Гардемарины, вперед!

– Мне уже лучше. Помогла твоя мазь. Почему сразу не приехал?

– Узнав о великой беде вашего сиятельства, – голос Гаврилы слегка дрожал, но держался он с полным достоинством, – я с помощником, – небрежный кивок в сторону оробевшего Алеши, – сразу же пошел в лоно лесов, дабы собрать нужные для лечения противоядия. – И он выразительно встряхнул в руке холщовую сумку. – Теперь я приехал, дабы находиться в доме неотлучно до полного выздоровления вашего сиятельства. – И Гаврила осмелился взглянуть на княгиню Черкасскую.

На него в упор смотрели отекшими веками блестящие темные глаза. Лицо, обычно худое и смуглое, а теперь одутловатое и болезненно-красное, напоминало маскарадную маску. На иссиня-черных взбитых волосах топорщился кружевной чепец.

Худой фигуре было очень просторно не только в кресле, но и в самом золототканом, жестком, сильно декольтированном платье.

На ступеньках у барских ног сидела карлица с иссохшим телом, маленькими ручками и огромной, казавшейся еще больше из-за кудрявого рыжего парика, головой. Лицо карлицы было тоже отечным и язвенным, – видно, зловредные румяны коснулись и ее морщинистых щек.

– И меня, батюшка, полечи, – сказала карлица, притворно шепелявя, и стрельнула в Гаврилу озорными синими глазками.

Княгиня дернула ее за рыжие кудри, и та рассмеялась весело.

Гаврила не обратил внимания на игривые слова карлицы, он был весь сосредоточен на что-то злобно бормочущей княгине. «Я тебе поору, бесстыдница, – думал он, твердо выдерживая горящий, с сумасшедшинкой взгляд. – Ты-то мне никак не нужна, а я – спасение твое. Ишь как личность-то покорежило!» Страх совсем пропал, будто его и не было. Гаврила встал на ноги и спокойно, по-домашнему, сказал:

– Спускайтесь вниз, ваше сиятельство. Лечиться будем. Вам лечь надо, а платьице это золототканое – снять. Тяжел наряд, когда покой нужен.

– И мне платьице снять? – захихикала карлица.

– Цыц! Тебя и так вылечим, – злым шепотом сказал Алексей.

Карлица еще звонче захохотала.

– Какой же ты пригоженький!

– Помолчи, старая…

Но, видно, не обидное для себя, а что-то доброе услыхала синеглазая карлица в отрывистых этих словах, потому что перестала гугнить и хихикать, а подперла щеку маленьким кулачком и затихла, грустно глядя на Алексея.

– Пойдемте в спаленку, ваше сиятельство, – продолжал давать распоряжения Гаврила. – Да пусть принесут туда горячей и холодной воды.

Мосластая рука княгини цепко схватила колокольчик, зазвонила.

– Ванька, Санька, Шурка, Варька…

Вокруг трона столпилась дворня, появились обитые бархатом носилки. На них с величайшими предосторожностями, невообразимым гвалтом и даже потасовками между старухами-приживалками усадили княгиню и торжественно, словно царицу египетскую, повлекли из комнаты.

– Почему их сиятельство на носилках несут? – спросил Алексей шепотом карлицу.

– Ножки у них не ходят, – ответила та серьезно и печально.

Пока княгиню раздевали, укладывали на огромную кровать, Алексей стоял подле карлицы и обдумывал, как бы половчее спросить про князя. Аглая Назаровна ругалась, стонала, приживалки вопили на все лады, горничная разбила кувшин с водой, облила барский подол, за что тут же была награждена пощечиной. Ни секунды не медля, горничная передала этот подарок сенной девке, та вручила пощечину казачку…

«Вот дурной дом», – подумал Алексей и тихонько тронул карлицу за плечо.

– А почему у их сиятельства ножки больные?

– Отнялись, – с готовностью объяснила карлица. – Когда батюшку-князя десять лет назад подвели под розыск, с ними и приключилась эта беда. Наша барыня отчаянная, – продолжала она, словно гордясь парализованными ногами хозяйки. – Батюшку-князя посадили в арестантскую карету, а она, горлица, под ту карету и бросилась, чтоб остановить лошадей. Колеса по их ножкам и проехали. Очень она батюшку-князя любила.

– А где сейчас князь Черкасский? – поспешно, забыв о всякой предосторожности, спросил Алексей, испугавшись этого «любила», произнесенного в прошедшем времени.

– На своей половине, где ж ему быть, – ответила карлица, с любопытством глянув на юношу. – Только ты, милок, лишних вопросов не задавай. У нас этого не любят.

Княгиня наконец улеглась, затихла, передохнула от крика и наполнила легкие новой порцией воздуха.

– Прошка!

Карлица метнулась к изголовью. Гаврила кончил выгружать на стол банки, пузырьки и травы, потом оглянулся на помощника:

– Ну, Алексей Иваныч, – встретив укоризненный Алешин взгляд, он встряхнулся испуганно, – Алексашка!.. Приступим… – И засучил рукава.

18

– Лукьян Петрович! Сашенька воротился, живой!

Радость Друбарева и Марфы не поддавалась никакому описанию. Сашу обнимали, орошали слезами, робко упрекали в безответственности, а потом, ничего не объясняя, втолкнули в белую Марфину светлицу и плотно притворили двери.

На лежанке сидела молодая особа в русском платье: повойнике, зеленой епанче – и испуганно таращилась на Сашу, не произнося ни слова.

– Не узнаете, что ли? – пролепетала она наконец. – Я Лиза, камеристка Анастасии Павловны.

– Быть не может… – Саша дрогнувшей рукой пододвинул стул, сел, не спуская глаз с камеристки. – Ну?..

Лиза тотчас заплакала, но уже без горя, а больше по привычке.

– Уж как я к вам добиралась-то… Ужас, ужас! Заболела в дороге, в беспамятство впала. Люди помогли! А теперь кто я? Беглая!

Саша, не вникая в смысл этих воплей уже потому, что в них не было имени Анастасии, схватил Лизу за плечо и стал трясти ее, приговаривая:

– Барышня твоя жива? Да перестань реветь! Анастасия жива?

– Они мне вольную хотели дать, да где уж… – твердила Лиза. – А чья я теперь?

Потом она словно опомнилась, выпростала плечо из Сашиной руки.

– Да живы они. Что им сделается-то? Отвернитесь…

Она распахнула епанчу, запустила пальцы за лиф и вытащила мелко сложенную записку.

– Вот.

«Голубчик мой, Саша! Не хотела навлекать на тебя беду, да, видно, судьба моя такова – нести близким моим печаль. А ты близкий, верь слову. Встречу нашу на болотах никогда не забуду. Но знай: тебе угрожает страшная опасность, какая – у Лизы спроси. Береги себя, а то некому будет по мне в России плакать. А в католички не пойду. Буду жить в вере истинной, а там что Господь даст. А.».

Он прочитал все одним взглядом, половины не понял, буквы прыгали по бумаге, словно рысью скакали, перо продырявило бумагу и рассыпало бисер клякс. Стремительное письмо, на одном вздохе писано. Одно ясно – не пойдет она за Брильи. Грусти, француз! Саша перевел дух, поцеловал записку и принялся теперь уже внимательно разбирать фантастический Анастасьин почерк.

– Где это писано?

Лиза вполне оправилась и даже удовольствие стала находить в своем положении. Уж наверное этот молодой красивый человек сможет как-то определить ее судьбу.