Участие Российской империи в Первой мировой войне (1914–1917). 1915 год. Апогей

С. Н. Мясоедов мог рассчитывать лишь на поддержку военного министра, но тот вовсе не собирался защищать своего бывшего подчиненного. Через начальника штаба главковерха В. А. Сухомлинов был в целом посвящен в ход дела. 20 февраля (5 марта) Н. Н. Янушкевич писал ему: «Глубоко признателен за доверие и согласие по военной агентуре. Мясоедов арестован в Ковне. Перевезен по приказанию Рузского в Александровскую цитадель Варшавы»

. Почти в то же самое время, то есть немедленно после ареста подозреваемого, М. Д. Бонч-Бруевич вместе с Н. С. Батюшиным подготовили записку в Ставку, в которой говорилось о существовании «центров круга» германского шпионажа с резидентами в разных городах России. Доказательств не было, но зато были фамилии С. Н. Мясоедова и его знакомых и бывших партнеров по довоенному еще предпринимательству

. Как это ни странно, В. А. Сухомлинова тогда это совсем не беспокоило – он опасался козней думской оппозиции. 28 февраля (13 марта) министр счел

необходимым предупредить начальника штаба главковерха: «Вообще, помяните мое слово, гг. Гучковы после войны наделают нам немало хлопот: все собирают какие-то материалы для «выступлений»

.

Думская оппозиция действительно готовилась к походу против военного министра. Кадеты поставили перед собой задачу борьбы за смещение

В. А. Сухомлинова еще 2 (15) декабря 1914 г.

, но выступать с одними слухами было невозможно. Между тем материалы для «выступлений», правда поначалу только против военного министра, готовила Ставка с его же собственной санкции. Рассчитывать на то, что либералы сумеют справиться сами, в Барановичах не могли. 27 января (9 февраля) 1915 г. открылась сессия Думы, инициатором созыва которой выступил А. В. Кривошеин, поддержанный Ставкой

. 26 июля (6 августа) 1914 г. заседания обеих палат были временно прекращены указом Правительствующему сенату от 24 июля (4 августа), в котором, кстати, было сказано: «…назначить срок их возобновления не позднее 1 февраля 1915 г., в зависимости от чрезвычайных обстоятельств»

. Эти обстоятельства на фронте, да и в тылу, еще никак не проявили себя, но кадеты недвусмысленно намекали на то, что затяжка созыва вызовет негативную реакцию в обществе, и настаивали на проведении бюджетной сессии. А. В. Кривошеин рассчитывал на повторение эффекта (несколько преувеличенного) «исторического заседания» 26 июля (6 августа), продемонстрировавшего объединение политических партий, хотя кадеты и считали, что предупреждали о появлении в этом единстве трещин

.

11 (24) января 1915 г. император подписал указы о созыве Думы и Государственного совета

. Через четыре дня они были опубликованы, и положительная реакция общества в целом казалась единодушной, хотя с самого начала было ясно, что сессия будет кратковременной (она продолжалась всего три дня). «Раздавались голоса, – гласила передовица «Русских ведомостей» от 15 (28) января, – что представительные учреждения могут функционировать только в мирное время, что во время войны они вносят только смуту в умы общества неуместной критикой. Этим голосам не вняли; и это к счастью, ибо могли получиться как раз иные результаты: представительные учреждения устранены, – значит, боятся критики, есть нечто, что может вызвать отрицательное отношение. И вот – почва для недоверия, опасений и всяких темных тревожных слухов»

.

Тем не менее сам созыв Думы еще никак не снимал наметившихся между властью и либеральной оппозицией противоречий. На совещании думцев с представителями правительства, прошедшем 25 января (7 февраля) 1915 г., П. Н. Милюков потребовал амнистии, отставки министра внутренних дел Н. А. Маклакова (позиция которого в отношении установления контроля над тратами казенных средств в Земском и Городском союзах вызывала острейшую неприязнь у земцев), ограничения военной цензуры. Присутствовавший на совещании министр воздержался от обязательств, фактически предложив лидеру кадетов обсудить претензии публично, в Думе

.

Хотя во время сессии либеральная оппозиция не особо стремилась проявить их, однако она достаточно ясно дала понять, что смотрит на июль – август 1914 г. как на безусловно пройденный этап. «Говорилось, – сообщали «Русские ведомости» 27 января (9 февраля) 1915 г., – что сегодняшнее заседание Думы должно быть повторением или непосредственным продолжением исторического заседания 26 июля. Нет, этого не должно быть, да и не может быть: история не повторяется, и нежелательно повторение того, что было прекрасным, естественным, благородным выражением великого, всенародного патриотического порыва в первую минуту негодования на дерзостный вызов врага, а теперь стало бы холодным, рассудочным, построенным на расчетах дипломатическим актом, который никому не нужен и не полезен, потому что в нем не было бы главного: не слышалось бы биения страны»

.

Оно, очевидно, проявилось в том, что депутаты не скупились на похвалы в адрес армии, народов России, союзников и главковерха, но воздержались от приветствий в адрес власти. Одним из главных героев первого дня стал Николай Николаевич (младший). «Ведомая к победе искусным, стойким и отважным Верховным главнокомандующим, стяжавшим себе безграничное народное доверие и народную любовь, – заявил в своей речи при открытии сессии М. В. Родзянко, – наша дружная военная семья, от генерала до солдата, выносит бодро на своих плечах все тяжести войны, поражая мир примерами беззаветного мужества, терпения и выносливости»

. Эти слова неоднократно прерывались аплодисментами. Немедленно было принято решение отправить великому князю приветственную телеграмму, а через день из Барановичей был получен и торжественно встречен его ответ

. Думцы не посмели выступить против правительства. Выступления И. Л. Горемыкина и С. Д. Сазонова были приняты благоприятно и не вызвали критики в ответ

. Оппозиционность продемонстрировали только осудившие войну представители социалистов (Н. С. Чхеидзе и А. Ф. Керенский)

.

Что касается П. Н. Милюкова, то он в публичном выступлении, естественно, воздержался от оглашения планов своей партии относительно В. А. Сухомлинова и Н. А. Маклакова, как и от сомнений о сохранении политического единения, провозглашенного в начале войны: «Шесть месяцев назад мы дали нашим воинам обет свято хранить, как зеницу ока, как величайшее национальное сокровище, духовное единство страны, залог нашей моральной силы и грядущих побед. Мы этот обет исполнили»

. Позже, на расширенном совещании ЦК кадетской партии, прошедшем 22–23 февраля, ее лидер сформулировал результаты сессии следующим образом: «Правительство осталось тем же, чем было… Оно плохо… Мы от него ничего не ждем и не ведем поэтому с ним переговоров»

. Но для того чтобы критиковать даже плохое правительство и реализовывать собственные проекты в отношении его отдельных, наиболее неприемлемых для Думы членов, необходимы были основания. Они как раз и создавались в это время «делом Мясоедова».

Система рассуждений русской контрразведки относительно обвиняемого оказалась на удивление простой. «Так как в его рапорте, – вспоминал один из ее руководителей, – имелись данные относительно расквартирования германских западных частей в Восточной Пруссии, а также сведения об укреплении расположенных там виадуков и мостов, что вполне соответствовало действительности, то не было оснований не верить и показаниям поручика К. относительно Мясоедова как работавшего в пользу Германии шпиона»

. Разумеется, сразу же вспомнили и о довоенном скандале, когда

С. Н. Мясоедова уже обвиняли в «шпионстве», теперь, как оказалось, это был шпионаж, да еще с довоенным стажем! В какой-то момент В. А. Сухомлинов почувствовал, что дело начинает развиваться в нежелательном для него направлении, и попытался отвести от себя угрозу, перенаправив ее в сторону своего главного, как он думал, врага. 4 (17) марта он писал Н. Н. Янушкевичу: «Злополучный наш Петроград в последнее время переполнен массою таких слухов и сплетен, что уши вянут. В этот столично-провинциальный огонь подлили масла мясоедовским арестом. Какие на этом фоне вышивают узоры, нет возможности передать. На всякий случай посылаю Вам справку, составленную главным военным прокурором, касающуюся инцидента с Гучковым. По ней выходит, что если своевременно негодяя этого не разъяснили, то виноват А. И. Гучков»

. Конечно, эта попытка В. А. Сухомлинова наивна: возможности переиграть лидера октябристов у него уже не было, но в том, что С. Н. Мясоедов является шпионом со стажем, он уже не сомневался.

Доказательств не было, да и не могло быть, если, конечно, не считать «разоблачений» 1912 г. Один из руководителей германской разведки полковник Вальтер Николаи высоко оценивал работу русских разведчиков и контрразведчиков в довоенный период. Он отмечал, что осужденный офицер никогда не оказывал услуг Германии, скорее наоборот, во время службы на границе он доставил ей немало хлопот: «Жандармский полковник Мясоедов в Вержболове был одним из лучших ее (русской службы. – А. О.) представителей. Вынесенный ему во время войны смертный приговор за измену в пользу Германии совершенно непонятен»

. Военный следователь В. Г Орлов позже признавался (конечно же, только в частных беседах), «что следствие вел не без пристрастия, «под давлением», и что абсолютной уверенности в измене Мясоедова у него не было»

.

Если принять Н. С. Батюшина и В. Г. Орлова за действительных профессионалов следствия и контрразведки, то не может не вызвать удивления тот факт, что они не удосужились проверить показания Я. П. Кулаковского или найти какие-либо улики, на основании которых подследственного можно было бы действительно обвинить в шпионаже. Не было сделано даже подобных попыток. Логика следователей была проста: есть обвинительные показания, а раз С. Н. Мясоедов выезжал на фронт – значит, делал это исключительно с целью предательства. Отрицание вины со стороны обвиняемого стало основным доказательством его преступления, так как следователи, а затем и судьи довольно дружно пришли к выводу, что шпионы не сознаются в своих преступлениях

. Очевидно, подобные умозаключения были в немалой степени направляемы сверху.

