Фельдмаршал в бубенцах

Доминиканец поморщился:

– Не начинай заново эти бабьи песни! Мне без интереса, нужно ли истребить всех Гамальяно. Но я люблю доводить дело до конца. Особенно однажды не оконченное. Считай это моим капризом.

В лице оружейника что-то передернулось:

– Что значит «однажды не оконченное»?

Брат Ачиль вдруг перестал раздраженно перебирать кольца плети и с любопытством взглянул на юношу.

– Так ты ничего не знаешь… – протянул он. – Что ж, изволь, напоследок можно и уважить. Мы ведь с тобой старые знакомцы. Это мне ты обязан своей слепотой. К сожалению, я не успел проверить, добил ли тебя. Проезжавший почтарь услышал твой крик и поперся в лес с аркебузой. Пришлось уходить. Но на сей раз я не оплошаю.

Пеппо побледнел, медленно вдыхая. Монах же изучающе поглядел в незрячие глаза:

– Я скажу тебе больше, парень. Твою мать тоже прикончил я. Чистоплюй полковник запрещает своим солдатам обижать девочек. А они его, как Сатаны, боятся. Все приходится делать самому.

Юноша прижался спиной к угловатым остаткам колонны.

– Прекрати… – прошептал он. А доминиканец улыбнулся, и скулы его чуть порозовели, словно от свежего ветра:

– Твоя мать не была красоткой, Пеппо, хотя и не без изюминки, в этом не откажешь. Но мой патрон не позволил мне оценить ее получше. Он тоже зануда в этих вопросах. Однако я помню ее смерть…

– Хватит! – рявкнул падуанец. Его колотила крупная дрожь, пот тек по вискам. Брат Ачиль шагнул ближе.

– Я вонзил ей нож вот сюда, – тонкий сухой палец впился Пеппо в ямку у основания шеи. – Медленно, как в масло. Она даже не вскрикнула. Только смотрела на меня своими глазищами, будто запомнить пыталась. Ей-богу, меня аж мороз продрал. У тебя совсем не такие глаза. Интересно, от кого она тебя нашалавила? Бедолага Жермано тогда был уже мертв, но я рассмотрел его – ты ничуть на него не смахиваешь. Он как-то… попроще был, что ли.

– Да заткнись же… – Голос Пеппо сорвался на хрип. – Просто убей меня ко всем чертям!

А монах почти ласково скользнул ладонью вверх по груди оружейника и плотно охватил смуглую шею.

– Будь мужчиной, – прошептал он, – мужчины не боятся воспоминаний…

Большой палец доминиканца вдавился в кадык, а остальные прошлись сзади по цепочке позвонков, будто по клавишам клавесина.

– Сейчас ты отдашь мне Треть. Я вернусь в лавку. Нет, я не стану убивать девочку. Я просто взыщу с нее должок за твою монахиню. Патрон остановил меня тогда, в лесу. А я уже сказал: не терплю неоконченных дел. Я, правда, дурака свалял, нужно было взять ключ с собой. Мало ли, кто приметил, куда я его прячу. Глядишь, приду – а мне уже одни объедки останутся. Так что надо поспешать. Кстати, будь ты пошустрее, тебе бы тоже уже отвалилось. Девчушка-лавочница на тебя, как на пряник, смотрит. Но оно и к лучшему. Есть уверенность, что она не успела прижить от тебя еще одного выблудка помойно-голубых кровей. – Пальцы чуть сжались, ощущая, как вздрагивает горло. – Где Треть, шлюхин сын?

А Пеппо секунду помолчал и вдруг шепнул:

– Вот она…

Молниеносно охватил стоящего вплотную монаха обеими руками и всей тяжестью рванулся вперед. Брат Ачиль тяжело рухнул спиной на ребро верхней ступени, затылок глухо стукнул о камни, и противники, стиснутые мертвой хваткой, покатились по выщербленным ступеням. В ярком свете луны полы черного доминиканского плаща, словно крылья гигантского нетопыря, то взметались вверх, то обматывали падающие тела. Оброненная плеть черной змеей извивалась по светлому камню, скользя вниз за тяжестью взблескивающей рукояти. Глухие, все ускоряющиеся звуки тычков о камень и вскрики слились в общий рокот.

Сквозь хаос вертящегося мрака и оглушающую боль Пеппо чувствовал, как содрогается в его объятиях жилистое тело монаха, и наконец, когда не было больше сил сжимать руки, а боль не давала вздохнуть, череда тупых каменных зубов окончилась и сплетенные враги выкатились на остатки плит у подножия лестницы.

Пеппо хрипло втянул воздух пополам с клубами поднятой пыли, отчаянным усилием вырываясь из складок монашеского одеяния, прижал противника к земле и наотмашь ударил кулаком куда-то в надсадно шипящую влажно-липкую плоть. Скрюченные пальцы вцепились в шею юноши, снова ища горло. Рваное дыхание пополам со страшным бульканьем раздавалось у самого лица. Пеппо уже не знал, откуда берутся эти последние силы. Левая рука почти не слушалась, голова гудела, как медный гонг. Оскальзывающиеся пальцы монаха царапали щеку – он тоже уже почти не мог бороться, и ногти бессмысленно терзали лицо врага.

– Тварь… тварь… – шепотом рычал Пеппо, по-звериному впиваясь зубами в окровавленную руку монаха. Он ткнул основанием ладони почти не действующей левой руки Ачилю в подбородок, правой охватил темя с выбритой тонзурой и неистовым усилием рванул вправо. Раздался отвратительный хруст, и тело монаха обмякло, распростершись на земле.

Оружейник встряхнул головой. Медленно разжал руки. Брезгливо сплюнул. А потом оттолкнул тело убитого и рухнул на землю.

Пеппо не знал, сколько времени неподвижно лежал на осколках старинных плит, слыша лишь собственное дыхание и отдаленный шум моря. Голова была заполнена звонкой болью, болью заходилась каждая кость, ребра мучительно отзывались на вдох.

Он убил человека… Голыми руками. И это было совсем не то, что беспечно стрелять из аркебузы куда-то в бездну на звук голоса.

Холодно… Рукава гадко липнут к рукам, горит разодранная шея. И отчаянно хочется доползти до моря и промыть жгучей соленой водой следы когтей этой ядовитой твари, что неподвижно лежит справа от него.

Шаги. Быстрая поступь. Побрякивают битые плиты. Черт, это шаги!..

Пеппо приподнял голову с земли, отчаянно сгребая расползающееся по швам сознание. Здесь никого не может быть. Это просто бред, навеянный головной болью. Сюда никто не ходит. Но кто-то все же шел, стремительно шел прямо к нему, лежащему возле еще не остывшего трупа.

Ну и пусть. Юноша вновь уронил голову наземь. Он защитил Барбьери и отомстил за мать… за Паолину… за Годелота. А дальше – черт с ним.

А шаги меж тем приблизились вплотную, и низкий глуховатый голос проговорил:

– Эй, парень! Не время отдыхать, поднимайся, живо.

Пеппо поморщился, снова приподнимая голову, но тут же сильные руки подхватили его и помогли сесть. Раздался гулкий звук вынимаемой пробки, к губам оружейника прильнуло горлышко фляги. Он машинально сделал несколько глотков и закашлялся: во фляге был крепкий дешевый самогон.

– Досталось тебе… – проворчал голос. – Встать сможешь?

– Да… – хрипло пробормотал Пеппо. Мысли отказывались проясняться. Он оперся о землю правой рукой и тяжело поднялся на ноги. Левая рука плетью висела вдоль тела. Уверенная ладонь тут же охватила его за левую кисть, грубоватые пальцы прошлись вдоль руки:

– Хм… – раздалось рядом, и вдруг резкое энергичное движение вогнало Пеппо в плечо молнию адской боли. Оружейник подавился криком, судорожно вдыхая, а незнакомец отрезал:

– Все, вправили. Везучий ты, парень. Другой бы голову расшиб – и бывайте.

– Вы… все видели? – проговорил Пеппо, машинально сжимая ноющее плечо.

– Что надо, то и видел! – огрызнулся голос. – Ноги волочишь?

– Да… – снова смешался Пеппо. В голове понемногу светлело, и на смену отвлеченным контурам проступало четкое осознание, что он только что совершил убийство у кого-то прямо на глазах. А на плечи вдруг лег тяжелый плащ, крепко пахнущий лодочным дегтем.

– Вот и отлично! – отрубил незнакомец. – Надень капюшон, рожа у тебя не к обеду. И уходи отсюда. Так быстро, как сможешь.

Пеппо охватил ладонями голову.

– Что?.. Но труп, господи. Его надо…

– Не надо! – рявкнул незнакомец. – Проваливай отсюда ко всем чертям, и на твоем месте я б дня три носа на улицу не казал. Ну!

И тут оружейник ощутил, что в голове вдруг все встало на место, словно скоба арбалета гладко вошла в паз. У него нет выхода, кроме как довериться этому неизвестному человеку. И нужно просто послушать его, как бы нелепо это ни звучало.

Запахнув плащ, Пеппо натянул капюшон. Уже отступая назад к лестнице, он хрипло окликнул:

– Мессер! Благодарю вас. Храни вас Господь.

В ответ раздался рык:

– Катись!