Гайда!

– Чай кончился, – пожаловалась утром Дарья. – Купить негде, ни у кого нет. Травку будем заваривать.

«Травку так травку», – вспомнил тетины слова Аркадий и, снова оглядев улицу, подумал: «Мы-то тут еще ничего живем, в Москве и Питере куда хуже. Там рабочие вообще голодают. А кулаки деревенские хлеб прячут, да еще на местные власти нападают, гады».

Не прошло и пяти минут, как он уже стоял перед красивым двухэтажным домом на углу Гостиного ряда и Ново-Московской улицы. В этом старинном каменном здании с большими окнами и голландскими печами внутри до недавнего времени размещалась лучшая в городе гостиница, владел которой местный богатей Иван Иванович Стригулин – торговец зерном и пивом, на его же заводе и сваренным.

Поговаривали, что в этой самой гостинице по дороге в Пензенскую губернию когда-то останавливался писатель Лев Николаевич Толстой и что здесь он провел самую страшную ночь в своей жизни. О собственных переживаниях он написал в рассказе «Записки сумасшедшего». Весь рассказ Аркаша читать не стал, но нашел страницы, где этот случай как раз описан. Что именно вызвало у великого писателя чувство такого жуткого страха, из-за которого Лев Николаевич ни свет ни заря покинул Арзамас, он так и не понял.

«Нет, в самом деле, что Толстому тут не понравилось? – недоумевал Аркадий, стоя перед входом в бывший стригулинский особняк, где теперь размещался Совет депутатов. – Домик что надо – и снаружи, и внутри. А мебель в нем какая красивая – из карельской березы, ковры кругом, уборные теплые. И все это теперь принадлежит не какому-то там купцу, а обычным людям».

Как-то, войдя в здание, он наблюдал такую картину. Два мужика скручивали ковровую дорожку в вестибюле. Судя по одежде, оба были из крестьян. Один из них, выглядевший постарше, недовольно ворчал:

– Такую красоту истоптали! Куда ее теперь? Не выбрасывать же!

– Ну и черт бы с ней, – буркнул второй, тот, что помоложе. – Хоть бы и выбросить. Тебе-то какая печаль, Пахомыч? Себе не заберешь – не отдадут ведь!

– Я вам дам «выбросить»! – прикрикнула на мужиков появившаяся в вестибюле невысокая, коротко стриженая женщина лет сорока. – Если не ваше, так можно и выбросить? А это, между прочим, теперь казенное, а значит, народное добро. Его надо беречь. Отчистите и в кладовую уберите.

Женщиной, которая отчитывала мужиков, была Софья Федоровна Шер. В Арзамас она приехала в один год с Голиковыми. Только Аркашина семья оказалась в этом городе по своей доброй воле, а Софья Федоровна за революционную деятельность была выслана сюда под гласный надзор полиции из Ярославля, где до этого работала на спичечной фабрике. Кстати, несмотря на все старания тогдашних арзамасских властей, партийную работу Шер не прекратила.

Промелькнувший в голове Аркадия эпизод с ковровой дорожкой неожиданно натолкнул его на мысль – а не спросить ли у Софьи Федоровны о Шуркином брате? Она ведь теперь председатель революционного суда и уездного ревтрибунала, где решаются судьбы многих людей. Узнать хотя бы, в чем конкретно обвиняют Николая Бабайкина и какое наказание – если обвинения подтвердятся – ждет арестованного. Обмозговать эту идею он не успел.

– Голиков, ты чего стоишь тут, как статуя? – раздался за Аркашиной спиной голос Петьки Цыбышева. – Чего не заходишь-то?

– Здорово, Петро! – протягивая товарищу руку, сказал Аркадий и, пропустив мимо ушей Петькины вопросы, спросил:

– Не знаешь, когда будут стрельбы?

