Ангел Кумус

…– Звезда, когда падает, она будет лететь и вырастать? – Нет, она сгорит еще по дороге, далеко от земли. – Шура, почему звезды такие маленькие? – Они не маленькие. Они огромные. Просто они далеко. Если я уйду далеко, я тоже буду маленькой. Мы с сомнением смотрим на Шуру. Тогда она кряхтит, с трудом встает со скамейки и откладывает нож. – Пошли! Мы выходим на дорогу. Шура говорит: – Стойте здесь. Мы стоим. Шура уходит по дороге к центру поселка. Дорогу разрыли недавно, пыль на ней приятная. Шура идет вразвалочку, тяжело передвигая больные ноги. Наконец, она остановилась. Жека подносит к лицу ладонь и смотрит на Шуру. Шура стоит у него на ладони. Жека прикрывает ее другой рукой. – Ерунда, – говорит Ирка и уходит. Мы с Жекой ждем Шуру. Нам скучно, словно нас обманули. а придраться нельзя. Шура на нас не смотрит она вытирает пот с лица и садится чистить картошку дальше. Ирка предлагает убить кусачего петуха. Жека молчит, ему жалко петуха, и Шура не даст. Он молчит, а потом спрашивает: – А звезда… Это... когда падает, она будет лететь и вырастать? – Она сгорит еще по дороге далеко от Земли. Жека и Ирка смотрят на меня с недоверием. – Звезда – это планета? – Планета. – Как же она сгорит? Я не знаю, как именно, и злюсь, что они не верят. Потом обижаюсь и ухожу домой. Сумерки. Не люблю. У своей калитки я жду, вдруг они позовут. Не зовут. Я иду к Бабушке и наблюдаю за ней. – Поля, поешь. – Не хочу.

Утром Жека говорит: – Идем, Ирка придумала, как убить петуха. Ирка хочет убить петуха бельевой веревкой. Она стоит за сараем и щелкает этой веревкой, как бичом. Веревка тяжелая. Ирке трудно, но она очень довольная. – Она уже убила курицу! Я с ужасом смотрю на Жеку. – Да не нашу, соседскую, она ее прогоняла, щелкнула веревкой, а та – брык и все. – Где эта курица? – Я закопала. – Дура потомушто! – говорит Жека. – Надо было зажарить и съесть. На костре. Как индейцы. Мы восхищенно смотрим на него. Вдруг выходит Шура и смотрит на нас: – Соседка ругается, говорит, что я таскаю ее кур. Ирка прищуривается: – Она и на меня орала, говорила, что укокошит нашего красивого петуха. Шура качает головой и уходит. Тактический ход. Жека ничего не понял. Скоро Шура уйдет в магазин. Теперь петуха надо срочно убить. Ирка ходит по двору с веревкой, но петух, как на зло, совершенно не хочет драться. – Он чувствует! – Он же курица, а они все глупые, я читала. – Нет, он чувствует. Мне жалко Жеку: – Иди приготовь спички, чтобы как индейцы. И как только он ушел, Ирка ка-а-к щелкнет! Я не верила, что так можно убить. – Поля, я его убила. – Ну да, убила. – Поля, я его раз – и все! – Ну да. Мы подходим ближе и вглядываемся. Петух смотрит на нас одним глазом. Мы переглянулись. И за эту секунду глаз остыл. Жека молча берет петуха за лапы и тащит. – Тяжелый. – Где будем жечь костер? – Конечно, в посадке. Это я его. С первого раза. Жека отдирает от своего грузовика кузов с колесами и обвязывает ось веревкой. В кузов он кладет петуха. Голова свешивается. Жека думает, а потом приносит Ирке нож. – Нет! Зачем это? Давай ее согнем! Тогда Жека усмехается и начинает резать петуху шею. Получилось много крови. – Это я его убила. А что он, гад, клевался! И даже когда мы тащим тележку, кровь капает в пыль. И тележка дребезжит. Я хочу уйти домой. Мы закрыли петуха травой, но лапы торчали. И вдруг Ирка говорит: – Жека не спит всю ночь, сидит в саду и не спит. Мы довезли петуха до рынка, а там увидели Шуру с Бабушкой. Мы продрались сквозь кусты и залегли. Петух вывалился, Жека его укладывает. Трогает разноцветные перья.

Ирка предложила бросить петуха в канаву. Жека молча выволок его и повез к посадке. Мы плетемся за ним. Костер разжигал он, но петуха не трогал. – А петуха – на палку, да? – Нет. Испечем в золе. Вечером будет печеный петух. – Я есть хочу. Шура уже, наверное, пришла, а петуха нет. – В этой посадке живет садист. – Что это – садист? – Он всех убивает. Я с сомнением смотрю на абрикосовые деревья. Жека трещит сучьями. – Так не годится. Без хлеба, и соли нет. Я смотрю на петуха. Жека тоже не сводит с него глаз. – Надо сходить за солью. – Я схожу. И хлеба возьму у Бабушки. – Я с тобой, а ты – дежурный у костра да Жека? А мы – в разведку да? Мы несемся с Иркой, что есть духу. – Шура говорит… что у вас растут черные розы… Разве такие бывают? – Растут. Только их Топсик все записал. Мы пробираемся в кладовку и берем хлеб из кастрюли. – Если попадемся твоей матери – тогда все! – Она на работе. Мы немного заблудились и не сразу нашли костер. Жеки не было. Ирка беспокойно прошлась у огня. Я все кричала: – Жека! Жека! А он лежал у муравьиной кучи и сосал палочку. Мы сразу же улеглись рядом и засунули в кучу высохшие стебельки. – Поля, у тебя дядя милиционер, скажи ему, пусть поймает садиста. Это Ирка из-за Жеки разволновалась. Шура тоже любит Жеку. Шура и Ирку любит, но Жеку больше. А их матерей, своих дочек, она не любит. Я смотрела на огонь и думала, что не смогу есть этого петуха. – Мне надо сходить домой показаться. Мать придет с работы и ляжет спать. Если меня не будет – она к Шуре. А нас там нет. Она – искать. А так я скажу, что мы играем. Ирка смотрит обиженно, но бросить Жеку уже боится. Темнеет. Я бегу. Бабушка пугается, когда я врываюсь в кухню. Она прячет мешочки с засушенной травой под себя. – Пойди погуляй у Шуры, мать сегодня осталась в ночную, а я пока сварю варево лечебное, его на первой звезде варить надо. Петух лежал в горке золы. Свет пробегал по уголькам – казалось, что петух дышит. Ирка уже давно рвалась к нему. – Не лезь. Рано. – А ты не командуй! Это что скрипит? – Это вагонетка. – Скрипит так грустно. А эта дорога испорчена? Мы долго смотрим на одинокую подвешенную вагонетку. – В ней возили породу на террикон. – В этой вагонетке лежит клад. Тыща рублей. Нет, сто тыщ рублей. – Они бы разлетелись от ветра, там золото. Шахтер рубил уголь, вдруг – кусок золота, он его потихоньку засунул в вагонетку с породой, потом – наверх и бежать, а дорога сломалась, и вагонетка все так и висит. Мы очищаем петуха от сгоревших перьев, разламываем розовое мясо и замечаем, что Жека не ест. – Ешь, вкусно. – Нет. Я не буду. Он отходит, потом возвращается. – Да ешь же! Жека не выдерживает, берет черными от золы руками, и я вижу сквозь свечение огня, как у него текут слезы по лицу и в этом месте остаются чистые полоски. Ест он жадно, а слезы все текут. Мы тщательно маскируем место нашего пиршества. Ирка по-звериному зарывает место от костра. Идем домой медленно. – Ночь, а не страшно. – Это потому, что мы наелись. Я, когда наемся, ничего не боюсь. – А я умею летать... – Ври больше! – Иногда, когда очень хочется. – Это твоя бабка по ночам летает на помеле! Еще ни разу мы спокойно не расстались. Обязательно поссоримся. Бабушка сидит на крыльце. Я сажусь рядом. – Чем это ты пахнешь? – Мы жгли костер, Бабушка, а ты все можешь? – Все. Учись, пока жива. – Бабушка, а ты можешь летать? – Могу. Я цепенею и говорю с трудом: – Бабушка, а Жека сегодня Шуру на ладони держал, а ты можешь сделать, чтобы я летала? – Ты сама можешь. – Бабушка, миленькая, не надо так говорить, я боюсь. – Чего тут бояться, вздохни – и летай. Тогда я встала на крыльце на цыпочки и сильно вздохнула, а потом оказалось, что я уже двигаю руками и ногами, как в воде – очень медленно. Потом поселок с горящими квадратиками окон лег на бок, а я все еще не выдыхала. Я двигала ногами по-лягушачьи и летела к вагонетке. Я увидела ее перед собой, наклонила голову перевернулась вверх ногами и уже хотела потрогать рукой краешек, как что-то огромное и черное выпорхнуло и залопотало по-птичьи, ругаясь. Хватит для первого раза. Я почти выдохнула, как вдруг увидела на крыше бани Жеку. Он сидел и смотрел на небо. Он ждал, когда упадет звезда.

Утром шел дождь. Вид у меня – таинственный и важный. – Ну вот. Я же говорила, что могу летать. – Ври бо! – Я видела, что там в вагонетке. Там живет птица, огромная и черная. – А золото? – Вагонетка очень большая, может там и золото есть. Ирка пристально уставилась на далекую вагонетку. – Какая же она большая? – Она большая. Дна не видно, но вообще-то было темно. Мы сидим тихо. Жека говорит: – У кошки будут котята, скажи Шуре, что возьмете одного. А то она всех утопит. – Скажу. Только у нас уже есть Абрикоска. – А когда Абрикоска будет с котятами, я скажу, что возьмем. Эта дорога не работает уже давно, и вагонетка давно скрипит от ветра. И вдруг вагонетка поехала. Мы замерли. – Правда, едет! Мы бежим к терриконам. Ходить туда нам категорически запрещено, но Ирка уже смотрит на меня злорадно. Мы бежали долго – до синих пятен в глазах. Жека отстал, а мы с Иркой увидели, как вагонетка ткнулась боком и застыла у самого верха террикона. Что-то не сработало, и она не опрокинулась полностью. Мы постояли, шумно дыша, потом, не сговариваясь, полезли с Иркой вверх. Подбежал Жека. – Вернитесь, нельзя! А вдруг, она с породой! – убьет! – Да нет же, она пустая, там живет птица. – Нельзя! Потом и он полез. Вагонетка лежала ржавая и страшная. В ее нутре упало на бок сплетенное гнездо – старое и большое. Мы задыхались от жары и запаха. – Пахнет.. как в курятнике. Ирка все таращилась то на меня, то на гнездо. – Поля, а ты это – как? – Да очень просто, надо вздохнуть сильно и взлетишь. – Зря бежали. Я видел вчера. – Что ты видел? – Да вот ее видел, когда сидел на крыше. – Вы оба рехнулись, ты просто увидела, как к вагонетке подлетает птица, вот и сказала про гнездо! Брехушка! Я плачу и иду домой.

– Володя женится, слышишь, Поля! Я бегу сначала к Володе, потом резко поворачиваю к Ирке с Жекой. – Мой дядя милиционер женится! – А разве милиционеры женятся? – Значит, женятся. – А ты ее видела? – Нет. – А как ее зовут? – Я ничего не знаю. Наверное, Тэсса. – Что это за имя такое? – Не знаю, мне просто так кажется. – Ерунда, таких именов нет! – Не именов, а имен. У нас дома все готовят, наверное, он приведет ее знакомиться. Мы бежим к нам. Подкрадываемся к окну и слушаем. Мама ругается, Бабушка молчит. Мы садимся у окна на землю. И вдруг видим Володю с девочкой, очень худой и маленькой. Ирка вскакивает, будто ужаленная и бежит к калитке: – Добро пожаловать, а как вас зовут? – Таисия. Ирка оборачивается: – А вот она сказала, что Тэсса! Девочка вдруг смотрит на меня злобно и отворачивается. – Меня мама так называет. Я не люблю. Они заходят в дом. Володя грозит мне из-за спины кулаком. Уходит она быстро. Потом в доме все поднимается вверх дном. Во-первых, Бабушка идет к Шуре, а она ходит к Шуре в исключительных случаях, не хочет встречаться с отцом Жеки. Мама кричит, Володя улыбается, мы бежим к Шуре и подслушиваем под окном. Но тут приходит моя мать и разгоняет нас, а меня отправляет домой. Все равно, мы потом собрались, и Ирка нам все рассказала. – Жу-у-у-уткая драма. Кровавый роман! Тэсса еще не может жениться, потому что несовершенная… – Несовершеннолетняя? – Ну да, а что это значит? – Ну, ей мало лет и она еще учится в школе. – А Шура говорит, что Жеку родили в 15 лет. А Бабушка говорит: Пусть им, лишь бы дети были счастливы. А твоя мать говорит, что это подсудное дело. А Бабушка опять – пусть себе, лишь бы дети были счастливы. – Это мой дядя – дитё? – Не знаю, а твоя мать говорит, что у этой деточки уже, наверное, в животе есть дитё. Мы замолкаем. – Нет у нее ничего в животе, вон какая она худая. – Много ты понимаешь!

