Фельдмаршал в бубенцах

– Риччо, ты вернулся! – раздался восторженный полувопль-полушепот. – А я тут… того, задремал немного! Я так тревожился! Я думал… Я боялся, что с тобой что-то стряслось! А где ты был? А я тут это… письмо еще раз прочел, ты не сердишься? Ты расскажешь, где ты был? Ты голоден? Почему ты молчишь? Ты сердишься, что я здесь?

Алонсо сыпал словами, как горохом, обнимая друга до хруста в ребрах. Пеппо молчал, положив ладони на худые детские плечи и не пытаясь вмешаться в этот неудержимый поток нервно-радостной болтовни. Он чувствовал, как изнутри поднимается душащая волна: стремительно накатывает реакция на пережитое потрясение. Ей нужно дать выход, иначе мучительный вывих в груди никогда не встанет на место.

А Алонсо все лопотал что-то, уткнувшись лбом в запыленную весту Пеппо. И оружейник отчаянно хотел, чтобы малыш ушел, и в то же время боялся, что тот уйдет, унеся свою горячую и искреннюю радость, от которой невольно подтаивали самые острые углы застрявшего внутри ледяного осколка.

– Алонсо, – тихо и бессвязно начал он, мягко отстраняясь, – ну что ты, дружище, я не сержусь. Я рад, что ты здесь. У меня была препаршивая ночь. Я обязательно расскажу, где был, только утром.

В висках вибрировал оглушающий звон, руки мелко дрожали, и Пеппо пытался унять эту постыдную дрожь, пока мальчуган не заметил ее. Но тот вдруг выдохнул и вскинул голову, выпуская друга из объятий.

– Фух, теперь хоть усну! А то, как матушка говорит, аж сердце не на месте было. Только ты никуда больше не уходи, ладно? – вдруг добавил он строго, и Пеппо через силу усмехнулся:

– Не беспокойся, брат, меня сейчас и пинками никуда не выгнать. Иди отдыхай, тебя дядюшка спозаранку поднимет.

Алонсо убежал, еще что-то щебеча на ходу, а тетивщик повернул в замке ключ и остался стоять у двери, упираясь в доски дрожащими руками. «Ремиджи… Твоих родителей звали Рика и Жермано…»

Он гнал от себя день смерти родителей. Настойчиво старался его забыть, и милосердная память украдкой заметала осколки того дня под половицы. Он прятался за свою слепоту и почти убедил себя, что был слепым всегда. Даже сны его уже лишь изредка несли последние вспышки образов, давно утративших правдоподобие. А сегодня чертов полковник назвал ему имя отца, и тугая бечевка в мозгу разом лопнула, роняя наземь пропыленный занавес, прячущий за своими складками тот страшный осенний день.

* * *

Домик Ремиджи стоял на отшибе села у самого лодочного причала. Случайные прохожие сюда почти не забредали, деревенский шум долетал уже порядком поредевшим, и самыми привычными для Пеппо звуками были песни отца и плеск волн о причальные опоры. Поэтому его невероятно заинтересовал отдаленный рокот множества копыт, и он выбежал за ворота, чтоб посмотреть, откуда несется столько лошадей. Он так и не понял, кто были эти люди, вихрем налетевшие на их подворье.

Он помнил лишь, как рванулся обратно к дому, как жался к столбам, поддерживающим кровлю, оглушенный топотом и звоном, как заходился плачем и звал мать. Как человек в развевающихся черных полотнищах напевно тянул невероятно красивые, но непонятные слова. Как двое солдат в блестящих, как мамины подсвечники, кирасах держали за локти отца, рвущегося из их рук и ревущего никогда не слышанные Пеппо ругательства. Как в доме что-то грохотало и звенело, как с гулким дребезгом разлеталась о дощатый пол посуда.

А потом вдруг цепкие руки схватили ребенка за плечи, утаскивая за сарай, и Пеппо оказался лицом к лицу с матерью. Он не сразу узнал свою нежную матушку, мягкую до робости, улыбчивую и при любом сомнении тут же ищущую глазами отца. Эта женщина в перепачканной сажей котте, с окровавленными руками и безумными глазами совсем на нее не походила.

– Пеппино, сынок, – прошептала она, задыхаясь и до боли сжимая плечи сына, – не плачь. Сейчас не время для слез. Не бойся ничего. Тебе просто нужно сейчас же бежать в Коллине к тете Амелии. Не бойся за нас с отцом, мы справимся. Но тебе нужно уходить! Бежать со всех ног, понимаешь?

Пеппо не понимал. Не понимал, почему должен убегать в соседнюю деревню, когда его родителям, похоже, хотят причинить зло, когда эти шумные и грубые люди портят их вещи и громят их дом. Но он чувствовал: происходит что-то очень страшное. Он знал это, слыша брань отца, треск выдираемых досок и распевные заклинания человека в черном.

Вдруг раздался какой-то другой треск, будто сухая пшеница сыпалась на дощатый пол, а мать резко выдохнула и прижала Пеппо к себе, взметнув подолом котты. И мальчик дрожал, прячась в полотняных складках, вышитых полевыми цветами, пахнущих домом и любовью, а сейчас испятнанных черными разводами. И отчего-то вид лютиков и маргариток, обезображенных этими жирными мазками, лучше всех слов убедил его: все будет очень плохо. Но если он не послушает сейчас мать, то сделает только хуже. В горле задыхающейся птицей снова заколотился плач, камнем стоявший поперек груди. А мать упала на колени и сунула сыну в руки его любимого деревянного солдатика.

– Возьми, Пеппино, – отрывисто проговорила она, – он защитит тебя. Всегда и от кого угодно. А теперь беги, любимый. Не бойся. Ты сильный. Ты даже не знаешь насколько. Беги, что бы ни случилось. Не оглядывайся, не колеблись, упадешь – поднимайся, только беги!

Она шептала эти слова, словно молитву. И Пеппо оторвался от лютиков и маргариток, от запаха уходившего вчерашнего дня, вскинул голову, вбирая образ матери, обрамленный огненным заревом и расплывающийся от подступающих слез. А потом бросился бежать. Позади раздавались крики, грохот и треск пламени, едкий смрад дыма вплелся в горьковатый осенний ветер, но мальчик не оборачивался. Он несся через залитую солнцем прибрежную равнину к опушке леса, прижимая к груди любимую игрушку. Он не знал, будет ли кто-нибудь его преследовать, но голос матери эхом отдавался в голове, и Пеппо мчался, как никогда прежде.

Лес захлестнул его шелестящей сенью, приглушив настигавшие ребенка звуки гибели его мира, но Пеппо не сбавлял прыти. Сердце колотилось, разрывая грудь, стволы и кустарники плясали перед глазами, словно нарисованные на колышущемся полотне. Тракт был совсем недалеко, там, впереди, только пробежать над ручьем по шаткому мостику…

А потом сзади накатил новый звук. Пеппо не сразу различил его среди стука собственного сердца и хриплого эха дыхания. Это была быстрая поступь бегущего следом человека. Никто не окликал мальчика, не требовал остановиться. Кто-то несся по его следу, молча, будто гонящий добычу волк. И Пеппо уже знал: нагонит. Но он не знал еще, слыша мерный и ритмичный топот преследователя, что это тиканье часов, отбивающих последние его зрячие минуты.

Он пытался прибавить ходу, но силы иссякали. Вскоре к топоту прибавился звук чужого дыхания – погоня была прямо за спиной. А потом тяжелый тычок меж лопаток швырнул ребенка наземь, и Пеппо рухнул на скользкую палую листву, роняя солдатика. Он увидел лишь, как из-за спины над ним нависает длинная тень, заносящая над его головой какой-то причудливо изогнутый предмет. Странно, но в этот миг Пеппо уже не чувствовал страха. Распластываясь по земле, он оглушительно рявкнул:

– Будь ты проклят!

И тут же прямо на затылок обрушился удар. Часы пробили.

* * *

Плохо оструганное дерево занозами впивалось в лоб и ладони, а Пеппо вжимался в доски двери, словно цепляясь за обломок мачты в открытом океане. Воспоминания, столько лет дремавшие взаперти, роем теснились в мозгу, в клочья разрывая разум. Разрозненные осколки отцовского облика вдруг сами собой сложились воедино, и Жермано вновь ожил перед незрячими глазами сына. Высокий, худой, дочерна загорелый лодочник с выдубленным солнцем лицом, лукавыми морщинками у лучистых глаз, вечной смолой на рубашке и грубыми мастеровитыми руками. Именно он когда-то научил Пеппо вырезать из дерева солдатиков, пусть и не таких красивых, как тот…

Матушка… Хлопотливая и застенчивая, будто девица на выданье. Умевшая рассказывать чудесные сказки и побаивавшаяся гусей.

Он принял их смерть как данность, раздавленный своим неожиданным увечьем и крахом прежней жизни. Родители словно канули в настигший его мрак. И он безоговорочно поверил в свою утрату, еще недостаточно взрослый, чтоб задумываться о возможных вариантах исхода того дня, запомнившегося ему лишь безнадежным, безысходным, непоправимым несчастьем. Алесса же упорно скрывала от всех, где именно подобрала сироту. И только много позже Пеппо понял, что белошвейка по его рассказам догадалась об участии церкви в той осенней драме и боялась, что ему по-прежнему грозит опасность.

Почему он ничего не пытался узнать о судьбе родителей? А вдруг что-то было иначе? Вдруг они искали его, прячущегося в Падуе и даже не помнящего своей фамилии?

Пеппо медленно сполз на пол, чувствуя, как ледяная глыба поднимается из груди, раздирая горло острыми краями, не давая ни вздохнуть, ни вскрикнуть. И в тот момент, когда подросток готов был захлебнуться этой болью, глыба раскололась, выпуская из-под своего гнета обжигающие потоки слез.

Он давно разучился так плакать. Лишь изредка, в самые черные минуты давился сухими мучительными рыданиями, когда душа не вмещала больше горечи. Но сейчас слезы неудержимо лились по щекам, разъедая ссадины, и тетивщик не утирал их, бессильно уронив руки.

