Где цветет чистодуш?

– А кто может вступить в него?

– Любой! – крикнула Лена, задорно засмеявшись, и мы разошлись. Прошло около двух недель.

Я ни разу не видел, чтобы кряква с селезнем были бы без воды, хлеба, каши и еще чего-то. Ленино общество работало на совесть. Это хорошо, но печалило меня другое. Умей птицы говорить, они наверняка бы сказали: “Стыдно нам есть дармовой хлеб, но разве мы виноваты, если озера многие превратили в свалки?”

Верный друг больной, селезень, помогал своей заботливостью и участием не меньше Лены и ее помощников. Ни на шаг не отлучался от нее. Даже, казалось, он забыл про Разумовское озеро, где они начинали строить гнездо, пока не случилось с кряквой несчастье.

У прохожих при виде этой дружной пары невольно появлялась на губах улыбка.

Однажды я, по какому-то наитию, решил изменить своему правилу. Вздумал пройтись по скверику не поутру, как обычно, а во второй половине дня, после занятий. Солнечный, с бодряще-свежим ветерком денек показался мне после душной лаборатории раем.

А вон и мои ненаглядные! Лена, смотрю, уж успела дать им все что надо: и хлеба, и воды. Вишь как сноровисто да споро выуживают кусочки! Только подавай…

Ешьте, ешьте, быстрее на крыло станете!

Утка словно разгадала мои мысли. Пообедав, захлопала крыльями, как веерами, и заковыляла под полог куста отдыхать. Но что-то ей там не сиделось. Немного погодя, вышла, чуть-чуть припадая на правый бок, из своего убежища и замахала крыльями снова. Она будто бы проверяла их надежность.

Но вот утица оттолкнулась от земли и… поднялась в воздух! Взмыл за ней вдогонку и ее верный друг селезень. “Лен, Лена! – крикнул я про себя от радости. – Где ты?! Улетают, улетают твои питомцы!”

“Выписались…” – подумал я вдобавок, облегченно вздохнув.

Как знак благодарности людям, птицы, летевшие рядышком, крыло к крылу, совершили прощальный круг над сквериком и взяли курс в сторону Разумовского парка с озером.

Счастливого пути вам, вольные птицы!

Дней солнечных!

Когда у лебедя погибает лебедушка, он поднимается в заоблачную высь и оттуда, сложив после прощальной песни крылья, камнем бросается на землю. Нет, не довелось мне быть очевидцем такой самоотверженности, но то, что случилось тогда в институтском скверике большого города и что видел я своими глазами, заставило задуматься о многом.

Дай нам, Инешкипаз (2)…

Солнышко большим красным ситом неспеша опустилось, думая о ночлеге, за линию горизонта.

Жара спала. Одуванчики, что желтели на межах вокруг не вспаханного участка, призакрыли желтизну и опустили головки. Готовились отдыхать.

Дед Кипай последний раз, понукая лошадь, прошелся вдоль участка и повернул назад, в сторону стоянки – на край овражка.

Отстегнул борону.

– Ну, как, Тешняр, устал, поди! Как не устать. Вот какую тяжесть мы с тобой сегодня свалили. Ну, ты это, не пеняй, не обижайся на меня. Доберемся до дома – отдохнем. А почему, зачем дожидаться дома? Здесь тоже, кормилец мой, можно дух перевести и подкрепиться тем, что Бог кое-что дал, – мирно, как-будто с закадычным другом, разговаривал старый Кипай с меринком, пока снимал хомут, освобождал гужи от валька, раскрывал, поправляя края, мешок с остатками овса.

Управившись с этим, севец посмотрел на сделанное за день. Удовлетворенный работой, почесал затылок и невольно заулыбался. “И коноплю, спасибо Инешкипаз, посеял. Слава Тебе, отсеялся. Дай хорошего, прочнее прочного волокна, дай побольше семян”, – от усталости с хрипотцой сказал, глядя на сборонованный, ухоженный пай.

