Проклятье Марены и другие рассказы

На смерть или на живот

Перейду Калинов мост

«Ульяна!» – раздался душераздирающий женский крик, от которого Маша резко проснулась.

Но все было тихо. Болезненная сентябрьская луна заглядывала в окно, освещая комнату белым светом. Маша выглянула на улицу: во дворе было тихо и темно, с улицы виднелся зажженный фонарь, так что можно было еще спать. В комнате было тепло, однако Маша почему-то почувствовала озноб. Шепча слова молитвы, она вернулась в постель и накрылась одеялом с головой. Но стоило ее голове коснуться подушки, как Маша снова заснула, и сны ей до утра снились легкие и приятные.

* * *

Маша любила гулять с Верой и Лекой. Они выходили со двора и шли по мостовой вперед, пока она не заканчивалась, а затем сворачивали в рощу. Здесь росли молодые деревца рябины, липы, березы, каштана. Их тонехонькие облетающие ветви трепыхались на ветру, опавшие листья золотым ковром лежали на земле. Вера и Лека бегали, искали на земле каштаны и не успевших заснуть на зиму лягушек, которых тут водилось в изобилии из-за бурного ручья. Маша боялась, что дети могут промочить ноги, и не разрешала им подходить близко к воде. Еще одной причиной было то, что на другом берегу ручья часто гуляла гувернантка с детьми помещиков Атласовых – двумя мальчиками возраста Веры и девочкой помладше. Гувернантка была немного старше Маши, и Маше очень хотелось с ней познакомиться. Однако гувернантка не подходила и не заговаривала с ними, а если дети заглядывались на Веру и Леку, спешила увести в другую часть рощи. Вид у нее при этом был сконфуженный, и Маша догадывалась, что это помещики не хотят, чтобы их дворянские дети водились с детьми купеческими. Маше было обидно, потому что Вера и Лека стали бы им отличными друзьями. Однако она помнила, что и ей с сестрами в детстве было запрещено играть с деревенскими ребятами, они могли только смотреть в окно на пробегавших мимо их дома детей в пестрых рубашонках, которым, казалось, было так весело играть всем вместе в прятки, лошадок и догонялки. И как здорово было бы ей иметь в этом городе хоть одного человека, равного ей по положению и по кругозору, с которым можно было бы дружить, рассказывать о своих бедах и надеждах. Но, видно, дружбе между гувернантками было не суждено случиться.

* * *

Однажды вечером, уложив детей спать, Маша обнаружила, что в кувшине, стоявшем на умывальнике, нет воды, и спустилась вниз в людскую. Ей практически не доводилось там бывать. Сейчас, когда купец и купчиха легли спать, а Глафира занималась чем-то в другой части дома, слуги, почувствовав немного воли, собрались у самовара. Они не смели пить хозяйский чай или есть баранки, они просто сидели в людской – кто у стола, кто просто на табуретке или даже на корточках, привалившись спиной к теплой печке, а кто и просто на полу, и разговаривали или прислушивались к разговорам других. Женщины шили. Мужчины курили трубки. В людской было дымно и душно, хотя окошко было распахнуто. Но все затихло, когда в дверях появилась Маша. Она чувствовала себя странно и не знала, как себя вести с этими людьми. Они были гораздо ниже ее по положению, но то, что купец платил жалование и им, и ей, словно стирало какие-то границы между ними, уравнивало их, с чем ни Маша, ни слуги не хотели мириться. Вот и теперь никто не встал почтительно перед Машей, потому что она не была хозяйкой, однако все ждали ее слова: она могла разрешить им продолжать вести беседы или приказать разойтись, и они беспрекословно послушали бы ее.

– Мне бы воды, – тихо сказала Маша, показывая на свой кувшин.

– Я налью, барышня, – дворник Панкрат поднялся с трехногой табуретки и протиснулся через других слуг к ведру с водой, которое стояло у печи.

В людскую, потеснив Машу, вошел возница, принеся с собой запахи пота и конюшни.

– Фи, – тут же сморщила нос Евдокия, – только сегодня здесь убрала, так снова проветривать!