Мой дядя женился. Он снял домик в поселке и по утрам, когда наступила осень, отвозил Тэссу на мотоцикле в школу. А пока еще лето. Сухое и жаркое. Трава высыхает, а земля трескается. Теперь мы с утра приходили за Тэссой и все вместе шли купаться, пока Володя наводил порядок и спокойствие в обществе. – Тэсса, смотри, черная роза! – Какой ужас, фу... – Тэсса, а я убила петуха, а Жека зажарил его на костре, а у тебя нет ребеночка? – Нет. – А ты женилась, чтобы родить ребеночка? – Нет, чтобы уйти из дома. – А Володя тебя не бьет? – Нет, еще не бьет. – Тэсса, смотри, ящерица! а почему ты все время молчишь? Володя говорил Бабушке, за весь день слова не скажет. А Бабушка говорит, что ты выздоровеешь и еще будешь смеяться. А ты больна? – Нет. Тэсса собирает синие стеклышки мочит глину у ставка и вдавливает их в глину вперемешку с желтыми и зелеными. Синие попадаются редко. Мы все теперь собираем и отдаем ей синие стеклышки. А потом маскируем ветками этот «секрет». Мама говорит, чтобы мы поменьше «яшкались» с этой «девицей». По субботам Володя и Тэсса уходили на танцы. Тэсса зачесывала волосы назад и красила глаза. Мы пробирались к решетке поближе и смотрели на них. – У них любовь? Тэсса красивая.. – Подумаешь, я когда вырасту, стану еще красивей, – Ирка уходит от решетки. – А я видел, как Лиса ломал наш секрет. – И ты молчал?! – Мы трясем Жеку. – Убью Лису! – Ирка несется впереди, мы за ней. Лиса не сразу нас заметил и не успел спрятаться. Мы били его, и у него из носа пошла кровь. Поэтому Лиса заорал, а мы удрали. Было темно, когда мы зашли к Шуре. Она ахнула и закрыла глаза руками. – Вы все в крови! Что у кого случилось?! – Мы били Лису, а у нас все в порядке. Шура быстро толкает нас на улицу к рукомойнику и идет положить валидол под язык. – Паршивцы, просто паршивцы! Вы что, его убили? – Нет, мы ему нос разбили, будет знать. – А что ты, интересно, матери скажешь? Посмотри на свое платье! Мое платье в крови. – Я не пойду домой. – Еще чего, за тобой уже приходили. Я снимаю платье, и Шура замывает его. – Шура ты в холодной воде? – В холодной, поучи меня еще.

С утра мы помогаем Шуре собирать абрикосы. Потом везем их на рынок. Ведро абрикосов. Тэсса собирает с нами и ест их немытыми с земли, и сидит под деревом, выставив острые коленки. Шура идет медленно. Тэсса собирает репейники и прикалывает их к платью у шеи. Мы разместили Шуру и уходили с рынка, когда очень толстая и красная женщина стала кричать и ругаться. Она кричала, и кричала: – Проститутка! Выродок! И еще много. Тэсса убегала по дороге, сбросив босоножки. – Наверное, она украла помидор. – Да нет же, – я подбираю одну босоножку, потом другую – в пыли. Тэсса убежала далеко и поджидала нас впереди – крошечная фигурка в дрожащем горячем потоке воздуха. Мы ничего не спросили. Помидора у нее не было. Вечером Тэсса плакала навзрыд. Бабушка проводила большими пальцами по ее бровям, а Тэса все плакала, а Бабушка улыбалась. Тэсса не приходила к нам, когда моя мать была дома. – А та тетка на рынке – ее мать. – Откуда ты знаешь? – Шура говорила. А у кошки родились котята. Шура еще не знает. – Давай запрячем! – Я уже прятал в сарае, но кошка опять перенесла их под крыльцо. Шура заметит – утопит. – А топиться – это страшно? – Это очень страшно. Страшней всего на свете. Я долго смотрю на Жеку: – А ты откуда знаешь? – Я тонул один раз. Давно. Меня Ирка вытащила. – А я, если захочу, никогда не умру. – Тонуть – это очень страшно!. Жека терпит до обеда, потом идет к Шуре: – Шура, если котята родятся, ты их сразу утопишь? – Конечно, сразу. – Шура, не надо… – Отстань. – Не надо, Шура! – Ну что я с ними буду делать? Вы поиграетесь, пока они маленькие, а потом эти коты меня съедят.

– Ш-у-у-ура-а-а.. Жека уже не может остановиться, он плачет, засунув кулак в рот, чтобы не очень громко. И вдруг уходит и замолкает. Шура выглядывает несколько раз. Он сидит на крыльце. Шура понимает, что котята уже родились, и вздыхает.

Мы с Тэссой стоим в коридоре и смотрим в маленькое окно на Топсика. – Сейчас, подожди. Топсику жарко. Он лениво таскает цепь. – Ты видишь, я его перевязала подальше. Он раньше был вон там. А все равно достает. Топсик, потоптавшись и выбрав устойчивое положение, сильно задирает заднюю лапу и пускает струю, стараясь достать куст черных роз. Это просто цирковой номер. Он старается изо всех сил. Наконец, натянув цепь и изогнувшись, он обливает розы и, довольный, растягивается на земле. Я выбегаю, показываю ему кулак, утаскиваю его и выливаю на розы ведро воды. – Ну чего ты привязался! И вдруг Тэсса смеется. Я вижу это первый раз, это странно и некрасиво. У нее гримаса на лице, еще она икает и держится за живот. И тут прибегает мать Жеки – Лора. Она прибежала прятаться от отца Жеки, он когда напьется, то бегает за ней и за Жекой с ножом, они прячутся у нас. Шура тоже ковыляет следом. Тэсса смотрит на них с интересом и перестает смеяться. – Правда, что эта тетка на рынке – твоя мать? – спрашиваю я тихо ей в спину. Она поворачивается и бьет меня по лицу. Что я сделала не так? Господи, я люблю ее, что я сделала не так? Теперь прибегает Ирка. – Пойдем быстрей, быстрей... там Жека!.. Нам очень страшно. Мы бежим, а страх завязывает нам банты на шее. – Что, его отец зарезал?. – Да нет же, пойдем. Мы обе трясемся и проходим осторожно во двор Шуры. У крыльца лежат шесть задушенных котят. – Это Жека. – Неправда! – Да. Он просил Шуру не топить, а она говорит – утоплю, а когда отец напился, он и задушил их, а теперь я его ищу и не могу найти. Мы видим отца Жеки, он храпит в коридоре на полу. – Жека! Жека! Потом я вижу Жеку, он сидит в углу. И, увидев Ирку, бросается на нее, бьет кулаками: – Это ты, это все ты, зачем ты убила петуха! Вот тебе, получай! Ирка кричит, отец Жеки просыпается. Мы бежим ко мне, залазим на чердак. На чердаке очень жарко. Мы обнимаемся, сидим и по очереди вздыхаем, чтобы надышаться после слез. – Им было бы очень трудно топиться! А так я сделал все осторожно и не больно. – Жека… Жека, какая разница, как умирать? – Нет! Им было бы тяжело. Тонуть – это очень страшно, я один раз... Мы слышим крики внизу и выглядываем. Отец Жеки стучит в дверь и ругается. Потом из двери выскакивает моя мать и бежит за ним с палкой, потом они начинают бегать вокруг сарая, а Шура обливает водой из ведра обоих, потом они бегут за Шурой, а Топсик лает и срывается с цепи. Ну, все. Теперь все бегут от Топсика, он радостно кусает за ноги отца Жеки и веселится вовсю. Мы смотрим сверху. И Жека говорит: – Я хочу умереть. – Я тоже хочу умереть, я тебя люблю, а ты меня избил! – А ты меня много раз била, я не поэтому хочу умереть! – А я поэтому! – Замолчите! – Поля, а где Тэсса? – А давайте все улетим! – Здорово. Они нас искать, а мы вверху крылышками машем. – Я не смогу летать. – Почему, Жека? – Мне плохо, я хочу умереть. – Но мы… как мы можем умереть? А так – улетим и все. Это очень просто. Давайте, совсем улетим. Навсегда. – А Шура? Кто ей будет воду носить, когда ее кондрашка хватит? – Может, и не хватит, это она просто так говорит. Мы опять смотрим вниз. Топсик с упоением обливает мою розу, потом воинственно роет лапами землю и заливается лаем. – Сначала я вас потащу за руки, а потом вы сами сумеете. И я вздыхаю так, что темнеет в глазах, Ирка хватается за мою руку обеими руками, а Жеку приходится держать, поэтому мне очень тяжело сначала, а потом мы просто летим рядом, держась за руки, чтобы не потеряться…

Пока следователь окончательно выспался на кушетке и протрезвел, пока санитар обыскал все закоулки морга и даже некоторые камеры следственного изолятора, пока патологоанатом с лупой в руке на четвереньках осмотрел сантиметр за сантиметром линолеум коридора – те места, по которым, со слов санитара, уходил босой неизвестный в простыне, наступил полдень, и инспектор, отчаявшись разыскать следователя, ругая себя последними словами за то, что забрал его телефон, сам отвез в психушку пойманного утром засадой в квартире мальчишку. Выспавшийся следователь, уставший санитар и возбужденный патологоанатом к двум часам дня собрались в кабинете врача, чтобы перекусить. Следователь успокаивал возбужденного патологоанатома, уверяя его, что подобного вида голое нечто в простыне непременно будет задержано первым же милиционером на улице. На все попытки врача немедленно позвонить и объявить розыск, следователь реагировал настойчиво и грубо – не давал. Он обещал лично отзвонить все участки и проверить по неопознанным пострадавшим больницы. Санитар смотрел на них обоих взглядом заблудившегося в лесу ребенка, который вдруг обнаружил, что деревья разговаривают. Иногда, судорожно содрогаясь, он икал и тут же просил прощения, объясняя: «Извините, это нервное». Он пил чай, потом воду из-под крана. Не помогало. Патологоанатом стал подробно объяснять, что санитара нужно срочно испугать, потому что икота его, скорее всего, является следствием спазма мышц, и спазм этот в области желудка может привезти к тяжелым последствиям. Следователь несколько раз с выпученными глазами и ощерившись, тыкал санитара пальцем в бок, но тот только болезненно вздрагивал, благодарил, но икать не переставал. Тогда следователь махнул рукой и заявил, что санитар, вероятно, от страха и икает. «Вы, действительно, это сшили?» – интересовался санитар шепотом, – «Я же ей волосы отрезал, этой… голови-ик?.. Как же она без-и– ик.. волос?»

А в это время в психиатрической клинике возвращенному после побега мальчишке сделали внутривенно укол. Родственников так и не нашлось, согласие на эту процедуру дал, подумав минут пять, доставивший его инспектор. Его уверили, что необратимых последствий на мозг укол иметь не будет, просто подросток на некоторое время утратит свою агрессивность, и забудет все, что раньше его нервировало и приводило в состояние исступления.

В детском отделении большеголовый лысый ребенок, который хотел превратиться в мышку, тряс за плечо привязанного к кровати подростка, который такие превращения делать умел. Подросток смотрел бессмысленно, изо рта его спускалась ниточка слюны, иногда он улыбался и шептал: «черная роза…»

В кладовой отделения для взрослых был обнаружен запрятавшийся там больной. Больной этот в наброшенной простыне был странно изувечен – весь в шрамах, необычайно высок ростом и, по всей вероятности, глухонемой. Выяснить точно, из какой он палаты, так и не удалось: в припадке одна из больных пробралась в приемное отделение и съела несколько личных дел. Дежурный врач хотел потихоньку записать его на место пропавшего на днях старика, шумного и заносчивого, но старик тоже вдруг обнаружился: его привез и сдал под расписку полицейский наряд. Подумав немного и пронаблюдав за странным неизвестным в шрамах, врач решил пока выяснение личности отложить. Неизвестный все время оглядывался, словно кого потерял, ничего не ел, не пил и прятался от дневного света. Его голова – изумительно пропорциональная, с безупречным по лепке лицом, то и дело попадалась врачу на глаза – безжизненный взгляд заблудившегося, желтые всколоченные волосы, приоткрытый рот, чуть растянутый в забытой улыбке. Ночью этот странный больной пристраивался на полу у окна – он ко всему прочему еще и не спал – и смотрел на небо.