– Вот чудак-человек! Какие сейчас стрельбы? – удивился Петька. – Сам видишь, что за дела творятся! Со всех сторон контра прет! Отец сказал, что мы уже отрезаны и от Нижнего, и от Мурома, и от Лукоянова!

– Так тем более надо народ учить! – возразил товарищу Аркадий. – Рассыпной строй мы уже прошли. Николай Николаевич говорил, что после этого будут стрельбы. А то у нас некоторые с трех метров и в корову не попадут.

– Корова-то тут причем? – засмеялся Цыбышев.

– Ладно, это я так, сдуру брякнул, – отговорился Аркадий. – Корова, конечно, не причем. А занятия продолжать надо – я так считаю. Армия должна пополняться людьми подготовленными, особенно сейчас, когда боевые действия идут.

– Ну, нам до призыва еще далеко, – сказал Петр. – Особенно тебе. Мне-то хоть шестнадцать исполнилось, а ты вообще пока малолетка. К тому времени, когда тебе восемнадцать стукнет, ни одного белогвардейца и ни одного буржуя не останется. Так что, повоевать тебе вряд ли придется!

Аркадий промолчал, не стал возражать. Да и возразить-то было нечего: Петька прав – ему только четырнадцать, а четырнадцатилетних в армию не берут. Хорошо хоть весной ввели обязательное военное обучение для школьников, достигших этого возраста. И то не для всех. Тех ребят, у кого родственники – эксплуататоры чужого труда, к этому делу не допускают. А то, что может получиться? Такому выдадут винтовку, научат из нее стрелять, а потом его папочка-буржуй возьмет и скажет: «А ну-ка, сынок, ступай красных бить!»

Народу в Совдепе было пока немного, но в воздухе уже витал густой, тяжелый запах табачного дыма. Ребята направились к группе куривших в вестибюле мужчин, среди которых оказались и Петькин отец, и Николай Николаевич Соколов. Аркадий решил все-таки выяснить у него, что там будет со стрельбами – организация военного обучения школьников возлагалась на комиссаров просвещения, – но бывший учитель был увлечен беседой с другими работниками Совета.

Петр и Аркадий встали неподалеку и прислушались к разговору старших товарищей.

– Вся эта буча из-за Троцкого началась, – не скрывая своего недовольства действиями наркома по военным делам, возмущался председатель Совета Зыбин. – Совсем, видать, башка не варит, если он такой приказ отдал: по всей чугунке чехословаков разоружать. Это все равно что керосина в тлеющий костер плеснуть! У них и так злоба на нас разгоралась, а после такого приказа – понятное дело! – они сразу же взбунтовались.

– А что же, по-вашему, ему оставалось делать в сложившейся ситуации?! – возразил председателю Евгений Гоппиус, работавший в Совете секретарем. – Он ведь этот приказ отдал уже после Челябинских событий, когда легионеры местных красногвардейцев разоружили и склад с оружием захватили. Другого выхода у наркома просто не было.

– Что значит – «не было другого выхода»? Выдворить их надо было поскорей с нашей территории, и дело с концом! – продолжал гнуть свою линию Зыбин. – Пусть бы убирались от нас вместе со своим оружием!

– Ну, тут, Андрей Федорович, палка о двух концах, – вмешался в спор Николай Николаевич. – Я на днях в Нижнем был, так там один товарищ, который из Пензы приехал, говорил, что некоторые пензяки чехословакам большие деньги предлагали, чтобы они из города не уходили после того, как с Советами расправились. Думаю, и в других городах такое происходит. Контрреволюции крепкие вояки сейчас ох как нужны. Так что оружие легионерам нельзя было оставлять. Думаю, товарищ Троцкий такую ситуацию предвидел, поэтому и приказал военным комиссарам немедленно разоружить их эшелоны на всей железнодорожной линии.

– Да немцам он кланялся, этот ваш Троцкий! – снова вскипел Зыбин. – Это они боялись, что чехословацкий корпус против них выступит, когда в Европу попадет, вот и надавили на наших!