8 (21) марта 1915 г. Н. Н. Янушкевич сообщал В. А. Сухомлинову: «Мясоедова, вероятно, вздернем в Варшаве. Ликвидируем и других»

. В тот же день он вновь изложил перед военным министром свой подход к следствию: «Дело Мясоедова будет, вероятно, ликвидировано окончательно в отношении его самого сегодня или завтра. Это необходимо ввиду полной доказательности его позорной измены, для успокоения общественного мнения до праздников (имеется в виду Пасха, праздновавшаяся в 1915 г. 22 марта (4 апреля). – А. О.). Остальные пойдут группами, по мере их выяснения. Полевой суд разберет их виновность сам»

. В обстановке раздуваемой в обществе истерики полевой суд во время войны чаще карает, чем разбирается в сути дела, и это полностью устраивало организаторов общественного мнения. Мертвые становились свидетелями вины живых.

Перемышль – победа и ее последствия на фронте

Пока эта крепость оставалась в руках противника, русское командование не могло полностью использовать прекрасную двухколейную железную дорогу, что в первую очередь сказывалось на снабжении 8-й армии. Австрийцы опасались, что падение Перемышля существенно усложнит ситуацию и на фронте, и в тылу, а это могло повлечь за собой окончательное

разрушение авторитета монархии и даже распад империи. Эту крепость без всяких преувеличений можно было назвать гордостью Двуединой монархии. Каждое новое поражение Габсбургов ухудшало стратегическое положение Австро-Венгрии и тем, что способствовало дрейфу Италии в лагерь Антанты. Эти опасения разделяло и германское командование

. Именно поэтому Ф. Конрад фон Гётцендорф гнал неподготовленные для горной войны армии вперед, не считаясь с потерями, которые за время боев в Карпатах превысили 800 тыс. человек, причем три четверти выбыли из строя в результате болезней

. Конечно, эта цифра в несколько раз превышала численность гарнизона, который собирались спасти, но, как мне представляется, ценность крепости носила не только и не столько военный, но и символический характер, весьма важный в этот момент.

Вторая осада Перемышля началась 5 ноября. Еще в конце 1914 г. было принято решение о переброске под крепость тяжелой осадной артиллерии. Сделать это было непросто и по причине слабости железных дорог в тылу русской армии, и по причине близости неприятеля. Осада проходила в весьма тяжелых условиях. Гарнизон состоял преимущественно из венгров, а его начальник, заместитель коменданта генерал Арпад Тамаши фон Фогараш предпринял целый ряд вылазок в ноябре – декабре 1914 г. Английский военный корреспондент, находившийся в войсках, писал: «Годами лучшие австрийские инженеры подготавливали зоны обстрела; австрийская артиллерия знала точное расстояние до каждой точки вокруг крепости. Не было оставлено ни одного прикрытия, которое благоприятствовало бы продвижению противника. По ночам мощные прожекторы исключали всякую возможность неожиданной атаки»

. Британский журналист не преувеличивал сложности, с которыми столкнулась русская армия.

Перед началом осады в крепости были построены новые земляные укрепления, 24 опорных пункта, 200 батарейных позиций, вырыто дополнительно до 50 км окопов, заложены минные поля, установлен 1 млн кв. метров заграждений из колючей проволоки

. Осаждающей армии пришлось в условиях карпатской зимы проводить значительные инженерные работы по всему 40-километровому внешнему периметру крепости. Кроме того, в декабре 1914 г. попытки австрийского командования деблокировать крепость привели на короткий промежуток времени к тому, что залпы полевых орудий австро-венгерской армии были слышны в городе, а по ночам гарнизон сообщался с деблокирующей армией при помощи прожекторов. В крепости до последнего надеялись на выручку и даже готовили проект памятника ее защитникам. Отлитые модели барельефов к нему потом были отправлены в Ставку. Интересно, что центральное место занимало изображение Вильгельма II и выглядывавшего у него из-за спины Франца-Иосифа. Далее шли профили австрийских генералов

. Однако памятник так и остался незаконченным.

Наступление в Карпатах, предпринятое Ф. Конрадом фон Гётцендорфом без достаточного количества артиллерии, снарядов и зимнего обмундирования, привело лишь к огромным потерям, лишившим австро-венгерскую армию ее последних обученных резервов. Пробиться к Перемышлю австрийцам так и не удалось

. 6 марта 1915 г. М. Гофман записал в своем дневнике: «На Восточном театре войны благодаря нашим великим победам мы существенно сократили огромное численное превосходство русских. Мы не можем полностью уничтожить русскую армию – мы могли бы это сделать, если бы воевали только с Россией. В добавление к этому австрийцы разбиты. Галиция безнадежно потеряна для них, и Перемышль, конечно, падет к концу этого месяца, даже без русской атаки – из-за голода. Я верю, что мы не можем быть разбиты, но одновременно мы не можем и нанести нашим врагам такое поражение, чтобы диктовать им наши условия: я сказал это имперскому канцлеру»