Исполнительный следователь настоятельно рекомендовал магистру Фрибалиусу посетить психиатра, и патологоанатом согласился. Следователь отвез магистра к главному врачу психиатрической клиники. Пока патологоанатом беседовал с психиатром, следователь выписал себе пропуск в детское отделение.

Мальчику уже можно было вставать и играть в игровой комнате. Следователь ужаснулся. Перед ним, шаркая ногами, прошел распухший и не реагирующий на его приветствие подросток.

– Отекает, – объяснил санитар. – Не в кайф ему лечение, не в кайф… Ноги отекли, ест плохо, все время лежит и бормочет что-то. Такие вот последствия химиотерапии. Иногда, кстати, пробирается в отделение для взрослых. К ангелу.

– Ангелу? – почему-то шепотом спросил следователь. Он не мог отвести глаз от пробирающегося по стеночке опухшего ребенка.

– Ну да, это мы так его зовем. Ни одной подушки перьевой в отделении, ни одной птички, а он все из своих волос перья вытаскивает. Где берет, спрашивается?

– Почему мальчику делают уколы? Разве на это не нужно разрешение родных?! Я же ясно написал в рекомендации: наблюдать! – вдруг заорал следователь.

– Которые бегут – буйные! – тоже повысил голос санитар. – А насчет наблюдения не беспокойтесь! В таком виде их лучше всего наблюдать! А уж насчет разрешения полный порядок. Ваш работник первый раз расписался, а потом и родители объявились. Спросите у врача.

Следователь смерчем пронесся по коридору и спустился на первый этаж в приемное отделение. Психиатр и патологоанатом, считающий себя магистром Фрибалиусом, как раз заканчивали прием второй рюмочки коньяка. Чтобы возбужденный следователь не отвлекал их от беседы, ему тоже налили коньяка, причем патологоанатом с уважением отозвался о рюмочках на тонких ножках – он у себя в морге употребляет из чего ни попадя. Следователь листал медицинскую карту Максима П., на интенсивное лечение которого подписали разрешение сначала инспектор криминальной полиции, а потом родители: имена, адрес в Петербурге.

– Это был совершенно нормальный ребенок, только странный немного, – следователь тронул психиатра за рукав.

– Господин исполнительный следователь, – назидательно произнес психиатр, – за редким исключением они все совершенно нормальные, только чуть-чуть странные. Насколько оправдано лечение, можно будет сделать выводы уже на следующей неделе.

– Здесь написано, что приходили его родители! – потряс следователь бумажками.

– Никчемнейшие людишки, – скривился брезгливо психиатр, – все их передачи тщательно проверяются. Отечность ребенка могла быть спровоцирована как лекарствами, так и специально подложенной пищей, на которую у ребенка может быть аллергическая реакция. Вообще, скажу я вам, господин исполнительный… да, скажу. У меня есть сильные подозрения, что это совсем не тот мальчик, привезенный вами на обследование, который сбежал на прошлой неделе. А по поводу вот этого ученого мужа выводы следующие, – психиатр подумал полминуты, сложив губы в трубочку и разглядывая патологоанатома. – Профессиональная мания величия на фоне легкой неопасной шизофрении. Отдых, развлечения, и не задерживаться в морге после окончания рабочего времени. В сущности все врачи немного шизофреники, но по-разному. Патологоанатомы в принципе не могут быть абсолютно нормальны в силу специфики пользуемого материала.

– Этот мальчик ходит в отделение взрослых. Я хочу видеть, к кому, – прервал следователь объяснения.

Посмотреть, к кому ходит мальчик, пошли втроем. В комнате для отдыха благонадежных и спокойных больных было десятка два мужчин и женщин. Они умеренно – без повышения голоса – разговаривали каждый сам с собой. Следователь увидел желтые всколоченные волосы еще у дверей, он встал на цыпочки и вытаращил глаза. А патологоанатом был учтиво рассеян и спокоен, пока не подошел к застывшей неподвижно группе у окна. Увидев спокойно сидящего огромного человека в больничном балахоне, из под которого выставились голые волосатые ноги (те самые, обнаруженные патрулем на крыше детского сада, следователь их сразу узнал, когда подбежал), и опухшего мальчика, вытаскивающего из желтых волос сидящего перышки, патологоанатом закричал и захлопал себя по коленкам от радости и возбуждения. Он ощупал мужчину, никак не реагирующего на его прикосновения, предложил потрогать и следователю, но тот отказался. После чего следователь и патологоанатом стали наперебой объяснять психиатру, что этот субъект – не что иное, как собранное магистром Фирбалиусом из мертвых останков тело, сшитое им и потерявшееся в морге позавчера утром. Для достоверности своих слов патологоанатом задрал на человеке у окна рубашку и демонстрировал собственноручно сделанные швы, а следователь обещал прислать по факсу протоколы обнаружения сначала головы и рук в квартире подростка, потом – тела старика, потом, соответственно, ног. При этом они хором уверяли психиатра, что была еще и коза, точно была! Принесенная в жертву путем перерезания горла кухонным ножом на крыше детского сада. Патологоанатом ощупывал сидящего, сопя от возбуждения и требуя немедленного проведения анализов сшитому им телу, мальчик осторожно вытаскивал перья из волос ангела, а собравшиеся полукругом больные бесстрастно таращились, уже начиная проявлять некоторые признаки беспокойства. Психиатр, приказывая жестами успокоиться, стал оттаскивать возбужденно орущих следователя и патологоанатома к двери, но тут следователь вдруг выдернул из толпы больных сопротивляющегося старика, уверяя, что именно этот человек резал на крыше козу, и может подтвердить, что именно на крыше и лежали мужские ноги. Старик отбивался, но подтвердил, что ноги он взял в театре мертвецов и нес в свою мастерскую, и что именно эти ноги сейчас сидят на полу, пришитые к телу неизвестного мужчины с лицом прекрасной женщины.

Успокоительные уколы сделали всем. Патологоанатому, следователю, старику, узнавшему ноги, психиатру и некоторым чересчур возбудившимся больным. Санитар увел мальчика, переворошив перед этим волосы на голове неизвестного у окна и пристально рассмотрев на просвет белое невесомое перышко. Мальчик улыбался опухшим лицом.

Второй сон смерти. Я – платье летающей девочки

…Бабушка смотрит на Лору, глаза прищуривает, а губы поджимает. Она заплетает мне косу, а Лора заходит к нам во двор. Под глазом у нее большое пятно. – Слышь, ты мне травки дашь, чтобы рассосало? Завтра на работу. – До завтрева не рассосет. – А дай, ладно. Бабушка доплетает косу и идет в дом. Я смотрю на Лору: – Тебе больно? Выгони ты его, он же тебя убьет! – А тебе что, жалко? – Жалко – не жалко, я просто знаю, почему он так делает. – Ну конечно, ты у нас самая умная. – Это потому, что ты покупаешь у Сыры. – Что покупаю? – Ну, водку эту.. – Водку? Это называется самогон, заруби себе на носу. – Ну ладно, самогон, подожди. Сыра туда траву настаивает. – Ну и настаивает, не одной твоей старой ведьме траву настаивать! – Да подожди ты, это все из-за травы. Это трава такая, как кто выпьет – сразу сбесится. – Ка-а-нечно, все наши забойщики уже взбесились. – И взбесились, ведь все дерутся! А трава эта заразная, на нее писает Желтый бык, а у него ядовитая моча. Лора смотрит на меня одним глазом, другой осторожно трогает рукой. – Бык? Чей бык? – Он ничей, но все время писает там, где Сыра траву собирает, поэтому ее настойка заразная, я могу доказать. Доказать? – Чего? – Ну, проведем эксперимент. – Это ты со своим ментом проводи эксперименты! Лора смеется и громко хлопает калиткой. Я вздыхаю. Лора опять вбегает и громко кричит: – И! Моему! Пацану! Мозги! Не пудри! Ишь… Летает она… я вот тебе перышко вставлю в одно место, полетишь у меня!

Ночью я слышу сквозь сон, как Бабушка спорит с Лорой: – Дитё спит уже, совсем ошалела, но Лора толкает меня, я открываю глаза. – Я тут все думаю, а чего это у тебя бык – желтый? Где ты видела желтого быка? Это же уму непостижимо. Я сажусь, кладу голову на колени и долго смотрю на Лору. Лора сидит на полу, раскинув ноги и смотрит на меня. Лора, – говорю я, – выгони ты его.

Утро. Я сижу за столом. Я не хочу есть. Еда отвратительна. – Володя, ты любишь Тэссу? – Брысь. – Не любишь? – Не мешай, я ем. – Бабушка говорит, что ее надо любить, тогда она выздоровеет. – Слушай, иди поиграй с куклой, что ли! – Ты спятил. У меня нет куклы и никогда не было. – Ладно, я куплю. – Лучше купи собаку для Тэссы. – Вот-вот, ей только собаки недостает! – слышит нас мать, – пусть уж он ей лучше ребеночка купит! – Ну что ты при детях? – Эти дети больше тебя понимают, и марш отсюда, дети… На улице Ирка показывает мне полный карман стеклышек: – смотри, какие есть красивые. – Слушай, Ирка, знаешь, где Сыра траву собирает? – Ну! Там писает Желтый бык. Ирка напряженно смотрит на меня и изо всех сил пытается понять. Я тащу ее за руку от дома: – Мне нужна бутылка самогона. Ирка таращит глаза. – В одну – ничего не положено, она от Сыры, и отец Жеки будет всех бить. А в эту мы положим настойку для сна. Он сразу заснет и все будет хорошо. Понимаешь? – Нет. – Ну, Лора после этого покупать у Сыры не будет! – Подумаешь, купит в магазине, когда привезут. – Не купит, она жадная. – Ну, я не знаю.. Может, пойдем сделаем секрет? – Ну какой секрет, иди утащи у Лоры одну бутылку. У нее их полно, она все равно после эксперимента выбросит все бутылки, и даже считать не станет. Ирка садится думать. – Ну ты Жеку любишь? – Люблю. – Где он сейчас? – Лежит болеет. – Чего он болеет? – Его отец дрался. – Самое страшное, знаешь что? – Что? – Ну что? – Перестань: что – что! – Котята, вот что! – Замолчи. при чем здесь котята. – Жеке плохо жить, он страдает! Тогда Ирка говорит: – ДАВАЙ ПОБОЛЬШЕ ТРАВЫ ДЛЯ СНА НАЛЬЕМ.

– Побольше нельзя, он может вообще не проснуться.

Идет дождь. Я сижу в горе и тоске. Совершенно незнакомый мужчина, одетый как в кино. – Здравствуй, красивая девочка. – Я не красивая. – Вот как? – Кто тебе сказал? – Все говорят, что страшненькая, но умница. – Даже так… Плачешь? Плачешь. А прочти-ка мне стихотворение. Знаешь стихотворение? – Какое стихотворение? – Ну, любое, про цветы, про дождь... – Я знаю поэму. – Поэму? Забавно. Ладно, давай поэму. – Как ныне сбирается вещий Олег отмстить… нет, это грустно кончается. – Пусть. – Нет, и так плакать хочется. А вы кто? Я вас никогда раньше не видела. – Я только что приехал, буду в вашей школе работать. Ты ходишь в школу? – Нет. – А что так? – Не хочу. – Не хочешь? Забавно. – Меня хотели отдать в прошлом году, но я ужасно не хотела, просто ужасно, и заболела. А в этом, наверное, отдадут. Моя подруга Ирка, она старше, она уже два года в школе. Говорит, что там плохо, а учительница говорит, что Ирка тупая. – Но ты ведь не тупая. – Я – нет, но я дружу с Иркой. – Что ты делаешь все время одна? – Думаю. – Думаешь? Забавно. – А вы почему приехали сюда? – Буду работать учителем. – Учителем?.. Вы так выглядите, ну… не как все. – А я больной, вот здесь больной. – Здесь? – Да. – Когда у человека болит голова, он не бывает такой веселый. – Это как сказать. – А у меня есть тайна, настоящая тайна, я плачу, потому что никому не могу ее рассказать. А вам могу. – Вот как? – Вы ведь здесь никого не знаете и вам совсем неинтересно. – Абсолютно. – Ну вот, а мне кое-что непонятно. Ирка все время хочет меня обидеть, нет, я не про то... Она утащила одну бутылку, а я утащила у Бабушки настойку, от нее спишь хорошо. И мы налили это в бутылку и сказали Лоре, что эта самогонка не от Сыры, а Бабушкина для растирания, что у Сыры покупать нельзя, от ее пойла человек бесится, а она не верила. Ну вот, она нашу бутылку взяла. А он всегда пьет в обед. В субботу днем пообедал и сразу лег спать. Вечером он встает, все допивает и начинает бегать с ножом и всех бить, а тут спит и не просыпается. Шура у нас спряталась заранее, и все говорила, чтоб он никогда не проснулся. Лора вечером ее есть позвала, говорит, он не вставал еще. А потом Шура пришла ночью и кричит: – Слава Богу – Он Сдох!