Он не подвел мать… Пеппо всегда помнил, что он сильный, всегда бежал вперед, не оглядываясь и не колеблясь, а падая – всегда поднимался. А может, нужно было оглянуться? Как теперь узнать…

Подросток медленно поднял руки и коснулся глаз, как часто делал в те, первые месяцы. Сколько лет ему казалось, что он не помнит, каково быть зрячим. Не помнит, каков цвет неба, что означают слова «светлый» или «радуга» и почему больно смотреть на солнце. Не помнит, что красота означает не только гладкость и правильность формы, а безобразие не сводится к дурному запаху или плохо отшлифованным граням.

Лютики на материнской юбке. Узор желтых лепестков. Желтых. Не грязно-ярких, как осенние листья. Не солнечно-теплых, как двухдневный цыпленок. Тускло-сливочных, как домашний сыр.

Пеппо крепко прижал кулаки к глазам. Потер их, будто надеясь сорвать черную пелену, за которой вдруг окажется, что все эти годы он ошибался. Что его прежняя, уже забытая жизнь цела и ждет его там, за этим глухим мраком. А потом опустил руки, влажные от слез, и до крови закусил губу. Болван. Что за бестолковая детская блажь? Родители мертвы, сам он слеп, а по пятам снова идет погоня. Это реальность. А все прочее – зыбкие мечты потерявшегося малыша, которого давно пора в себе изжить.

Но руки уже воровато нащупывали края оторванной половицы, скрывавшей проклятый свиток. Полковник предложил ему выкуп. Конечно, он солгал. Он посулил бы Пеппо хоть Дворец дожей, так сильно ему нужна эта дрянная вещица.

Или все же не ему, а его хозяйке? Если можно исцелить парализованное тело – отчего же нельзя вернуть Пеппо глаза?.. А вдруг все же можно?.. Вдруг он действительно цепляется за свое отроческое упрямство, отталкивая единственный невероятный шанс?..

Подросток замер, очерчивая пальцами края половицы. И вдруг ощутил, что хочет жалобно завыть, как избитый пес, жмущийся к ногам жестокого хозяина. Встряхнул головой, грубо выругался и с размаху ударил в половицу кулаком. Чушь… Снова пустые фантазии, надежды из свечного чада. Полковник лжет. Дергает за самую верную нить. Надеется, что слепой мальчишка все же рискнет и ринется очертя голову в пропасть собственного отчаяния. Все. Этой ночи пора закончиться. А завтра он решит, что делать дальше.

Пеппо поднялся на ноги, срывая весту и растягивая тугие шнуры камизы. Не оглядываться и не колебаться.

* * *

Двор Каменной Королевы тоже переживал беспокойную ночь. Герцогиня, весь день сохранявшая видимость полного хладнокровия, вечером пожаловалась на головную боль. Доктор Бениньо хмурой тенью кружил возле господской постели – он опасался апоплексии и готовился отворить герцогине кровь. Двое лакеев ночевали у дверей, за которыми несли караул часовые. Полковник Орсо отсутствовал, и капитан Ромоло самолично дежурил у покоев синьоры.

Мрачный Дюваль, утративший обычное насмешливое лукавство, неподвижно высился на площадке у герцогских апартаментов. Ромоло же не стоялось на месте: полковник покинул особняк, даже не подписав составленного распорядка караулов. Пустяк, но педантичная душа капитана была неспокойна – Орсо ведь мог и не вспомнить потом, что сам ушел, не поставив в известность заместителя.

Помаявшись некоторое время, Ромоло сообщил:

– Дюваль, я отлучусь проверить посты.

– Так точно, мой капитан, – невыразительно отозвался швейцарец, однако Ромоло вполне полагался на Дюваля и уже стремительно спускался по лестнице, не дожидаясь ответа.

Добросовестно попридиравшись к часовым, капитан собирался вернуться на пост, но, проходя по коридору второго этажа, заметил под дверью кабинета полковника проблеск огня. Орсо вернулся… Офицер замедлил шаги, машинально пощупав карман со злополучным документом. Недавно пробило половину третьего. Если полковник все еще сидит в кабинете – вероятно, он занят. Стоит ли морочить ему сейчас голову какими-то реестрами?

Ромоло потоптался на месте в раздумьях. Однако он хорошо знал своего командира и предпочитал получить разнос за назойливость, но не за разгильдяйство. А поэтому собрался с духом и постучал в дверь.

– Войдите, – раздался изнутри приглушенный голос, и капитан потянул за кольцо. Войдя, он остолбенел: Орсо сидел в кресле у стола в расстегнутом дублете и смотрел на подчиненного с бессмысленным раздражением. Слева на челюсти белела полотняная повязка. Это было невероятно, но Ромоло сразу понял, что непогрешимый полковник мертвецки пьян.

Однако глупо хлопать глазами было не ко времени, и капитан откашлялся:

– Виноват, мой полковник, мне лишь потребна ваша подпись.

– Давайте, – устало обронил Орсо, небрежно подмахнул реестр и откинулся на спинку кресла, потерев висок странно беспомощным движением. Ромоло поклонился, отступая к двери. Остановился, уже зная, что совершает ошибку, но все же негромко проговорил: