Гайда!

Как-то Субботин пришел в училище с синяком под глазом. Аркадий не решился спросить у него, что случилось. Потом уже Толик Ольшевский ему рассказал, каким образом у их одноклассника появилось такое украшение. Оказывается, брат и отец Андрея подрались, а тот кинулся их разнимать и случайно угодил под чей-то кулак.

– А из-за чего подрались-то? – спросил Аркаша.

– Так Андрюхин брат заявил домочадцам, что разводится с женой и что у него теперь другая женщина, – ответил Толик и, покраснев, добавил:

– Ну, ты понимаешь, о ком я говорю…

Щеки Аркаши тоже вспыхнули, но он промолчал. С тех пор они с Андреем сторонились друг друга, чего нельзя было сказать об их сестрах: Таля и Зина продолжали дружить.

– Субботин, ты тут красными флагами не размахивай – не на митинге, – вступился за тщедушного Кислова Ванька Бебешин. – Это вы с Голиковым большевистскими лозунгами обменивайтесь! Он тоже всех, кто не с большевиками, буржуями и контрой считает.

На этот раз Аркадий не удержался и кинулся на Бебешина с кулаками. Тот тоже сжал кулаки, но между ними встал Шурка Плеско, который был выше и сильнее каждого из готовых сцепиться друг с другом ребят. Правда, характер у беженца-белоруса был таким мягким, что выражение «и мухи не обидит» подходило к нему как нельзя лучше.

– Эй, вы чего распетушились-то, – спокойно сказал Плеско. – Мы что – драться сюда пришли?

Бебешин и Голиков расступились – Шуркины слова охладили их пыл, да и драться, откровенно говоря, никому не хотелось.

Сделав шаг назад, Аркадий заметил, что реалисты – а их на поляне было человек пятнадцать – разделились на три группы. За Ванькой Бебешиным стояли его двоюродный брат Сашка, тоже Бебешин, Димка Вязовов, Ванька Кислов и еще двое-трое ребят. У Аркадия с одной стороны оказался Андрей Субботин, с другой – Толя Ольшевский, сзади, как он предполагал, тоже было два-три человека. Лешка Никольский, Адька Гольдин и Колька Калиновский не примкнули ни к одной из групп и наблюдали за происходящим со стороны. Шурка Плеско, добродушно улыбаясь, остался на том же месте.

Остаток дня прошел спокойно, но невесело. Может, из-за стычки Аркадия с Ванькой Бебешиным, а может, просто было не до развлечений.

«Какие уж тут развлечения, когда полкласса впроголодь живет! Конечно, ни Бебешиных, ни Вязововых это не касается. У них-то кладовые наверняка полные. Пожили бы они так, как рабочие живут, которые на их фабриках работают, тогда, может, по-другому запели бы. А то – большевики им не нравятся! Буржуи – они и есть буржуи!» – размышлял Аркадий, подходя к дому после не совсем удачно проведенного выходного.

В прихожей он сначала почувствовал запах знакомого табака, потом увидел на вешалке солдатскую шинель и, не раздеваясь, кинулся в гостиную.

На диване, в самом центре, сидел Петр Исидорович, на котором повисли три его дочки. Таля и Оля с двух сторон обвивали шею отца руками, Катя сидела у него на коленях, обхватив предплечье и положив белокурую головку ему на грудь.

Аркаша еле удержался, чтобы не броситься к любимому папочке и сестрам и не обнять их всех вместе. Если бы он это сделал, то наверняка бы расплакался. Слезы были уже наготове, но он не собирался показывать их ни девочкам, ни отцу.

– Здравствуй, дорогой, – с трудом сдерживая волнение, сказал Аркадий. – Ты совсем приехал или еще нет? Мы тут тебя заждались.

– Здравствуй, Адя, – ответил Петр Исидорович и попросил девочек:

– Родные мои, дайте мне с Аркашей как следует поздороваться.

Таля и Оля нехотя освободили отца от своих объятий. Петр Исидорович спустил на пол Катю, поднялся с дивана, и они с Аркадием по-мужски обнялись.

В комнату вошла Дарья – лицо ее было заплаканным – и попросила Талю помочь ей собрать на стол. Прихватив с собой младших сестер, девочка вышла из гостиной.

– Не получается пока «совсем», сынок, – сев рядом с Аркашей на диван, сказал Петр Исидорович. – На полдня всего и выбрался-то: кое-какие дела в Саранске образовались, сначала там был, потом сюда, к вам, махнул, благо, что по той же дороге. А утром опять надо в Пензе быть, так что ночным поездом обратно отправлюсь.

