Фельдмаршал в бубенцах

А она теперь безвылазно сидит под замком, лишенная права видеть иных людей, кроме сочащейся перестоявшим презрением сестры Фелиции.

Под замком… Девушка вдруг подняла голову, нахмурившись. Не она ли два часа назад тряслась, словно крышка на кипящем горшке, лепеча Пеппо о страшном монахе? Не он ли пообещал, что все уладит? И вот, пожалуйста. Она сидит взаперти, обозленная и одинокая, но недосягаемая для Кнута и его ужасного хозяина. А юноша примет на себя все последствия своей отчаянной выходки.

Паолина тяжко и прерывисто вздохнула, вжимаясь виском в твердое ребро койки. Все смешалось в один бестолковый многоцветный ворох, будто нитки для рукоделья, посыпавшиеся из корзины. Здесь был и все еще не перегоревший страх, и жгучая злость на сестру Фелицию. И стены кельи, только что давящие на нее своим каменным бременем, стали казаться скорлупой, куда улитка прячет уязвимую плоть. И весь этот хаос придавливало нестерпимое чувство бессилия. Невозможности узнать, какую меру ханжеской людской жестокости отсыпали ее странному другу за ее же безопасность. А ведь он не знает, поняла ли Паолина смысл всего этого спектакля, и сейчас, возможно, думает, что она так же клеймит его позором, как вся эта гомонящая толпа, что растащила их в саду.

…Два дня затворничества протекли в черной меланхолии. Паолина послушно проводила время в посте и молитве, скрывая этими благочестивыми занятиями бесцветную и безвкусную апатию. Сестра Фелиция была довольна: в настроении своей подопечной она усматривала наконец постигшее ее смирение.

Но мать Доротея придерживалась иного мнения. Порядком обеспокоенная исповедью Пеппо, она лично пришла к Паолине для доверительной беседы. Проговорив о малозначащих вещах всего двадцать минут, настоятельница оценила бледность девицы и застывшую в ее глазах пассивную обреченность. Назавтра к Паолине явилась сестра Фелиция, придирчиво оглядела воспитанницу и велела следовать за собой. Затем монахиня отконвоировала девушку на второй этаж, где ту ждала сестра Юлиана.

Она заведовала всей лекарской деятельностью другого крыла госпиталя, где помещались платные кельи для более зажиточных пациентов. В отличие от переполненного страдающими людьми зала для неимущих, там смертность была относительно невысока, уход за недужными хорош, а к работе допускались только специально обученные медицине монахини.

Заправляла там высокая, сухая и суровая, будто горный мороз, особа. О сестре Юлиане ходили слухи, что кровей она самых высокородных, но прямо перед замужеством утратила в огне холерной эпидемии разом родителей, жениха и троих братьев, после чего приняла постриг в монастыре Святой Клары и посвятила жизнь изучению лекарской науки. Прочие сестры боялись ее как чумы, и лишь мать Доротея перечила ей, впрочем не всегда успешно.

Сухо кивнув на приветствие Паолины, сестра Юлиана без предисловий начала:

– Здравствуй, дитя. – Слово «дитя» прозвучало будто низшее и довольно постыдное воинское звание. – С этого дня ты будешь работать в моем крыле по распоряжению матери-настоятельницы. Подчеркиваю: по ее распоряжению, но не по моему желанию. У сестер много работы, и безграмотная деревенская девица нам лишь в тягость. Сразу после утренней молитвы явись к капелле. Да умудрит тебя Господь.

Отчеканив эту тираду, сестра Юлиана кивнула Паолине и устремилась прочь, оставив девушку в ошеломленном молчании. Послушница хмуро поглядела на удаляющуюся прямую спину, словно ожидая от той каких-то запоздалых разъяснений. Эта устрашающая особа в рясе вовсе не вызывала у нее симпатии, хотя в глубине души Паолина сознавала, что медленное гниение в четырех стенах кельи под надзором сестры Фелиции намного хуже…

Однако вскорости девушка уже готова была пересмотреть свои разногласия с сестрой Фелицией.

Ее новая наставница, на добрую голову возвышаясь над испуганной Паолиной, ввела прислужницу в тесную комнатенку, заставленную сундуками, и сурово вперилась ей в глаза:

– Итак, правила тут простые, но по зубам они не всем. Слушай и запоминай. Забудь о «сестре милосердия». Милосердие живет там, в общем зале, где всяким горемыкам милосердно позволяют подохнуть на койке, а не в придорожной грязи, и лечат их все больше молитвами.

Здесь же, Паолина, идет война. А на войне нет места милосердию. Лекарь на эту роскошь права не имеет. Посему привыкай: если излечение требует боли – ее нужно причинить. Если оно требует непреклонности – ее придется проявить.