– Очень интересно, только я ничего не понимаю. В чем проблема-то? – А когда врач сказал «алкогольное отравление», Ирка испугалась и стала кричать, что это я его отравила. – Забавно… А что говорят по этому поводу твои родители? – Мама говорит, что Ирка еврейское отродье. Вот я и хотела у вас спросить. Иуда – еврей? – Иуда? Кажется... позволь, ну да. – Значит, Ирка не виновата. У нее же отец был еврей. – Я ничего не понимаю. – Ну, все евреи иногда плохо себя ведут, предают, у них так положено, это еще в библии написано. Ирка же не виновата, что у нее эти... гены. – Постой! Но ведь Иисус, он... – Нет, спасибо, я все поняла, я побегу. – Постой же. Садись. Ты ничего не поняла. Любой человек может напиться пьяным, может бить других или врать. Иисус тоже был еврей, они там все были евреи, это такое место еврейское – Назарет, Иерусалим, они там жили. Просто один человек предал другого. Просто человек. – Жаль. – Чего тебе жаль? – Ну я обрадовалась, я к ней бежала. – И на здоровье, беги. – Не могу. – Почему? – Я хотела рассказать ей про гены, а теперь, что я скажу, что все люди так делают? Она очень переживает. – Да что она такого сделала? Ну испугалась, выдала вас, что вы накапали каких-то капель. – Это я капель накапала. А она украла Бабушкин пузырек и ВСЕ вылила в бутылку.

Я иду к Лоре. Мать Ирки живет рядом, с новым мужчиной и его детьми. Ее зовут Рая. Утром она сидит на крыльце и сладко жмурится. Вокруг суетятся куры и индюшки. Рая лениво перебирает прядь волос у себя на виске, косит глазом, видит, что прядь седая. Рая очень огорчается от этого и начинает плакать. Сыновья ее мужчины мешают корм для свиней, повернувшись к ней, они видят сначала ее улыбку и улыбаются сами, а потом видят, что она уже плачет. Младший тут же бежит в сарай и тащит крошечного розового поросенка, которого Рая начинает ласкать и целовать в упругий задик с дрожащим крючком. К Рае подходят все ее кошки, и еще две приблудные. Рая показывает поросенка и им, одна из кошек вытягивает мордочку и шевелит носом и усами, а остальные не стали смотреть и нюхать. Рая уже забыла, отчего она плакала. Она поискала глазами свою рябую курицу, но вспомнив, что та пропала, огорчилась и чуть было не заплакала опять. Она слышит, как в забор что-то ударяется и звенит разбитым стеклом. Это во дворе Шуры. Забор общий. Рая заинтересованно подходит и смотрит. Подошли две большие свиньи, десяток поросят, потянулись за Раей кошки, только куры продолжали клевать, любопытные индюшки вытягивали головы и клокотали, но ничего разглядеть не могли. С той стороны забора Лора, шатаясь, прицеливалась бутылкой, отводила далеко руку, размахивалась и бросала ее в забор. У забора уже натекла лужица. Лора была в одной рубашке и отпивала понемногу из каждой бутылки, прежде чем швырнуть ее. Свинья стала тереться о забор и нюхать лужицу. Рая видит и Жеку, он сидит на лавочке и ест сливы. Рая поискала свою курицу у них во дворе, но ее там не было. – Зачем вы украли мою рябую? Дзынь… – Сейчас я покажу тебе рябу-уй-ю… Сейчас я напьюсь как следует, а бык уже все… Сейчас я озверею и передушу всех твоих вонючих свиней! Дзынь… – Отдайте курицу. Рая заметила, что свинья что-то поедает у забора, и наклонилась посмотреть. Краем глаза она увидела странную фигуру в темном костюме, белой рубашке с галстуком и лаковых башмаках. Он смотрел на Раю во все глаза, пока его облаивали три собаки. – Простите, я, кажется, не туда попал... Это у вас муж умер? Мне надо поговорить, это очень важно. Рая кивает головой, приглашая посмотреть через забор. Лора разбила все бутылки и топчется на месте, бормоча про желтого быка. Мужчина становится на цыпочки, свинья тут же начинает громко сопеть и чихать возле него, он испуганно смотрит на Раю. – Пахнет от вас. Одеколоном. Они не любят. Что вы так смотрите на меня? Рая все еще прижимает к шее поросенка, его крохотные копытца лежат у нее на груди, как раз над розовыми сосками. Мужчина становится весь потный. Давно пора, – думает Рая – в такую-то жару в костюме. Рая вспоминает свои зеленые глаза и крупные алые губы и довольная усмехается, но потом вспоминает прядь на виске, отворачивается и быстро уходит. К ней подбегает мальчик – сын ее мужчины, и набрасывает кофту на голые плечи и грудь. – Опять в одной юбке шастаешь! Рая смотрит из-за плеча. Мужчина спасается бегством от гусей, их только что выпустили. – Кто это? Наш учитель по истории и физре, будем кабанчика резать? Мне куртка нужна на зиму. Рая ищет глазами кабанчика, старается изо всех сил, но слез уже не удержать.

