Проклятье Марены и другие рассказы

Баба Паня с неудовольствием посмотрела на нее, но прежде, чем успела ответить, Вера выпалила:

– Это все проклятье! С тех пор, как нас прокляли, Лека постоянно хворает и скоро умрет.

– Это неправда! – закричал Лека и вдруг разразился слезами. – Все ты врешь! Баба Паня, скажи, что она врет!

Баба Паня тут же подскочила к нему, принялась гладить по голове и охать:

– Лека, Алешенька, птенчик мой, нет никакого проклятия, я над тобой молитовку прочитала, святой водой тебя умыла, все, нет никакого проклятья, слышишь? Ну-ка, гернантка, скажи, чему тебя учили, бывают проклятия али нет?

Маша вздрогнула и не сразу поняла, что «гернантка» – это она.

– Нет, Лека, проклятий не существует. Вера, зачем ты расстраиваешь Леку?

Но девочка не ответила, она как ни в чем не бывало продолжала жевать пирожок и высокомерно посматривать на брата. Лека тоже скоро успокоился, хоть и продолжил хлюпать носом и отказывался слезть с колен бабы Пани.

После завтрака Маша забрала детей в свою комнату, усадила за стол и положила перед ними книжки. Нужно было составить расписание занятий, не забыть про прогулки, про танцы, про французский… Она подошла к окну и увидела, как Евдокия идет по двору с пустыми ведрами, а возница, нагружавший бричку каким-то товаром, провожает ее взглядом.

* * *

Маша и впрямь быстро обвыклась в доме Березовых.

Она привыкла к тому, что, казалось, все старухи города решили по очереди навестить бабу Паню и под этим предлогом поглядеть на «гернантку». В первые дни Маша то и дело натыкалась в доме и во дворе на старух, которые с любопытством разглядывали ее. Однако обычная Маша, видимо, не соответствовала их ожиданиям, и выражение их лиц становилось брезгливым.

– Ох, худенькая какая, – говорила громким шепотом одна такая старуха, у которой не было половины верхних зубов, бабе Пане. – Она хоть по англицки может?

– Не может, – довольно улыбалась баба Паня, – она только хранцузский знает.

– Во-от, – протяжно отвечала старуха, – а гернантка Атласовых – может.

– Да, наша пожиже будет.

Старуха недовольно цыкнула, а Маша с горящим от стыда лицом взяла со стула шаль, за которой зашла в детскую, и поспешила в свою комнату, где ее уже ждали Вера и Лека.

Маше пришлось привыкнуть и к тому, что купец Филимон Михайлович любил время от времени многословно отчитывать своих людей, причем всем присутствующим полагалось отложить дела, которыми они были заняты, и, понурив головы, слушать многословные излияния.

Когда Маша стала свидетельницей этому в первый раз, ее охватил ужас, она попыталась уйти в другую комнату и забрать с собой детей, но Глафира предусмотрительно положила тяжелую руку ей на плечо и, выпучив и без того большие глаза, замотала головой. И Маша поняла, что ей придется остаться до самого конца. Возможно, не останови ее Глафира, она разгневала бы Березова еще больше. Маша с беспокойством поглядывала на детей: как повлияет на них эта сцена? Но Вера и Лека, очевидно, привычные к таким излияниям батюшки, лишь с интересом наблюдали за происходящим и хихикали в ладошки.

Как-то раз купец Березов отчитывал нерадивых работников, стоя посреди двора в своем домашнем засаленном шлафроке, пояс от которого был давно потерян, так что купец был вынужден придерживать его полы рукою, и в восточных туфлях на босу ногу.

– Третьего дня я договорился о поставке двадцати шести пудов пеньки и восьми пудов каната. Кто-то, думаете, попросил у Филимона Михайловича бумагу с подписью? Нет, потому что все знают, что мое слово – твердое, купеческое. А тебе, Федька, я вчера велел залатать крышу в конюшне. Ты мне что сказал? А? Отвечай!

– Да, Филимон Михайлович, залатаю.

– И что, залатал?

– Так с утра дождь… – попытался объясниться возница Федор, которого Филимон Михайлович не в добрый час застал у конюшни. Они с дворником Панкратом сидели на порожке, пережидали дождь и курили.

– Отговорки! – погрозил мясистым пальцем Филимон Михайлович. – Не давши слово – держись, а давши – крепись! И что мне с тобой делать?

– Филимон Михайлович, – развел руками Федор, – да как бы я латал крышу, дождь же…

– Чтобы до вечера все было сделано, не то завтра же прогоню, и возвращайся в свою деревню не солоно хлебавши, понял?

– Батюшка, что ж ты так гневаешься, – заговорила купчиха, – лентяй этот Федор, каких мало, а ты надрываешься. Полно, выпей лучше наливки для петиту…

Тут же из-за ее плеча появилась Глафира с подносом, на котором стояли штоф и рюмка. Филимон Михайлович сразу подобрел, погрозил пальцем Федору, но уже не так строго, налил себе наливку и, не закусывая, выпил. После этого махнул рукой, отпуская зрителей идти по своим делам.

Но с чем Маше смириться было тяжелее всего, так это с заигрываниями старшего сына Филимона Михайловича – Савелием Филимоновичем. Фигурой и лицом он походил на отца, только был моложе, субтильнее и неприятнее. Под его носом росли редкие рыжеватые усики, которыми он, очевидно, гордился, но на которые на самом деле смотреть было неприятно. С Машей он разговаривал редко, но не упускал возможности при случае поставить ее в неловкое положение. Однажды Маша занималась с Верой и Лекой французским.

– Если ваш[1 - Vache (фр.) – корова.] – это корова, – улыбаясь спросила Вера, – то как будет коровка – вашка?

– А курочка – пулетка[2 - Poulet (фр.) – курица.], – тут же подхватил Лека. – А собачка – шьенка[3 - Chien (фр.) – собака.]!

– О, французский, – в детскую без стука заглянул Савелий Филимонович. – Я тоже немного знаю этот язык. То здесь слово услышишь, то там подхватишь. Мария Ильинична, не напомните, как переводится кюль[4 - Cul (фр.) – жопа.], а то что-то я запамятовал?

– Кюль, кюль, – тут же подхватили новое слово Вера и Лека.

– Я не знаю, что оно означает, – смогла лишь ответить Маша, чувствуя, что краснеет до корней волос.

– Жаль, – топтался в дверях Савелий Филимонович. – А то мой знакомый недавно сказал одной барышне, что у нее un gros cul et de gros seins[5 - Большая жопа и большие сиськи (с фр.).]. Барышне это так понравилось, она смеялась до упаду. Что бы это могло значить?

– Н… не знаю, – упорствовала Маша.

– Жалко, – ответил Савелий Михайлович и наконец ушел.

Он постоянно пытался сказать Маше какую-то скабрезность и ожидал, что она оценит это и рассмеется. Однажды он даже показал ей коллекцию своего лубка. Стоя к ней неприлично близко, он листал отпечатанные на дешевой бумаге листы, среди которых, помимо басен и анекдотов, встречались и довольно откровенные сцены с полуголыми женщинами и развратными мужчинами. Маше стало так дурно, что, неловко завершив разговор с Савелием Филимоновичем, она поспешила наружу, во двор, где жадно вдыхала холодный колючий воздух, пока он не разогнал липкий сладковатый запах у нее в носу и во рту.

Тем же вечером она услышала из гостиной женский хохот, дверь была приоткрыта, и в щелку она увидела, как Савелий Филимонович показывает тот же альбом Евдокии. Она хохотала и прижималась к нему всем телом. Вздрогнув, как будто она увидела что-то мерзкое, Маша поспешила в свою комнату.

* * *

Холодна и глубока

Течет Смородина-река

Маша спала, и снился ей сон. Во сне она видела девушку – не красавицу и не дурнушку, явно крестьянку. Ее черные волосы были растреплены, заплаканные глаза напоминали провалы. На ней был сарафан и старенький шушун, перевязанный пояском. Она шла напрямик через лес, не разбирая дороги. Раздался шум воды, деревья словно раздвинулись, и девушка оказалась на крутом берегу быстрой реки, через которую был перекинут крепкий деревянный мостик с перилами.

Я нага, и я боса

Расплелась моя коса

Девушка направилась к мостику, так и эдак пыталась она подняться на него, но у нее ничего не получалось, словно неведомая сила не пускала. Но ей зачем-то очень нужно было попасть на другой берег.

Я молвы не убоюсь

От серпа не уклонюсь

Тогда она спустилась к самой кромке воды, собралась с духом и, не разуваясь и не снимая шушуна, шагнула в холодную воду. Вода поднималась все выше, но она упорно шла вперед, даже когда ее волосы, словно водоросли, закачались на поверхности, даже когда ее макушка скрылась под водой…