Никаких колебаний, никакой жалости или брезгливости. Мы могли бы позволить себе быть щепетильными, если бы люди сами были чуть чистоплотнее. Хотя бы как свинья в хлеву. Та хоть не станет есть гнили и сношаться с хворым хряком. Но люди не таковы. Половина недугов порождена не злой судьбой, а людским скотством. Не сверкай глазами – это так, и ты это знаешь, просто имей смелость это признать. Галльская болезнь, большая часть кишечных немочей, военные увечья, врожденные изъяны. Все это плоды безбожия. Но мы не судьи, Паолина. Мы ростовщики. Мы врачуем тех, кто готов за это платить, чтобы те несчастные в общем зале могли получить лишнюю тарелку супа. И, чтобы нам платили, мы должны делать это на совесть.

Сестра Юлиана сделала паузу, а потом жестко взяла Паолину за подбородок крепкими сухими пальцами:

– Мне не нужны те, от кого мало толку. А потому твое дело на первых порах – стирка, штопка, мытье полов. В этом ты уже, несомненно, поднаторела. Помимо этого, ежедневно четыре часа ты будешь тратить на учение.

Монахиня протянула руку и безошибочно выудила с шаткого стола толстенный том.

– Это книга об устройстве человеческого тела. Она написана на латыни, но я дополнила ее множеством заметок по-итальянски. Наименования частей тела, костей и органов изволь знать на обоих языках. Разрешаю обращаться с любыми вопросами, но не с жалобами. Тебе будет трудно, но это впрок. Если же ты покажешь скудоумие и нерадение – мать Доротея мне не указ. И не забудь: твоя епитимья продолжается. Всякие связи с внешним миром запрещены. Все понятно?

Паолина открыла рот, нервно облизнула губы, закрыла. А потом робко пролепетала:

– Но… сестра, а сами пациенты? Когда я могу…

– Ты не можешь! – отрезала сестра Юлиана. – Безграмотная поломойка не может лечить людей. Я сама определю, допустить ли тебя к пациентам. Еще вопросы?

– Нет, сестра… – хрипло пробормотала Паолина и откашлялась. – Нет, сестра! – повторила она громче. Сквозь первый испуг все отчетливее проступало неожиданное раздражение. Сестра Фелиция настойчиво кроила из нее блудницу, этот же полководец в рясе вот так, загодя, называет дурой. Что ж, посмотрим.

Выпрямив спину, девушка прямо посмотрела в серые глаза монахини:

– Я готова.

* * *

Да, милосердие в царстве сестры Юлианы было птицей редкой. Зато обещанная война оказалась щедра до назойливости, хотя и была не совсем той, какой грозила Паолине ее новая наставница.

Нет, обязанности Паолины не стали труднее прежнего. Даже напротив. Пациентов здесь было меньше, одежда их – чище, а заносчивость некоторых постояльцев было куда легче сносить, чем ядреную злобу и площадную грубость тех, кто доживал свой безрадостный век в тесноте общего зала.

Однако монахини, трудившиеся в этом крыле, совсем не походили ни на желчную сестру Инес, ни на громогласную сестру Фелицию. Это были молчаливые и собранные женщины, которые, казалось, никогда не спали и ничему не удивлялись. К Паолине же они относились в точности как к новой метле, неизвестно зачем купленной на казенные деньги, когда вполне можно было обойтись и старой. Ее никто не унижал, никто не повышал на нее голоса и уж тем более не поднимал руки. Но Паолина знала: это лишь оттого, что до нее никому нет дела. В равнодушии сестер не было ничего нарочитого. Оно было кристально настоящим, и это бесстрастное пренебрежение уязвляло девицу до глубины души.

В первые же дни Паолина узнала о себе невероятно много нового… Ей не приходило раньше в голову, что гнев, от которого ее так настойчиво предостерегали сестры, способен оказать на душу столь целительное действие. Меланхолии как не бывало. Паолину день за днем сжигало молчаливое бешенство, никогда прежде ей не знакомое. И если против сестры Фелиции она порой пыталась бунтовать, то здесь незамедлительно поняла: показывая нрав, она лишь сильнее убедит сестру Юлиану в своей бестолковой вздорности.

Особенно же невыносимым было для девушки то, что ее не допускали даже сменить пациенту компресс на лбу, словно и для такой малости ей не хватало ума.

И Паолина с неистовым жаром взялась за учебу. Слишком юная, чтоб засматривать вдаль, она не задумывалась о своей удаче, так внезапно перенесшей ее от корыта с кровавыми бинтами к анатомическому фолианту Андреаса Везалия. Она с ожесточением бросилась в пучину малопонятной и отчаянно трудной науки, куда более захваченная противостоянием с сестрой Юлианой, чем мыслями о собственном будущем.

Латынь, похожая на забавный и высокопарный итальянский, оказалась не слишком хитра. Но продираться сквозь записки сестры Юлианы для послушницы, всего два месяца назад научившейся свободно читать, оказалось задачей почти непосильной. Вероятно, окажись Паолина по доброй воле в одном из пансионов для девиц более высокого сословия, она быстро пала бы духом, поняв, что премудрость эта слишком сложна для нее. Да и в понятии «деревенская девица», пусть и «безграмотная», она не усматривала прежде особой обиды, вполне признавая его справедливость.

Но суровая монахиня нащупала в некогда мягкой и покладистой натуре Паолины какую-то новую упрямую струну. Она никогда не высмеивала воспитанницу, не клеймила за бесталанность, педантично проверяя прочтенные ею страницы. Она терпеливо исправляла произношение, сухо и холодно развенчивала простонародные поверья и предрассудки ученицы. Но уроки становились все короче, пояснения – все обобщеннее, и Паолина чувствовала, что не справляется. Она словно училась танцевать, едва выучившись ходьбе. И монахиня все отчетливее давала понять, что теряет время, наставляя малообразованную воспитанницу.

И вот пришел день, когда, бесстрастно выслушав сумбурный пересказ «урока», сестра Юлиана коротко вздохнула и бросила листы на стол.

– Это бесполезно, – сухо и спокойно сказала она. – Человек, рожденный при хлеве, должен там же и оставаться. Это не стыдно. Сусликам не назначено природой летать. Я поговорю с матерью настоятельницей, довольно тебя мучить. Иди, Паолина, ты заслужила отдых. Книгу оставь здесь, более она тебе не нужна.

Девушка, успевшая за прошедшие десять дней возненавидеть Везалия пуще самого Сатаны, залилась сливочной бледностью, тут же вспыхнувшей неровными красными пятнами. Сейчас ей казалось, что ее только что публично отхлестали по щекам.

– Сестра Юлиана, – растерянно пролепетала она, – но как же… Дозвольте мне…

– Паолина, не держи на меня обиды, – с неожиданной мягкостью прервала ее монахиня, – я не наказываю тебя. Я повторяю: суслика не карают за то, что он рожден бескрылым. Он хорош таким, каким создан. А ты не создана для науки, и в этом нет ничего дурного. Именно простые девушки вроде тебя составляют соль любой нации. Ступай с Богом. Ты была усердна.

Горло Паолины сдавили слезы. Если бы сестра Юлиана язвила и насмехалась, если бы называла послушницу бесполезной и ленивой дурой, было бы несложно снова разозлиться и уйти, а потом жалеть, что не решилась хлопнуть дверью. Но от этой мягкой уверенности, что Паолина неспособна к учению от природы, становилось обидно до желчной горечи во рту. Она шагнула к столу, стискивая пальцы, и прерывисто заговорила:

– Суслик?.. Хорошо. Но, сестра Юлиана… Даже ласточка, воспитываемая птицами с рождения, встает на крыло лишь через месяц. Вышвырните ее из гнезда через десять дней, которые вы дали мне. А потом покачайте головой и скажите, что этот несчастный птенец, трепыхающийся на земле, просто олух от природы. Я росла среди крестьян и до прихода в госпиталь с грехом пополам умела различать буквы, а вы за десять дней ожидали от меня латинских стихов?.. Да, мне трудно запомнить три сотни названий, о которых неделю назад я не имела даже понятия. Но это не значит, что я этого не могу.

Паолина осеклась, тяжело дыша, а монахиня посмотрела на нее с отчетливой жалостью.

– Послушай, дитя, – так же увещевающе проговорила она, – ты задета, однако посуди сама. Кисть руки – самая простая вещь, что имеется у каждого. Но ты не сумела правильно назвать и половины ее костей.

Девушка вскинула голову, и крылья ее носа дрогнули.

– Отлично! – отсекла она, а потом дерзко взяла со стола лист бумаги и придвинула к себе чернильницу.

– Что ты делаешь?! – Брови сестры Юлианы поползли вверх, но послушница лишь коротко кивнула:

– Это недолго, сестра.

Десять минут спустя, когда сестра Юлиана уже собиралась потребовать объяснений, Паолина положила лист перед монахиней, и та недоуменно уставилась на него. На листе была изображена корова. Ее ноги, голова, глаза и другие части тела были подписаны по-латыни. В углу листа шли какие-то пояснения.

– Вот! – коротко припечатала девушка. – Рисунок по всем правилам, поверьте, у этой коровы есть все, что у настоящей. Вот латинские названия. Наверняка вы знаете еще и другие, те, что я пропустила. Понятия не имею, как на латыни «вымя». А вот здесь написано, как правильно ухаживать за коровой. Вам все здесь понятно?

– Да, – в замешательстве ответила сестра Юлиана, – но…