хороший вкус и изысканность. Потом самурай понял – он сам был чужд этому дому; не смотря на свои великосветские манеры, он выделялся в нём резким диссонансом. Трио китайцев хотело порхать мотыльками, а он, как мужчина и воин, пришёл драться в поединке…

И всё же он был недоволен именно собой, а не ими. Где его воспитание? Где бесстрастность и безупречная выдержка дзен-самурая? Почему он позволил себе огорчиться редкими в его сторону взглядами старого Ошоби? Почему молчаливая, но весьма ощутимая симпатия красивой хозяйки дома к Нисану и совершенно нескрываемая к ней нежность монаха задели японского бойца до самых болевых точек души?!.

Матэ понял, что не сможет завоевать любовь обитателей этого дома, даже если бы стремился к этому. Он всегда будет чужим в их непонятном мире. Он должен убить Нисана, даже если бы это шло вразрез с высочайшим распоряжением Шогана. Он должен обрубить все нити, которые могут привязать его к этому дому, все нити, шевеление которых приносит непонятную, ненужную, опасную боль. Он должен освободиться от паутины иллюзий этого мира одним ударом и снова обрести покой. Он – воин, его путь – победа или смерть в бою, и душа его – меч…

Что ж, «ками» – духи предков – были благосклонны на этот раз. Но ликование и триумф – удел Японии, а ему, бойцу, подсчитывать раны. Он получил их больше, чем ожидал. И если раны на теле затянутся через неделю, то чем замазывать другие, незримые никому?..