Старик огляделся. Вокруг никого. Неспеша расстегнул воротник и снял потом пахнущую сермяжную рубаху. Сел, кряхтя, на луговинку – посмотрел ещё раз вокруг, разулся, встал и снял холщовые, в заплатках штаны. Остался в чем мать родила. Высокий. Худощавость подчеркивала рост. Кожа белая. Еще белее кажется на фоне только что сборнованного чернозема.

Севец вздохнул, погладил несколькими движениями широкую, на всю грудь, белую бороду и повернулся в сторону восхода. “Что, дед, вспомним, отметим обряд наших предков? Помолимся?” – сказал он самому себе и шагнул к краю посеянного надела. Сказав так, Кипай приподнял выше груди ладонями вверх руки и трижды поклонился в сторону восхода. Еще поклон и босиком, совсем голый, прошел поперек участка. После этого отшагал, читая вслух молитву, со всех сторон. Ходил старик, не чувствуя подошвами ног колких неровностей, по посеянной земле и сеял ее вторично – к Богу обращенному словами.

“Дай нам, Инешкипаз, мохнатый корень, широкий лист, толстый стебель, тонкое прочное волокно! Больше чем листьев дай, Норовава (покровительница поля, плодородия) семян, возрадуй нас теплыми дождями, спокойными ветрами, не пускай на нас града свирепого .

Посмотри на меня, Инешкипаз, светлым взором своим, далеко видящими пожеланиями. Я – гол. Одень, Инешкипаз, штанами-рубахой, а женщин, что сейчас дома – в руци-покаи (верхнее и нижнее одеяние), одари их холстами, красивыми белыми платками. Береги, прошу, от голода и холода. Молю, молю, молю. Бог, помоги нам!..”

Последние слова произнес, подняв руки, и глядя на восток.

Древний молельный обряд окончен.

Дед Кипай вернулся к стоянке. Неспеша оделся-обулся, прислонился на телегу и долго смотрел на черный, бисером сверкающий, посеянный, молитвой вымоленный уголок пашни. О чем он думал в эти минуты, какие мысли теснились в извилинах его памяти? Может быть, вспоминал годы юности, свою женитьбу? Или подсчитывал, прикидывал в уме сколько за ушедшие от него годы вспахал-посеял?

…Пришла осень. Инешкипаз тогда, по весне, услышал слова главы семьи. Уродилась конопля, как и просил, листвой широкой, стеблем толстой да высотой до неба высокой. Многочисленная семья Кипая взялась убирать-мочить урожай. Как не радоваться? Будет теперь что положить на зуб, что на себя накинуть. И пряха, и ткацкий стан, и многое другое дремать долгими зимними вечерами не станут.

Нежданно-негаданно, в одночасье общие радости и надежды рухнули. В начале зимы Кипая с семьей сочли одним из богатых в селе. Установка была прямая: чтобы среди жителей села были одни, как на подбор, бедные. Никаких богатых! Участь бородатого Кипая с многочисленной семьёй была предрешена.

Недаром говорится: Бог поступает по-божьи, а Идемевсь-бес – по-дьявольски. Уж слишком далеко вознесся бы человек, если всё на земле делалось по воле божьей. Для этого, знать, и Идемевсь (дьявол).

(2) Инешкипаз – творец по эрзянской религии

Откровения лета

От цветов и цветочков, от куда-то скачущихся волн луговой овсяницы светлеет взор. Тем не менее, восторженных криков, весёлых песен, как было весной, от них не услышишь. Одни отцвели, другие, не спеша, спокойно – растут-наливаются. Куда спешить-торопиться? Иногда, правда, пытаются вполголоса запеть сдержанно-грустную мелодию лета. Пройдись как-нибудь по опушке леса, стань, замри, не дыши несколько мгновений и обязательно в твоих ушах тихо-тихо зазвенят голоса цветов.

Лето – работник, трудяга. Бездельничать, бить баклуши ему некогда. Заботам, делам края не видать: посев и посадка, прополка, сенокос, жнитва-молотьба… И каждое из них надо сделать в свое время и как надо. Труженик он, солнцедар, – опытный. Несмотря на это, без помощников воз бы свой не потянул. Их у него, главных, двое: звать первого “Дождь”, второго – “Теплынь”.

