Сказка и жизнь

Сказка и жизнь
Нинель Сирык

Когда в жизни что-нибудь не удалось, Начинаешь искать,где ты сделал ошибку, перебирая всё своё прошлое. И ещё неизвестно, что было бы большей Ошибкой: то, что есть или же то, что Могло бы быть

Нинель Сирык

Сказка и жизнь

Когда в жизни что-нибудь не удалось,

Начинаешь искать, где ты сделал ошибку,

перебирая всё своё прошлое.

И ещё неизвестно, что было бы большей

Ошибкой: то, что есть или же то, что

Могло бы быть.

Посвящается Балакиной Татьяне Геннадьевне. 1975г.

Позавчера я последний раз поел – купил на оставшуюся мелочь кусок хлеба и стакан молока. Мартовский ветер забирается под воротник…, он, то затихает, то вновь срывается, словно желая сдуть то тепло, которое едва-едва даёт полуденное солнце. Нестерпимо хочется есть. Я направляюсь в библиотеку. В зале полно народа, жарко. Отыскиваю местечко и раскрываю книгу. Однако, боль в желудке отвлекает, заставляет думать о себе, рисует в памяти тарелки, наполненные дымящимися щами, бифштексами… Где же я буду сегодня ночевать? Этот вопрос мучительно терзает мои мысли. А придумать что-нибудь новое невозможно. Значит, опять надо прорваться в общежитие университета. Я сразу вспоминаю, что не готов к очередной сессии, но успокаиваю себя тем, что до неё еще далеко. Хотя, знаю, два месяца промчатся – не заметишь. Заставляю себя читать. Получается. Минут двадцать я отсутствую в этом мире. И опять еда, еда, …занимает мои мысли. А что, если написать рассказ?! Мне же всё равно к сессии надо. И деньги будут. Я откладываю книги и начинаю искать тему. О чем же писать? Тщетно пытаюсь выдавить из своей отяжелевшей головы хоть одну стоящую мысль. Несколько строк, неопределенно го содержания и… ни с места. Прихожу к выводу – на голодный желудок и нечего пытаться что-нибудь путное изобразить, и оставляю свою затею.

Вот уже два месяца нигде не могу найти работу. Нет про писки. Когда хотел прописаться – требуют работу, вернее справку с места работы. Боже мой, сколько я уже обошёл, сколько дверей открывал с тайной надеждой, сколько без различных или участливых лиц перевидал (не сумевших мне ничем помочь), сколько разочаровывался!? А ведь не думал, что этот город будет так безразличен ко мне в мину ту испытаний. Учился на стационаре. Постоянный «финансовый кризис» не давал мне жить по-человечески. Я перевелся на заочное. В общежитии меня знают, как облупленного – и комендант, и вахтеры. Теперь мне не положено проживать там, уже выписали. Когда появляюсь – гонят в три шеи. Последние три ночи я спал в аэропорту. Ах, что это за сон!? Мученье одно. Сидишь в кресле: и, то так, то эдак – и спину ломит, и ногу сведёт от неудобного положения… Сегодня пойду в общежитие. Елена ещё не приехала. Так-то, я у неё в комнате обитаю.

Солнце уже выглядывало между домами ярко-малиновым колесом, ветер подул с северо-запада. Стало холодно. Я шёл по тротуару вдоль витрин, вдоль заборов, мимо людей и видел только небо; кое-где на нём, словно лежали огромные облака с оборванными желтовато-белыми краями.

Я так засмотрелся, что наткнулся на женщину. Она недоуменно посмотрела на меня и громко сказала: "Чего рот разинул? пьяный, что ли? Так скоро на столбы натыкаться будешь». Я не успел сразу сообразить, что ответить, стоял, глупо улыбаясь. А она, не обращая на меня внимания более, продолжала свой путь. И тут я почувствовал взгляд на себе. Резко обернулся. У забора стоял лохматый, грязный пёс и, до того жалобно смотрел на меня, что я подошёл и, нагнувшись стал гладить его спутанные лохмы.

– Ну, что, есть хочешь? – спросил я. Он лизнул мою руку. Большие умные глаза доверчиво смотрели в меня.

– Знаешь, я сам… я – как ты, понимаешь? – спросил я его. А он завилял хвостом. Этот пес ещё долго провожал меня, пока я не вскочил в троллейбус.

У подъезда я встретил одного знакомого.

– Послушай, мне надо пройти, – кивнул я в сторону входа.

Г-м , – промычал он, – там эта косая дежурит. Давай, я форточку в туалете первого этажа открою… Окна первого этажа довольно-таки высоко над землей. А я ростом немного не вышел. Поднимаю решётку, загораживающую нишу подвального окна и ставлю её торцом. Становлюсь на подоконник, толкаю решётку ногой, она с грохотом падает. Я протолкнул в форточку портфель, бросил – потом пролез сам. Крадучись, пробираюсь по коридору и ныряю в дверь лестничной площадки. Здесь уже мчусь во весь опор на пятый этаж.

Утром, когда я проснулся, в комнате уже никого не было. Я вскипятил чай, намазал маслом хлеб, поел консервы. Выходить – нельзя. И сколько так сидеть? Я вспомнил один сюжет, который пришёл мне в голову недели две назад и сел писать рассказ.

« Серый дождь заливал глаза, стекал струйками по носу…

А, может быть, это были слёзы, смешавшиеся с дождём? Дождь шёл мелкий и холодный. Почти осенний. А стоял август.

Он брёл, брёл… мимо домов, заборов, огромных витрин… Зелёные деревья тоже плакали, и он благодарно смотрел на мокрые листья. Его слегка покачивало из стороны в сторону. Промчавшийся мимо автобус, обрызгал его грязью. Но он, словно не почувствовал, не заметил. Его обгоняли прохожие, куда-то спешили, чего-то хотели, искали… Их зонтики, будто маленькие крыши, скрывали их от дождя. А он брёл и брёл, похрамывая, не замечая никого и ничего, кроме мокрых листьев. Он был уже совсем не молод, возможно, поэтому и никуда не торопился. Возможно, поэтому и оказался на этих длинных и широких улицах с заборами, с витринами.

Перед его глазами ещё стояло родное лицо, которое он видел столько лет; синие глаза – ласковые и смеющиеся, всегда вызывали в нём трепетное волнение. Тёплые руки, властный голос… У него был друг. Друг – с которым он прожил много лет, которого он любил, которому был предан. За время, прожитое вместе, он ни разу не услышал крика и не видел недовольства на знакомом лице. Да, они были друзьями. Всё было хорошо и было бы так же, если бы… Друг. Он – был.

Он – умер. Умер и – всё стало плохо. Он лишился всего. Он теперь стал бездомным. Его выгнали чужие, незнакомые. Ему едва удалось в последний раз лизнуть руку умершего. Теперь он брёл под дождём по лужам. Его мокрые лапы рассекали их, и вода разбегалась кругами. По лохматой морде текли капли: не то дождя, не то слёз, а глаза, помутневшие от старости и горя с грустной благодарностью смотрели на мокрые листья». Я поставил точку и жирно подчеркнул последнюю строчку. Вдруг, я задался вопросом, почему именно это я написал? Стало грустно и почему-то обидно. Только почему и на кого, я так и не определил для себя. Вероятно, обида на весь мир, в котором столько несправедливостей, откликнулась где-то глубоко во мне. Захотелось ещё что-нибудь написать. Однако ничего толкового в моих мыслях не обнаружилось. Неодолимо потянуло на улицу глотнуть свежего мартовского воздуха, увидеть необъятность неба… На вахте никого не оказалось. Я прошмыгнул в дверь и шумно вдохнул, ударивший мне в нос воздух. Перейдя овраг по мосту, я хотел пойти дальше, но передумал, вернулся на мост. Оперся о перила и стал ждать. Внизу сияли две параллельные полосы рельсов. Они убегали по дну оврага и скрывались в тоннеле. Не знаю, сколько я так простоял.

Идёт. Зеленый, длинный и гудит, что есть мочи. В окнах видно людей. Они едут… Куда? Зачем? Они спокойно ходят, спят, сидят, читают. Я тоже люблю ездить в поезде. Все заботы сами собой уходят, стираются, исчезают. Ибо знаешь – время пути – время остановившееся. Быстрее, чем это значится в расписании, не приедешь. Дела – все за пределами вагона; они пробегают мимо, уплывают в ночь… И, только выходя на перрон, вновь вливаешься в поток суетной, торопливой заботливости: о чём-то, о ком-то, для чего-то… Поезд давно проехал, а я всё стою. Спускаюсь вниз по крутому склону. Медленно, нехотя направляюсь к противоположной стороне оврага. Перехожу дорогу и останавливаюсь. Я увидел! Увидел детство! Присаживаюсь на корточки и всматриваюсь в мутную журчащую воду ручья. Он так мал – всего сантиметров десять в ширину.

А ведь бежит, булькает, уносит своим течением засохшую травинку, спичку, обрывок бумаги… Я прислушиваюсь. И его булькотня уже кажется мне напевным шумом небольшой горной реки. Я мысленно уменьшаюсь до трех-четырех сантиметров в рос те и стою на берегу этой неширокой, но бурной речушки и раздумываю, как бы её перепрыгнуть. Ну, нет, её не перепрыгнешь. А где мостик? Я оглядываюсь вокруг и, к своему огорчению, не вижу выхода из создавшегося положения. По берегу растут огромные, чуть ли не в мой рост кустищи травы, а вон умершая божья коровка. Я вижу её здоровенную в светлых пятнах непонятно-темного цвета спину. Когда-то она была красная. Теперь, словно поржавела. Я иду вдоль берега. Речка свернула и теперь струится вдоль высоченных досок… Тут я останавливаюсь и переношусь в действительность. Чувствую – моё разочарование отрази лось у меня на лице. Ручей свернул и убежал в подворотню. Автоматически толкаю калитку. Закрыто. Я поворачиваюсь и иду в другую сторону. Всё-таки я ещё в чем-то ребенок. Нередко в детстве, я залегал возле муравейника и представлял себя муравьём, или, лежа на песке у реки – мечтал о пустынях Сахары, не ведая ещё тогда её названия. Я пробирался по пескам, в дюнах, жаждал напиться ключевой воды, пекся и умирал на солнце…

Кем я только не перебывал! – и шахом, и султаном, и царём, и воином, и плененным был, и попадал под обвалы шахт, но чудом спасался… Да, моё детство было богато воображением, я любил мечтать. Даже богом – я и то был. Эта способность уходить в мир нереальности по сию пору не утратила своей силы и притягательности и я, всякий раз убегаю туда от действительности этого – неумолимого в своей логике мира, или, настолько же нелогичного, насколько он бывает логичным. Я ступаю в мир своего воображения ни одной ногой, ни одним подсознанием – я удаляюсь туда ВЕСЬ, телом и мыслями, духом и желаниями. В такие моменты мне кажется – я даже не существую там, где меня застаёт разыгравшееся воображение. А самое страшное, самое больное и убийственное – возвращение в действительность – туда, откупа приходишь, к тому, что толкнуло тебя уйти, тогда, когда меньше всего хочешь возвращения.

Я сам не заметил, как дошёл по остановки. Сел в троллей бус. Потом долго пришлось ждать автобуса. Замерз. Стало темнеть. Захотелось есть. Автобус вывернулся из-за угла, обрызгал меня грязью и остановился.