Крестьянский сын Андрей Зыбин, прошедший всю войну рядовым солдатом, вступивший еще в семнадцатом в партию большевиков, в общем и целом линию этой партии поддерживал. На фронте сам агитировал и за братания с немцами, и за мирные переговоры с Германией, и за мировую революцию, но победить в душе своей ненависть к врагу, с которой сросся уже за четыре военных года, так и не сумел. Он бы уж точно не возражал, если бы отдохнувшие от боевых действий чехословаки наподдали как следует этой немчуре – пусть даже не у нас, в России, а там, на Западном фронте, где все еще продолжались ожесточенные бои.

– А ваш Троцкий подумал, кто легионеров-то этих будет разоружать? – поддержал Зыбина другой фронтовик – член исполкома, бывший молотобоец Сормовского завода Федор Алексеевич Вавилов. – Армии нормальной нет. У нас, в центре, еще так-сяк, а там, за Волгой, за Уралом, какая армия? Кучки красногвардейцев из рабочих, которые Совдепы от местной контры охраняют, это ведь не армия. В Челябинске их быстро всех разогнали!

В разгар спора входная дверь несколько раз отворялась. В здание заходили все новые и новые люди, которые, как и Аркадий с Петром, тоже прислушивались к разговору.

– Похоже, тогда у чехословаков получилось что-то вроде репетиции, – высказал свое мнение Цыбышев-старший. – Они, скорей всего, и сами не ожидали, что так легко с Совдепами расправятся. А когда сообразили, что сил-то у Советской власти не хватает, чтобы им противостоять, совсем обнаглели и давай по всему Транссибу свои порядки устанавливать. И все белые силы с ними объединились, и Комуч /1/ при их участии образовался, когда они в Самару пришли. Вот вам и гражданская война, товарищи.

– Да война-то еще раньше началась, с Дона, когда Алексеев и Корнилов выступать начали, – не согласился с Петром Петровичем Зыбин. – И в других местах всякая шушера голову поднимала – офицерье недовольное, эсеры недобитые, меньшевики. Только мы бы с ними как-нибудь справились, у них ведь тоже никакой организованной армии не было. Да и народ их не больно поддерживал. А чехословаки – другое дело! Это уже серьезная боевая сила, которая не на нашу, а на ихнюю сторону встала. Поэтому я и говорю – гнать их надо было из страны в три шеи, и побыстрее. А теперь вот что с ними делать?

Вопрос председателя Совета повис в воздухе.

– И теперь гнать! – раздался в установившейся было тишине бодрый голос Николая Березина. – Все силы надо для этого мобилизовать, иначе революция погибнет.

– Армия нам нужна – крепкая, дисциплинированная, – снова высказался Зыбин. – И во главе ее должен стоять настоящий военный, который умеет и с подчиненными управляться, и врагов бить, а не языком молоть, как этот ваш Троцкий. Он ведь и войны-то никогда не видел.

– Зря вы так, Андрей Федорович, – опять не согласился с председателем Совета Гоппиус. – Нынешний нарком – человек образованный, умный. А то, что армейского опыта у него нет – так это ничего, зато у него большой опыт революционной работы. Да и на посту наркома по военным делам товарищ Троцкий недавно совсем. Он сейчас все силы прилагает, чтобы создать профессиональную армию. Да что я вам объясняю – вы же сами декрет ВЦИК читали о всеобщей мобилизации. Я думаю, что действия чехословаков его как раз к этому и подстегнули. Будет у нас армия – сильная, боевая.

– Ну, поживем – увидим, – не стал спорить Зыбин и, ухмыльнувшись, добавил:

– Еще бы кто мужиков подстегнул, чтобы они в эту армию шли. А то говорят: «Навоевались уже, хватит!»

– Ничего. Это они говорили, пока их в армию добровольно призывали, а сейчас мобилизация обязательная. Пусть теперь кто-нибудь попробует от призыва уклониться, – сказал Гоппиус. – Если понадобится, то и подстегнем.

– Никакими силами мужиков не заставишь сейчас в армию записываться, – подал голос высокий, худощавый крестьянин лет тридцати-тридцати пяти. – Мы на днях на волостном собрании это дело обсуждали. Постановлено было: вооружить и обмундировать на местах мужской пол в возрасте от 18 до 50 годов. Так что вы думаете? Нас самих за такую постановку вопроса чуть не пришибли!

Гоппиус кивнул крестьянину и представил его собравшимся:

– Познакомьтесь, товарищи: Михаил Григорьевич Колосов. Недавно на съезде граждан Новоусадской волости он избран представителем в наш Арзамасский Совет.

Мужик, немного смутившись от такого внимания к его персоне, кивком головы сначала в одну, потом в другую сторону поздоровался со всеми и выжидающе посмотрел на секретаря Совета.

– Михаил Григорьевич, а вы разъяснили товарищам крестьянам причины обязательной мобилизации? – спросил его Гоппиус.

– Ну, а как же? – ответил Колосов. – У нас и в постановлении записано: «Поддерживая Советскую власть…»

– Понятно, – сказал Гоппиус. – Я вижу, представители волостей уже подошли. Так вот, обращаюсь ко всем: надо убеждать людей, что переход от добровольческой армии ко всеобщей мобилизации – вынужденная мера. Она продиктована положением, в котором оказалась сейчас наша Советская Республика. Она нужна для отражения происков обнаглевшей контрреволюции – как внешней, так и внутренней. Она нужна для борьбы за хлеб, которого так не хватает голодным рабочим в городах и их семьям…

– Григорич, – обратился к Колосову Зыбин, перебив пламенную речь Гоппиуса, – а кто там у вас больше всех воду мутит? Не Гришка ли Белогузов?

«Белогузов, Белогузов…» – закрутилась в голове Аркадия фамилия, показавшаяся ему знакомой, но где и когда ее слышал, он вспомнить не смог.

– Он самый, – ответил председателю Совета Колосов. – Как с фронта пришел, так и не угомонится никак – все недовольство высказывает новыми порядками.

– Так я и думал, – сказал Зыбин. – Ваш Совет еще в апреле оружие просил, чтобы местную власть охранять от тех, кто народ баламутит, к беспорядкам призывает. Тогда тоже этого Белогузова называли – как главного зачинщика. Надо было бы с ним тогда и разобраться, да как-то все сошло ему с рук.

– Ну, теперь не сойдет! – заверил собравшихся Гоппиус. – Вы знаете, товарищи, что в мае у нас образована уездная чрезвычайная комиссия, которая никакой контрреволюции спуску не даст. Она уже занимается теми, кто уклоняется от призыва, и теми, кто хлеб от продотрядов прячет, а потом незаконно им спекулирует. Эти вопросы у нас сегодня на повестке дня.

Перед тем как вместе со всеми отправиться в зал, где проводились собрания, Аркадий поискал глазами Шер. Софья Федоровна разговаривала с уездным военкомом Чувыриным.

– Голиков, ну ты идешь или нет? – дернув товарища за рукав, поторопил его Цыбышев.

– Да иду я, иду, – ответил Аркадий.

Так и не решившись подойти к Софье Федоровне, чтобы спросить у нее о Шуркином двоюродном брате, он пошел вслед за Петром на собрание.

«В конце концов, если человек против Советской власти ничего не имеет, никто его арестовывать не будет», – подумал Аркадий.

/1/. Комуч – Комитет членов Учредительного собрания, эсеровское правительство, действовавшее в Поволжье в 1918 году.

9.

– Тебе, Фома, только бы жрать целыми днями! И как в тебя столько всего влезает? Признавайся, негодник, галку вчера ты слопал? Ты, конечно! Кто же еще? По всему двору птичьи перья летали! – отчитывал Аркаша здоровущего серого кота, сидевшего напротив него в позе глиняной кошки-копилки, которых когда-то продавали на Гостином ряду.

Кот смотрел на него заискивающим взглядом и нетерпеливо водил по зеленой траве кончиком хвоста.

– Ладно уж, лови! Но учти – это последний.

Аркаша подкинул вверх маленького, чуть больше указательного пальца, пескарика, которого котяра, изловчившись, поймал прямо на лету.

– Эх, клев сегодня был хороший! Иногда сидишь-сидишь – и ничего. А тут – нате вам! Мне больше всех повезло: три больших леща попались, щука здоровенная – фунтов пять, не меньше, плотвы – с ладонь – штук десять, да мелочь всякая, – рассказывал он коту, пока тот поглощал рыбку. – Нам дня на три хватит, и тебе вот кое-что перепало. Так что, скажи своему хозяину спасибо.

Разделавшись с пескариком, Фома снова принял позу копилки и выжидающе уставился на Аркадия.

– Сказал же тебе – нету больше, – развел руками тот, продемонстрировав коту пустые ладони.

Фома, очевидно, правильно понял значение этого жеста, потому что потерял к Аркаше всякий интерес. Зевнув во всю свою кошачью пасть и показав хозяину острые клыки, розовое шершавое нёбо и такой же розовый, свернувшийся в трубочку язык, кот растянулся на траве под ласковыми лучами уже нежаркого августовского солнца. Прищурившись, он несколько секунд наблюдал за ползающей по земле букашкой, потом глаза его плотно закрылись.

Аркадия тоже потянуло в сон – разморило на солнышке, да и встать пришлось рано, пяти даже не было. На рассвете рыба лучше всего клюет – это все знают. Вот проспал бы еще пару часиков, и не видать бы такого улова.

Он сидел на узенькой деревянной лавочке, представляющей собой обычную доску, которую снизу подпирали два крепких чурбана. Лавочка примыкала к одной из стен старого, чуть покосившегося сарая, где хранились дрова, разный инвентарь и какие-то вещи, которым не нашлось места в доме. Прислонившись к этой стене спиной, Аркадий вытянул вперед ноги, скрестил на груди руки и, последовав примеру Фомы, сомкнул веки.

Разбудил его доносившийся откуда-то сверху рокочущий, напоминающий отдаленные раскаты грома гул, который с каждой секундой нарастал. Аркадий открыл глаза и увидел перед собой Фому. Кот сидел, вжавшись в землю, с прижатыми к морде ушами и выпученными от страха глазами. Гул тем временем сделался таким громким, что шерсть у перепуганного животного встала дыбом.

– Ну и трус ты, Фома! – засмеялся Аркадий. – Это же аэроплан! Аэропланов, что ли, никогда не видел?

Он задрал голову вверх и принялся рассматривать «летающую машину» – такие время от времени кружились над городом после того, как в Арзамасе дислоцировался штаб Восточного фронта.

– Низко летит, оттого и звук такой сильный. Он может и выше подняться, но сейчас, наверно, разведку ведет, поэтому и высота маленькая, – просветил он кота. – Ничего, Фома, скоро ты к ним привыкнешь и перестанешь бояться.

Аркадий проводил взглядом аэроплан, скрывшийся за куполами церкви Всех Святых, которые возвышались над Верхним – его также называли Всехсвятским – кладбищем, и хотел сказать Фоме что-то еще, но того уже и след простыл.

«Как все изменилось за последние дни, – испытав какое-то радостное волнение при появлении над городом аэроплана, подумал Аркадий. – Жизнь-то как оживилась! Мало того, что машины по улицам носятся, так еще и аэропланы летают, и прожектора по ночам небо освещают. Хорошо все-таки, что к нам этот штаб перебрался. Сколько красноармейцев в городе появилось! Ходят по улицам строем – красота! Вот если бы с ними так же маршировать!»