Ирка с Жекой сидят в комнате на полу, ставни закрыты, на зеркале – черный платок. Ирка очень мне обрадовалась, стала нервничать и плакать, а Жека ковырял разбитую коленку и молчал. – Ты ведь нас не бросишь, правда, не бросай нас, когда ты рядом, я не вру и ничего плохого не делаю, а стоит тебе уйти, как плохое вылазит у меня вот здесь. Ирка выгибается и показывает. Мы с Жекой смотрим ей на спину между лопаток. – Ну? Ты меня простила? Ведь простила! Поцелуй тогда. Я опускаюсь на колени и целую Ирку. – И его тоже. Целую Жеку. – Не так, по-настоящему, взаправду. Я целую взаправду. – Лора хочет увезти Жеку. – Нельзя. – Я тоже говорю, как же можно, мы же с ним поженимся скоро, а ты тоже живи с нами, мне с тобой не страшно. – Ты же его сестра. – Это пока сестра, пока маленькие, а потом буду жена. – Я скажу Бабушке, пусть поговорит с Лорой. – Да, я уже все решила, жить мы будем вместе и ходить везде вместе, как будто нас не трое, а один. Я спрашиваю: – Жека, тебе отца жалко? Жека качает головой. – Конечно, спешит Ирка, чего его жалеть, гадину! – Мне котят жалко, говорит Жека. Мы замолкаем и слышим визг и хрюканье. Выходим на улицу. День ослепляет и падает жарой на плечи. В одном месте забор подрыт и повален, в проломе застряла большая свинья, она лежит на животе, лапы в стороны, и визжит. – Она поранилась! – Нет, смотри, какая морда довольная. Свинья умильно моргает и зарывает пятачок в землю. Мы присаживаемся рядом и тут же испуганно смотрим друг на друга. – Пахнет. Просто ужас, как пахнет. – Она пьяная. Надо убрать, а то Лора грозилась.. Мы толкаем свинью в голову. Бесполезно. Нас заметили приемные сыновья Раи, подбежали и стали тащить свинью за задние ноги, свинья утробно кричала, но мы ее вытолкали и кое-как приладили забор. И тут на крыльцо выходил Лора: – Где Шура? Меня тошнит, господи, как меня тошнит… – Лора, распусти волосы, – подхожу я к ней. Лора садится на землю и мычит. Ирка вытаскивает шпильки у нее из волос, и волосы падают вокруг Лоры на землю. Я глажу волосы осторожно и шепчу про черную землю и высокое небо, жирных червей под дождем и яблоки, которые падают и соединяют верх и низ жизни, и все уходит из головы Лоры в землю, и она покрывается потом. И Шура подходит к ведрам и пьет губами воду, потом кряхтит и усаживается под дерево на скамеечку чистить картошку, а вон моя Бабушка стоит у дороги и смотрит из-под руки на пыль, а в пыли – мотоцикл с Володей и Тэссой, и Рая, голая по пояс, вцепилась руками в забор и ищет кого-то или ждет, и Учитель, у которого болит голова, подсматривает за нею из-за кустов терна, и моя мать прогоняет большую пьяную свинью, ругается и старается пнуть ее ногой, и я еще успею удивиться, как это мы вдруг в одно мгновение все собрались вместе, и лето топит нас в золотой приторной жаре…

После шести часов успокаивающего сна главный психиатр потребовал у лечащего врача медицинскую карту неизвестного со шрамами на теле. Лечащий врач – легко краснеющая двадцатипятилетняя выпускница медицинского института, на его вопрос, почему в графе «наружный осмотр, показатели артериального давления, температура тела» стоит прочерк, пожала плечами и впала в сильную задумчивость.

– Ну, – сказала она минуты через три, – сердцебиение отсутствует, соответственно, и показатели давления… Да. А температура тела ниже указанных на градуснике отметок.

– Это же бред, – попробовал сопротивляться накатившему ужасу психиатр. Он подумал, что нужно отдать на химический анализ содержимое коньячной бутылки. – То, что вы говорите – бред! Этот человек ходит. Он дышит!.. наверное, – добавил психиатр уже неуверенно и потряс медицинской картой, – как вы отреагировали на подобную аномалию, скажите на милость!

– Будем лечить, – уверенно кивнула головой врач.

Патологоанатом категорически отказался уходить из психиатрической клиники, объясняя это необходимостью наблюдения за созданным им Властителем. Психиатр потихоньку завел медицинские карты на патологоанатома и на следователя, никак не просыпающегося после укола, но ставить их на учет и довольствие пока не стал. Однако, он счел своим долгом позвонить на работу обоим и продиктовал адрес, по которому в данный момент находятся эти двое мужчин. Не указывая названия учреждения.

Два санитара, доведенные до исступления летающими в комнате отдыха перышками, обрили налысо неизвестного со шрамами на теле.

Инспектор криминальной полиции, обнаруживший, наконец, хоть какую-то информацию о пропавшем следователе, немедленно поехал по сообщенному адресу и через сорок минут с некоторой оторопью рассматривал корпуса психиатрической клиники за высоким бетонным забором. Он прошелся пару раз у ворот с охраной, потом решился и достал удостоверение.

Его провели в палату. Три койки пустые, тщательно заправленные, а на четвертой – похрапывающий следователь. Инспектор постоял, подумал и решился. Он потряс следователя осторожно, потом сильней, потом приподнял слегка и пронаблюдал судорожное движение кадыка, когда запрокинутая голова безжизненно упала назад. Следователь открыл глаза после неуверенной пощечины. Он смотрел на радостного инспектора сквозь прищуренные веки, кривился и облизывал сухие губы.

– Что ты тут?..

– Вы живы, это главное! – объявил инспектор, – Вы не поверите! Из морга следственного изолятора пропала вся расчлененка, пропала голова, руки, тело старика и даже доставленные совсем недавно ноги, обнаруженные…

– Это ты подписался на лечение мальчика сильнодействующими средствами? – перебил его следователь, медленно садясь.

– Поскольку в тот момент родственники отсутствовали и подросток ввел нас в заблуждение своими заверениями о том, что он круглый сирота, после проведенной консультации с главным врачом больницы, я счел необходимым…

Следователь встал, пошатываясь, размахнулся и со всей силы ударил кулаком инспектора в челюсть. Инспектор упал на пол. Следователь упал на кровать, посмотрел в потолок минуту-другую, потом закрыл глаза и всхрапнул на первом же вздохе.