– Но ведь ты говорил, что под увольнение попадаешь! – снова разволновался Аркаша. – Я сам в газете приказ наркома читал!

– Вот если ты этот приказ внимательно читал, то должен был обратить внимание на последний пункт, в котором написано, что военное ведомство имеет право оставлять на службе нужных армии лиц, – разъяснил ситуацию Петр Исидорович. – А я ведь не простой солдат, а комиссар полка, находящийся на партийной работе. Служба в Красной армии – мой долг коммуниста. Тебе понятно?

– Понятно, – проглотив подступивший к горлу ком, выдавил из себя Аркаша.

– Тем более, что обстановка сейчас непростая, – продолжил Петр Исидорович. – Есть у нас еще желающие восстановить власть помещиков и буржуазии.

– Конечно, контра еще поднимает голову, – согласился Аркаша. – То Каледин на Ростов попер, то Корнилов армию собрал. Ну, и где сейчас оба? Корнилов убит, говорят, свои же и прикончили, а Каледин вообще пустил себе пулю в сердце! А почему? Да потому что поддержки у казаков не нашел. И Дутов на Урале совсем сдулся!

Слушая сына, Петр Исидорович молча крутил пальцами папироску.

– Еще газеты буржуазные панику наводят – раздувают всякую мелочь. А для чего они это делают? Понятно, для чего – хотят показать, что во многих местах народ против большевиков выступает, – продолжал свой горячий монолог Аркадий. – Я недавно в «Красном Знамени» статью про это читал. Так там написано, что ничего серьезного в этих выступлениях нет. Это только последние попытки буржуев раздуть потухающий костер контрреволюции. Кстати, статья так и называется – «Последние вспышки». Так что скоро от всей этой контры мокрого места не останется! Так ведь, папочка?

– Хотелось бы… – неопределенно ответил Петр Исидорович и, поднявшись с дивана, сказал:

– Выйду-ка я во двор, покурю, пока тут стол накрывают.

В одной гимнастерке он вышел из дома и, сев на верхнюю ступеньку крыльца, закурил. Наконец-то можно было расслабиться, не хорохориться перед детьми, всем своим видом показывая, что дела у него идут так, как надо, и что в любой ситуации он, их отец, знает, как правильно поступить. Если бы это было так…

Вот даже на последний вопрос сына о контрреволюционных выступлениях не знаешь, как ответить. Ну не рассказывать же ему, что весь Транссиб – словно бочка пороховая. Вот-вот взорвется! Как только пришла команда остановить продвижение чехословаков на восток, среди легионеров сразу брожение началось. Те, что из Пензы еще не успели выехать, – а их в городе три полка осталось! – в конец обнаглели: сдачу оружия прекратили и собственным порядком собираются двигаться во Владивосток. И как их, вооруженных до зубов, задержать?

А по всей магистрали что делается? То на одном участке, то на другом конфликты возникают. На днях по телеграфу срочное сообщение пришло из Челябинска – там вообще серьезный инцидент произошел. Два эшелона – один с чехословаками, другой с военнопленными венграми и немцами – стояли на встречных путях. Какой-то озлобленный мадьяр бросил в вагон с легионерами чугунную ножку от печки и серьезно ранил одного из них.

Чехословаки в ответ устроили над венгром самосуд, за что власти Челябинска арестовали зачинщиков. Однако их товарищи силой освободили арестованных, разоружили местных красногвардейцев и захватили почти три тысячи винтовок и артиллерийскую батарею. А ведь это уже не что иное, как самый настоящий мятеж! И в Челябинске наверняка найдутся силы, готовые поддержать мятежников. Да и не только в Челябинске… И это уже не мелочи, которые отдельные издания в серьезные проблемы раздувают, как говорит Адя. Это все на самом деле очень серьезно!

Недавно ВЦИК вынес постановление о закрытие столичных газет, якобы помещающих ложные слухи, чтобы посеять среди населения панику и восстановить граждан против Советской власти. Газеты-то закрыть можно, но слухи-то не прекратятся, потому что это не такие уж и слухи…

«Вот, дети спрашивают: когда вернешься? – подумал Петр Исидорович. – А как ответишь? Знать бы, когда все это кончится… Да и куда возвращаться-то?»

От последней мелькнувшей в голове мысли его сердце сжалось, по телу прокатилась леденящая волна отчаяния. Он сразу как-то съежился – как в холодном, сыром окопе у фронтовой полосы под Ригой. Но даже там, на войне, вдали от жены и детей Петр Исидорович не чувствовал себя таким одиноким и несчастным, как сейчас, сидя на крыльце дома, который еще недавно считал родным.

Сегодня, после разговора с Дарьей, он окончательно понял, что семьи у него больше нет. Конечно, детей он никогда не оставит, и они не перестанут его любить, но того единого целого, что составляло его счастье, что было смыслом всей его жизни, больше нет и никогда уже не будет…

Ему вдруг вспомнились Щигры – город его детства и юности. Там, под ласковым курским солнцем, зарождалось это его счастье, казавшееся тогда огромным, безграничным и вечным, как Вселенная. Там он встретил и полюбил свою Наташу – совсем юную, невысокую, пухленькую, полную жизни девушку с лучистыми глазами и длинной – ниже пояса – пышной косой. Она была дочерью отставного штабс-капитана из Киева Аркадия Геннадьевича Салькова, у которого в Щиграх имелась небольшая усадьба.

Сам Петр вырос в бедной крестьянской семье отставного солдата, но родители отдали его в школу, а потом отправили в Курск, чтобы он продолжил обучение в учительской гимназии. Однако даже столь благородная профессия в глазах Наташиного отца не могла уравнять дворянскую дочь с сыном крестьянина.

– Петька Голиков?! – топая ногами, кричал на девушку Аркадий Геннадьевич. – Чтобы к семье потомственного офицера, дворянина, примазалась эта деревенщина безродная? Этот нищий, внук крепостного! Нет, нет и нет! Не будет тебе моего благословения никогда!

– Вот Аркадий Геннадьевич кичится тем, что он сам и все его предки служили в царской армии, – узнав от Наташи о родительском гневе, разгорячился тогда Петр. – Но ведь и мой отец – Исидор Данилович, и дедушка Данила тоже служили! Только Сальковы были офицерами и после отставки получали хорошие пенсии. Да и имение доход приносило. А отставные солдаты Голиковы вынуждены были работать до седьмого пота, чтобы семьи содержать. Видела бы ты, какие у моего отца руки: все в шрамах да мозолях! Потому что он с утра до ночи столярничал – мастерил прялки, веретена, детские игрушки, чтобы потом продать на ярмарке и накормить семерых детей. Почему такая несправедливость?

– Конечно, мы живем в обществе, где много несправедливости, – согласилась Наташа. – Но это не помешает нам любить друг друга и всегда быть вместе. Ты меня еще не знаешь – если я хочу чего-то добиться, меня ничто не остановит!

Наталья, которой тогда едва исполнилось шестнадцать, проявила характер и обошлась без родительского благословения. Они с Петром обвенчались и, покинув Щигры, переехали в Льгов, где вчерашний гимназист получил должность учителя начальных классов в школе рабочего поселка при открывшемся там сахарном заводе.

Петр Исидорович отбросил потухшую папироску, опустил голову, уткнулся лицом в ладони и снова погрузился в воспоминания. В памяти возник день, когда они с Наташей приехали на место, где начинали строить свою семейную жизнь.

– Ну, вот мы и дома! – бодрым голосом оповестил он жену, когда двуколка, на которой молодожены добирались до заводского поселка, остановилась.

Петр помог Наталье спрыгнуть с повозки, расплатился с извозчиком, погладил резвого, нетерпеливо фыркающего жеребца по морде и снова обратился к супруге:

– Ну, как тебе?

– Здорово! – радостно ответила Наталья, разглядывая довольно большой, простой одноэтажный дом, единственным украшением которого была пристроенная к нему застекленная веранда.

Это было здание школы, разделенное на две половины: одну из них занимали классы, в другой размещалась учительская квартира.

– Ну, пойдем, родная, в наши хоромы, – подхватив их нехитрый скарб, позвал жену Петр.

Конечно, стоящий на пустыре, похожий на барак дом трудно было сравнивать с даже самой скромной дворянской усадьбой, но по сравнению с избой, в которой раньше жил ее муж, это действительно были хоромы.

– А тут и правда здорово! Целых три комнаты! – деловито осмотрев предоставленное молодым супругам жилье, сказала Наташа и сразу определила назначение каждой из комнат:

– Здесь у нас будет спальня, как и у прежних жильцов. Хорошо, что кровать осталась. А эта комната, самая большая, пусть будет столовой, а заодно и гостиной. Будем тут по вечерам книжки читать, а по праздникам гостей принимать. Ты согласен, милый?

– Как скажешь, – согласился с женой Петр. – Ты ведь теперь здесь хозяйка. А в третьей комнате что у нас будет?

– В третьей? – переспросила Наташа и, немного подумав, приняла решение:

– В этой комнате будет твой кабинет. Ты ведь учитель, кабинет тебе обязательно нужен. Хотя через некоторое время придется его кое-кому уступить.

Заметив промелькнувшее на лице мужа удивление, Наталья пояснила свои слова:

– У нас ведь когда-нибудь появятся дети, а им нужна будет детская.

До появления на свет своего первенца молодая семья налаживала быт. Всю свободную территорию вокруг школы Петр засадил фруктовыми деревьями. Наташа украсила ее цветочными клумбами, которые радовали глаз с ранней весны до поздней осени. Она оказалась и хорошей рукодельницей: шила нарядные шторки, скатерки и прочие нужные вещицы. Мебель для их новой квартиры Петр мастерил сам.

Их радости не было предела, когда в семье появился мальчик.

– Милый, я хочу назвать сына Аркадием. Ты не против? – спросила мужа Наталья.

Петр посмотрел ей в глаза и заметил во взгляде жены едва уловимую тревогу. Он прекрасно понимал причину этой тревоги. Как бы хорошо им ни было вместе, Наташа в глубине души переживала из-за размолвки с отцом, которого очень любила. Она не раз делала попытки помириться с ним, но Аркадий Геннадьевич был непреклонен. Называя их первенца именем дедушки, Наташа надеялась вернуть расположение отца. Но этим своим решением она могла нанести обиду другому близкому ей человеку – мужу.

Петр ответил не сразу. В принципе, выбор жены казался ему неплохим, но то обстоятельство, что его сын будет носить имя человека, который с пренебрежением относился и к нему самому, и к его семье, задевало самолюбие молодого отца. И все-таки он уступил просьбе жены:

– А что? Звучит очень неплохо: Аркадий Петрович Голиков…

Окунувшись в воспоминания, которые разрывали его сердце на части, Петр Исидорович не услышал, как к входной двери подошел Аркаша. Он хотел позвать отца к столу, но, увидев того через приоткрытую дверную створку, не решился его окликнуть. Мальчик с удивлением и жалостью смотрел на своего папочку, всегда казавшегося ему таким большим, мужественным, сильным. Теперь же он видел перед собой немолодого, сломленного, несчастного человека, плечи которого вздрагивали от рыданий. Только сейчас Аркаша заметил, как поседели и поредели его волосы.

Усилием воли Петр Исидорович справился с переполнявшим его волнением – надо было возвращаться к детям. Он глубоко вздохнул, потер руками лицо и пригладил волосы. Потом встал на ноги, расправил плечи и снова вздохнул полной грудью.

Стоявший за дверью Аркадий сделал шаг назад – ему не хотелось, чтобы отец догадался, что он видел его таким подавленным, – и собрался было незаметно вернуться в гостиную, но его внимание неожиданно привлек стук закрывающейся калитки. Петр Исидорович тоже услышал этот звук и остался стоять на крыльце.

– Петя? Ты? – донесся до Аркадия голос матери. – Ты приехал? Совсем?

– Нет, не совсем, – ответил Петр Исидорович. – По детям очень соскучился, вот и выбрался ненадолго, чтобы с ними повидаться. Да и с тобой надо поговорить. Ну, здравствуй, Наташа.

Наталья Аркадьевна поздоровалась с мужем. По тому, что голос ее прозвучал громче, Аркаша понял, что она тоже подошла к крыльцу.

– Наташа, Наташенька, – взволнованно начал Петр Исидорович, – давай поговорим здесь, пока мы одни. Да и времени у меня мало – ехать скоро. Послушай меня, Наташа…

– Петя, – перебила его жена, – я знаю все, что ты хочешь мне сказать. Сейчас начнешь вспоминать, как хорошо мы жили до войны, как были счастливы вместе. Но зачем вспоминать то, чего нельзя вернуть? Все в прошлом, все позади… Да, были у нас и любовь, и радость, и счастье. Но ведь были и темные стороны, и душевные муки у нас обоих. Я знаю, что в Льгове причинила тебе много горя…

– Но ведь я простил тебя тогда, Наташа, – теперь уже перебил супругу Петр Исидорович, – сумею простить и сейчас. Я ведь люблю тебя, несмотря ни на что, и не могу жить без тебя и без своих детишек. Я понимаю – ты молодая, красивая, столько времени одна… Война эта, будь она проклята! Но мы все плохое забудем, начнем все заново, все, в конце концов, утрясется. Утряслось же тогда! Да, мы покинули Льгов, все бросили, но потом ведь все наладилось. Мы же были счастливы и в Нижнем, и здесь, в Арзамасе.