Вообще-то, он за нынешнее лето тоже много чему научился. Во-первых, благодаря Чувырину и Соколову военное обучение в городе наладилось: будущие призывники и пеший строй отработали, и рассыпной строй прошли, и стреляли на Высокой Горе – прямо возле Высокогорского мужского монастыря. Вот бы монахи на них посмотрели! Метко стрелять по цели – это вам не лбом по полу стучать. Только нет там теперь монахов – закрыли монастырь.

А еще он вместе с красногвардейцами в настоящих боевых операциях участвовал. Перед тем, как штаб Восточного фронта в Арзамас переехал, местные органы хорошо постарались, чтобы очистить город от контрреволюционных элементов: по всем окраинам лазили, за каждый забор заглянули, засады устраивали. Сколько разной контры арестовали – и не сосчитать!

Аркадий снова посмотрел в сторону, где скрылся из виду аэроплан. В начале августа там, в березовой роще, недалеко от церкви Всех Святых, был настоящий бой – с пулеметом, с убитыми и ранеными. Всех буржуйских прихвостней тогда уложить не удалось – человек тридцать ушли, а то и больше. Ну, да ничего – настанет и их черед. В церкви для таких теперь не алтарь с иконостасом, а тюрьма с охранниками.

Решив, что тетя Даша уже что-нибудь приготовила из наловленной им рыбы, он пошел в дом. В гостиной за столом, посередине которого стояло блюдо с большими кусками жареной щуки, сидели его сестры.

– Вчера Нина и Леля Бабайкины приходили, – раскладывая рыбу по тарелкам, сказала Таля. – Расстроенные обе. Говорят, Николай Павлович в тюрьму ходил, чтобы с Колей повидаться, но ему не разрешили. Передачу, правда, приняли.

Аркадий молча придвинул к себе тарелку с порцией щуки и, ковырнув вилкой белое рыбье мясо, уловил исходящий от него легкий запах тины. Такой не очень приятный аромат обычно появлялся у крупных особей в конце лета. Избавиться от него можно, если в течение часа вымачивать разделанную тушку в молоке, наполовину разбавленном водой. Раньше, готовя рыбу, Дарья так и делала. На этот раз она, видно, пренебрегла этим правилом – во-первых, молока в доме не было, во-вторых, Аркаша попросил ее поторопиться с обедом. Впрочем, если бы Талка не заговорила о Коле, он бы этого запаха и не почувствовал.

– Речкой пахнет, – сказал Аркадий и отодвинул от себя тарелку.

– Никакой не речкой, а рыбой – возразила Оля, подцепив вилкой очередной кусок щуки.

Катя, не переставая жевать, молча посмотрела на брата удивленными глазами.

– Невинного человека в тюрьму упекли, – продолжала Таля. – На целых четыре месяца! За что, спрашивается? Он же ни в какой партии не состоял, ни в каких заговорах не участвовал!

– Талчонок, ну ты-то откуда знаешь, в чем там он участвовал или не участвовал? – не согласился с сестрой Аркадий. – Это тебе Бабайкины сказали? Так они и сами могут этого не знать. Думаешь, заговорщики так всем и объявляют о своих действиях?

Пока Таля собиралась с мыслями, чтобы ответить брату, ее опередила Катя. Проглотив кусок щуки, она спросила Аркадия:

– Адик, а тебя в тюрьму не посадят?

– Не бойся, Катыш, меня не посадят, – успокоил сестренку Аркаша. – Я советских законов не нарушаю.

– Это хорошо, – обрадовалась девочка. – А то, кто же нам рыбку-то будет ловить?

Выйдя за калитку, Аркадий увидел Шурку Плеско, который, улыбаясь, шел к его дому.

– Написал? – поздоровавшись, спросил он у товарища.

– А то! – ответил Шурка.

– Ну, тогда пошли быстрее, – поторопил его Аркадий. – У меня тоже кое-что есть: я стихотворение сочинил. Николай Николаевич обещал напечатать.