“Весенний день год кормит”. Верно. Вовремя не отсеешься – зубы зимой не полку. Но кормит, не следует забывать, и Лето. Не придут когда надо Дождь с Теплом, зимой волком завоешь. Не случайно старики говорят: какое лето, такая будет и зима.

Лето – хлебороб не молодой и не старый. Он много знает, много чего умеет и много-много всего и всегда делает. Лето, именно лето объявляет о скором приходе осени. Люди о ней, о приближении желтогривой, стесняются и говорить. Особенно женщины, заметившие первые сединки в волосах. Даже в уме не хотят держать: какая осень среди лета? Но… против времени не устоишь. Оно – неумолимо. Не успеешь оглянуться, а вчера только изумрудно зеленые поля покрылись золотистым сиянием и на токах объявились желтые сугробы зерна, радостные голоса возле них.

Новое всегда выходит из недр старого. Это аксиома.

Так происходит и с дотошным летом.

Березовая рябь

Как будто и не было ни приглушенного говора толпы, ни едкого дыхания выхлопных труб потока разной породы машин. Десяток-другой шагов наискосок через шумную улицу, и я в объятиях красок, звуков и запахов… березовой рощи!

И не верится, что совсем недавно, пять-шесть десятилетий назад, она выглядела большим зеленым островом средь златящихся нив. Колыхались вокруг зеленые, а затем желтые волны пшеничного моря… “Пить пора! Пить пора!” – отбивали скороговоркой перепелки в пору созревания хлебов.

Было да быльем поросло! Куда нынче ни глянешь, глаз уткнется то в каменную стену, то встретится с жесткой геометрией улиц, площадей, дopoг-скоpoxoдов. Скажешь и не плескалось пшеничное море!

Ускорила посадку этой рощи памятная сушь сорок шестого года теперь уж ушедшего века. Не успели зарасти окопы, высохнуть вдовьи слезы, как грянула новая беда – засуха. С той поры и взялись за полезащитные лесные полосы. Взялись за щиты от разорительных набегов суховеев по-сталински – горячо и с размахом! Так и писали: “Сталинский план преобразования природы”.

Трудно теперь восстановить – да и смысл какой? – что случилось тогда у здешних лесоводов. Или неувязочка с планированием, или еще что, но вместо полезащитки посадили массив в несколько гектаров. Не полоса, а березовая роща! Но не только это. Дали они еще одну промашку. И в голову им, борцам с засухой того времени, не приходило, что пройдут годы и тесным кольцом окружат их березки каменные утесы многоэтажек.

Не было счастья, да несчастье помогло – говорит народная мудрость. Ошибка отцов, как ни удивительно, обернулась благом для потомков. У кого нынче не засияют радостью глаза при виде этого рукотворного зеленого оазиса чуть ли не в центре большого шумного города?

…Будто бы я выскользнул за дверь из душной, прокуренной насквозь избы! Дышится здесь легко и свободно. Целительная свежесть омывает лицо, шею, разливается по всему телу, утомленному зноем. Словно приник я к ковшу с прохладной березовой водой и никак не оторвусь, утолив жажду, от него.

Пахнет лесной прелью, грибами, чуть-чуть терпким духом березовых листьев и даже, кажется, спелой земляникой.

Оглядываюсь по сторонам. Чувствую себя средь этой красоты и приволья неловко, вроде как нахожусь в гостях у малознакомых или же надел с иголочки костюм и пришел в нем, как в студенческие годы, разгружать вагон. Оглушенный неожиданной тишиной, брожу и не надивуюсь убранством березок. Запрокидываю голову и сквозь зеленые кружева вижу такие же узоры прозрачной голубизны. Какие они рукодельницы! Взгляд не отвести от мельтешенья, от неугомонной пляски черных и белых мазков вокруг. Вот она – “страна березового ситца”, радуйся!