Он кренился из стороны в сторону, словно медведь; фыркал, натужно урчал. Наконец я доехал.

Открыла Лайла.

– Ой, – она бросилась помогать снимать мне пальто, взяла шарф и шапку, – так давно тебя не было, проходи. Есть хочешь?

Я смотрю на неё, кажется удивленными глазами и думаю: «Господи, ты ещё спрашиваешь?

Ведь с утра только поел, да и не поел-то, а так, мало и невкусно». У меня началось страшное слюноотделение, закружилась голова. Отвернувшись к зеркалу и расчесывая свои кудрявые лох мы, я украдкой сглатываю и небрежно, но тихо говорю,

– Да не то, что хочу, просто я поел в столовой – что-то не свежее дали, теперь побаливает, – я ткнул себя в желудок пальцем и чуть не заорал от боли, вероятно, лицо моё перекоси лось, ибо Лайла с испугом посмотрела на меня.

– Послушай, что ты ел? Надо прополоскать желудок марганцовкой и выпить побольше молока. Или чего-нибудь такого…

Я криво усмехнулся, разве я мог сказать правду, что я сегодня почти не ел, а вчера вообще, кроме трёх стаканов горячей бурды под названием чай, до полуночи в рот не брал, пока не попал в общагу. Разве я мог не пощадить своего самолюбия и её, по-новому складывавшемуся обо мне мнению дать пищу сомнений? – о, нет!

–Н-нет, не надо полоскать, я…

Она засмеялась, а я покраснел.

–Бабушка, у нас гости. Принеси, пожалуйста, молока и пи рожков. Мне ужасно захотелось наброситься на эти пирожки и вы дуть всё молоко, какое только найдется в доме. Но я сижу и, как неживой, похлебываю маленькими глотками из огромной кружки и откусываю по малюсенькому кусочку пирожок. Я делаю вид, что не голоден и, что ем, лишь из-за того, чтобы прошло «отравление желудка». Я ем. Лайла сидит напротив. Отпивая из стакана молоко, она негромко рассказывает, рассказывает… о себе, о Марии, о преподавателях…

Я давно не хожу на занятия, хотя и разрешили заниматься со своей группой. Всё подыскивал – где бы подработать, но так и не нашел. Даже на полставки ничего нет.

–Ты из наших кого-нибудь видела?

– А разве ты не из общежития? – в свою очередь спросила Лайла. – Нет. То есть – да. Но я оттуда не вылазил. Я болел… – И тебя не навещали?

Врать становилось трудно. Тем более, что я и не умел. – Понимаешь, я не был в общаге.

– А-а.

– Я перевожусь на заочное. Ордер на комнату взяли… не положено теперь. А работы не могу найти.

Лайла смотрела на меня и покачивалась из стороны в сторону. Я её знаю полгода. Мы с одного потока. Познакомились в начале второго курса, во время полевых работ. Иногда, время от времени, мне кажется, что я её люблю, бывает, сижу где-нибудь и… её лицо, задумчивый грустный взгляд… И эта полуулыбка. Загадочная девушка. И вот, теперь, мне захотелось обнять её, спрятаться от осаждающих меня напастей в тепле её рук… я встаю, иду к ней. Она уже не в синем платье, а в белом. Сидит у камина. Смотрит не то на меня, не то куда-то дальше – дальше приоткрытой двери. На губах полуулыбка, карие глаза отсветом пламени в камине манят к себе. Ближе, ближе я подхожу и чувствую, как дрожат мои колени… Я подхожу, между нами – шаг. Стаю на одно колено и, она протягивает мне руку…

Я услышал своё имя и чуть не захлебнулся отпитым глотком молока, – … а как ты теперь? – закончила она фразу.

– Я, теперь?– я беспомощно посмотрел на Лайлу. Понял неожиданно, что сыт и оптимизм дошёл до самого моего желудка, – как-нибудь выкручусь, – я широко улыбнулся и встал из-за стола,