– Петя, как ты не понимаешь – я люблю другого человека, – остановила мужа Наталья Аркадьевна. – А он любит меня. Очень сильно, и никто и ничто нас разлучить не сможет.

– Ну, конечно! Только тогда ты то же самое про своего сахарозаводчика говорила, – вскипел Петр Исидорович. – И где он теперь, этот твой красавчик, сын дворянский? А сейчас-то ты почему до простого монтера снизошла? А, Наташа? Или теперь все поменялось – рабоче-крестьянское происхождение больше ценится?

– Ну, причем здесь происхождение! – возмутилась Наталья Аркадьевна. – Кстати, он уже не монтер, а партийной работой занимается. Но не в этом дело, Петя. Это все не важно. Важно только одно – мы с Шурой любим друг друга.

Какое-то время оба молчали. Потом Аркадий снова услышал голос матери. Она говорила тихо и ласково:

– Петя, пойми ты, наконец, что прежней жизни у нас уже не будет. Ну, не становись же врагом по отношению ко мне, ведь никто, никто в целом свете не желает тебе счастья так, как я. Ты тоже еще не старый, еще встретишь и полюбишь другую женщину, и вы будете счастливы, поверь мне.

«Бедный, бедный мой папочка… Что же с ним теперь будет? Как ему жить дальше?» – подумал Аркаша и осторожно, чтобы его шаги не услышали родители, вернулся в гостиную.

Ночью он долго не мог заснуть – все думал, что это за сахарозаводчик такой, из-за которого, оказывается, еще десять лет назад их семья чуть было не разрушилась. Ни мать, ни отец никогда об этом не говорили и не вспоминали. Сам он тогда был слишком маленьким и ничего помнить не мог. Ну, разве что, день, когда все они покидали Льгов. В памяти Аркаши – уже в который раз! – возникло купе поезда с накрахмаленными занавесками на окнах и лица сидящих в нем родителей: лицо мамы с холодным, потухшим взглядом и словно застывшее лицо отца.

Теперь он знал точно – это был не сон.

8.

К середине июля жара спала. На днях прошел сильный ливень, после чего температура воздуха даже в разгар дня не дотягивала и до двадцати градусов. Выйдя во двор, Аркаша поежился – с утра на улице было довольно свежо, – но возвращаться за курточкой не стал. Он уже почти дошел до калитки, как услышал позади себя знакомый голос:

– Аркаш, подожди минуточку.

Это была Шура – дочка Татьяны Ивановны и Ивана Павловича Бабайкиных.

Аркаша остановился и обернулся. Шура быстрым шагом шла к нему от своего дома. Пронесшийся навстречу девушке внезапный порыв ветра откинул назад копну ее русых волос, открыв высокий лоб и темные, похожие на два маленьких полумесяца брови.

Взгляд, который Шура метнула на Аркадия из-под этих полумесяцев, ему не понравился: словно молнии сверкнули из ее сердитых глаз.

– Колю арестовали! – с ходу выпалила девушка.

– Какого Колю? – не понял Аркаша.

– Какого-какого! Нашего Колю, брата моего двоюродного! Забыл, что ли? – накинулась на него Шура.

– Как арестовали? За что? – сообразив, о ком идет речь, удивился Аркаша.

Поселившись на Новоплотинной в доме, который они арендовали у Бабайкиных, Голиковы не сразу разобрались, кто из них кем приходится друг другу. Теперь-то Аркадий знал, что Шура имела в виду старшего сына Николая Павловича Бабайкина, родного брата ее отца.

Сыновей у Николая Павловича было двое – Николай и Александр. Когда Аркашина семья перебралась в Арзамас, они были уже взрослыми людьми и, естественно, никаких дел с подрастающим поколением не имели. А вот их младшие сестры быстро нашли общий язык с Аркашей и Талей.

– Будто ты не знаешь, за что сейчас людей арестовывают! – продолжала негодовать Шура. – За контрреволюционную деятельность, за что же еще! Да, ему не нравится новая власть. Но это что – преступление? Разве человек не может иметь свое мнение? Почему за это надо арестовывать, как грабителей и убийц? Он ведь ничего плохого не сделал!

– А что он против Советской власти имеет? – проигнорировав вопросы девушки, в свою очередь, возмутился Аркадий. – Чем она ему не угодила?

– Не знаю, чем она ему не угодила, – немного сбавила тон Шура, – я в политику не лезу, но нельзя арестовывать людей за то, что у них есть собственное мнение. Кстати, не один Коля новую власть осуждает. Я слышала, что люди говорят: конституцию под себя состряпали, левых эсеров разогнали. Многие недовольны этим вашим съездом!

– Недовольны одни буржуи! – еще сильнее возмутился Аркадий. – Потому что им на хвост наступили!

После этих слов он резко развернулся и, выйдя со двора, с громким стуком захлопнул за собой калитку. Настроение было испорчено.

«Конституция им не нравится! – быстро шагая в сторону улицы Сальникова, негодовал Аркадий. – Не нравится, что Съезд Советов узаконил власть рабочих и крестьян, установил их диктатуру, чтобы всех буржуев раздавить? Еще бы такая конституция понравилась тем, кто всю жизнь на чужом горбу ездил!»

Он немного замедлил шаг, вспоминая, по поводу чего еще выражала недовольство Шура. Вспомнил – она говорила о левых эсерах. Ну, тут вообще все ясно! Если бы Шурка читала советские газеты, то по-другому смотрела бы на некоторые события. Мятежу этих предателей «Известия» посвятили целую страницу!

Кстати, учитель Талкиной гимназии Петр Петрович Цыбышев, который был делегатом предыдущего, Четвертого Съезда Советов от Нижегородской губернии, еще тогда, в марте, говорил, что эсеры голосовали против ратификации мирного договора с Германией. Но съезд утвердил резолюцию, предложенную большевистской фракцией, и договор был ратифицирован. Вот эсеры и решили большевикам свинью подложить: прямо во время проведения Пятого Съезда Советов посла немецкого убили, Мирбаха, чтобы заставить Германию немедленно этот договор разорвать. И как их было после этого не разогнать? Всю фракцию левых эсеров арестовали – и правильно сделали! Оставшиеся делегаты – большевики – приняли решение бороться с врагами Советской власти всеми средствами, вплоть до массового террора!

«А что остается делать, если контра со всех сторон наступает? – продолжал размышлять Аркадий, повернув на Сальниковскую. – Как началась заваруха в Пензе, так и повылезали из всех щелей буржуи и предатели, которым Советская власть поперек горла встала. Отец еще когда говорил, что нельзя этим чехословакам доверять. Это они мятеж начали, а к ним уже все вражьи силы потянулись…»

Через несколько дней после того, как расстроенный Петр Исидорович, так и не сумевший наладить отношения с женой, уехал обратно в Пензу, Аркадий прочитал в «Известиях» сообщение о вооруженном восстании там подразделений чехословацкого корпуса. Не успевшие отправиться на восток легионеры отказались сдавать оружие и устроили мятеж. В результате кровопролитного боя, длившегося больше суток, они свергли в городе большевистскую власть.

Случилось это 29-го мая. Аркадий никогда не забудет те несколько дней, которые они с Талей пережили, ожидая хоть какой-нибудь весточки от отца. В начале июня в газетах появилась информация о том, что чехословаки оставили Пензу и двинулись на Самару. Только после этого Петр Исидорович дал о себе знать, сообщив детям, что жив и даже не ранен и что Советская власть в Пензе восстановлена.

Занятый своими мыслями Аркадий не заметил, как прошел всю Сальниковскую и, миновав Соборную площадь, вышел на Гостиный ряд. Окинув улицу взглядом, он слегка приуныл – выглядела она как-то уж совсем сиротливо. Конечно, Гостиный ряд давно уже не был таким оживленным, как в довоенные годы. Но даже во время войны торговля здесь никогда не прекращалась, хотя веселых и довольных горожан на улице заметно поубавилось. После революции дела у купцов пошли хуже, особенно после того, как их обязали выплачивать контрибуции. Товаров в лавках становилось все меньше и меньше, потом они и вовсе начали закрываться одна за другой.

Вот и сегодня двери и ставни большинства магазинчиков были закрыты. Лишь возле некоторых из них толпились хмурые, недовольные таким положением дел люди.