Они вышли на Сальниковскую и повернули в противоположную от центра сторону. Там, в конце улицы, в трехэтажном кирпичном здании, находилось ремесленное училище, в помещении которого временно разместилась и редакция газеты «Молот». Ее редактором был Соколов. На встречу с ним и торопились приятели.

– И о чем твоя заметка? – поинтересовался Аркадий.

– О первых организациях нашей революционной молодежи. Мне Николай Николаевич сам эту тему подсказал, – гордо сказал Плеско. – О Союзе рабочей молодежи «Третий Интернационал» слышал?

– Конечно, – кивнул Аркадий. – Весной в Нижнем даже губернская конференция проводилась, на которой этот Союз и утвердили. «Нижегородский листок» еще в марте об этом писал. Наши эту идею тоже поддержали: Женька Гоппиус, Колька Березин, Ванька Персонов, земляк твой – Пашка Горин-Коляда начали в уезде местные отделения создавать, но потом, когда кулаки зашевелились и белогвардейцы отовсюду поперли, вся эта деятельность прекратилась.

– Вот именно, что прекратилась, – согласился Плеско. – А Николай Николаевич говорит, что революционно настроенной молодежи обязательно надо объединяться в организации, которые всеми силами будут поддерживать Советскую власть.

Аркадий хотел спросить у товарища, может ли, по его мнению, их объединение учащихся средних учебных заведений, в котором они оба состоят и у которого даже свой печатный орган имеется – газета «За свободу» – считаться продолжателем дела Союза, но не успел.

– Смотри! – воскликнул Шурка.

Он показывал пальцем на угол здания бывшего Духовного училища, в котором с середины августа размещался штаб Восточного фронта. Из-за него на улицу Сальникова выехал большой черный автомобиль с длинным капотом и высокой, почти квадратной кабиной. Таких машин в городе приятели еще не видели.

За широким лобовым стеклом они без труда разглядели крутившего руль шофера – красноармейца, на котором была новенькая, защитного цвета рубаха со стоячим воротником и такого же цвета фуражка. Рядом с шофером сидел еще один военный. Одет он был в такую же форму, но на рубахе выделалась перекинутая через плечо портупея из тонких кожаных ремней. Двое других красноармейцев устроились на заднем сиденье автомобиля. Оба прижимали к себе винтовки.

Двери бывшего Духовного училища распахнулись, пропустив на улицу несколько человек. Среди них Аркадий увидел знакомые лица – председателя Совдепа Зыбина, военкома Чувырина, председателя уездной чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией Фролова. Но потому, как держались местные, было понятно, что они здесь не главные. Главенствующее же положение в этой группе людей отводилось одетому в штатское немолодому уже мужчине, которого окружали вооруженные красноармейцы.

«Неужели это сам Вацетис? – удивился Аркадий. – Толстый, лысый, да еще такой старый? Ему, небось, под пятьдесят!»

О том, что командующим Восточным фронтом назначен Иоаким Иоакимович Вацетис, командир Латышской стрелковой дивизии, которая в июле разгромила левых эсеров, он слышал в Совете еще несколько дней назад. Но прославленного краскома, о котором писали газеты, видел впервые. Внешность его Аркадию не понравилась.

В штатское был одет и руководитель прифронтовой ЧК Мартын Иванович Лацис, прибывший в Арзамас вместе со штабом Восточного фронта. Его-то Аркадий сразу узнал – видел несколько раз около «чрезвычайки», которая разместилась в доме рядом с Совдепом. Это был тридцатилетний мужчина среднего роста, с густой, но аккуратно подстриженной бородой, и усами, в виде треугольника расходящимися от носа до уголков вытянутых в тонкую линию губ. Взгляд его маленьких, глубоко посаженных глаз казался проницательным и жестким. Нависшие над глазами брови усиливали это впечатление.