– Извини, что от меня не пахнет цветами, – едко ответил Федор. На нем был его неизменный зипун, на рукаве которого теперь зияла прореха. – Рукав совсем оторвался, кто б зашил.

Он смотрел на Евдокию, а она смотрела прямо перед собой.

– Попроси у Глафиры нитки. Я тебе что, сестра али жена? Сам порвал, сам и залатаешь!

Возница побледнел и вышел вон, а Панкрат набрал воды и отдал Маше полный кувшин. Маша взяла его и отправилась было к себе в комнату, но увидела стоявшего в сенях сгорбленного возницу. Вид у него был такой отчаянно-грустный, что Маша не смогла пройти мимо.

– Федор, – сказала она вполголоса, чтобы ее не было слышно из людской. – Ты не расстраивайся из-за зипуна. Хочешь, я зашью?

Маша не хотела зашивать его зипун, этот зипун насквозь промок от его пота, впитал уличную пыль, лошадиный дух и навоз, Маше становилось дурно от одной мысли, что ей придется прикоснуться к этой вещи. Однако это была единственная помощь, которую она могла предложить.

– К чертям зипун, – сказал в сердцах Федор, но тут же обернулся и забормотал: – Извините, я не имел в виду… я не должен был…

– Тебе же платит жалование Филимон Михайлович, разве нет? Скопил бы денег и давно купил бы новый зипун, – предложила Маша.

– Не могу, уже больше года отказываю себе во всем, откладываю каждую копейку…

– Да на что?

– Мне много нужно, двести рублей. Евдокия сказала, что пойдет за меня, если я ей двести рублей принесу. С тех пор я коплю. Только ей, кажется, все равно, – жалобно добавил Федор. – Она все на Савелия Михайловича смотрит. А он поступит с ней, как с собакой, надоест – и сапогом по морде… Вы тоже засматриваетесь на Савелия Филимоновича? – спросил вдруг Федор. – Что она в нем такого нашла?

– Он похож на лягушку с рыжими усиками, – неожиданно для самой себя сказала Маша и тут же обернулась: не подслушивает ли их кто. Но ее слова, казалось, обрадовали Федора – он впервые за вечер улыбнулся.

– Спасибо, Мария Ильинична. Иногда здесь так тоскливо становится. Думаешь: может, и правда Березова прокляли, а нас всех вместе с ним.

– Кто проклял? – спросила Маша.

– Есть здесь одна сумасшедшая старуха. Иногда приходит к дому и ругает Филимона Михайловича на чем свет стоит, желает смерти, проклинает его до седьмого колена. Сколько раз ее прогоняли со двора, только, думаешь, унялась, так нет, через несколько месяцев снова приходит и визжит почем зря.

– А почему? Что ей сделали?

Федор посмотрел на нее и с неохотой ответил:

– Разное болтают. Только не нашего это ума дело.

* * *

Маше снились лягушки. Толстые, склизкие, они выползали из-под фундамента дома Березовых, заполняли собой внутренний дворик, шлепали голыми пузами по брусчатке. Маша проснулась больной и усталой. Она почти ничего не съела на завтрак, а ко времени, когда начались уроки, у нее разболелась голова.

– Жил-был добрый царь Матвей; Жил с царицею своей[6 - Начало сказки В. А. Жуковского «Спящая царевна».], – читал по слогам Лека. Вера, которая читала быстрее брата, обогнала его на пару страниц.

– Кто такая чародейка? – спросила она.

– Погоди, я дотуда еще не дошел! – возмутился Лека. – Не говорите ей, Мария Ильинична, подождите!

– Чародейка – это ведьма, ведунья, – отвечала Маша, ей не нравилось, что Вера зазнается и дразнит брата, но пока не нашла способа остановить это. – Пока Лека читает, выпиши непонятные слова в тетрадку, а потом мы их разберем.

Вера надулась и заболтала ногой, зная, что этого нельзя делать на уроке. Маша открыла было рот, чтобы сделать ей замечание, но тут с улицы раздался громкий женский визг, и все трое подскочили к окну. Во дворе худая, одетая в черные лохмотья старуха трясла руками и кричала, слуги Березова ошарашенно стояли как вкопанные и наблюдали. Вой старухи было сложно разобрать, но постепенно он начал складываться в слова: