Чужая душа. Славянская сага. Часть 1. Аркона

Мы обходили с ним окрестности, порой самые дикие, заброшенные места.

Искали девясил, тысячелистник, зверобой, душицу, дудочник, иванчицу, клевер и другие травы, и все это в разные месяцы, в разные лунные циклы. То нам нужны были корни, то листья, то цветы. Потом все это сушилось, и тоже по-разному: то на солнце, то в тени. Потом стиралось в порошки, варилось, настаивалось в масле или на медовухе. Я, кажется, навсегда пропахла колдовскими запахами…

– Воины у свеев, у данов, часто впадают в неистовство в бою… Ты не видала, и не надо, а вот мне приходилось. Голые, без рубах, хорошо, если прикрыты ниже пояса, а то и нет, глаза бешеные, щиты свои грызут от нетерпения. Всё, что по дороге попадается, крушат, бьют, сносят. Думаю, что от грибов это у них. Кто зелье из мухоморов варит, так это свеи. Мне оно от мух только надобно, мешают они мне, а разум застить воину не стану. В бою, чадо, самое нужное – разум.

Он бормотал свои наставления негромко, а руки его творили волшебство.

– Ты свойства девясила знаешь ли, чадо? Мы с тобой к ночи девясила растолчем побольше сухого. А после движдам раздадим, я всегда в день последний месяца его готовлю, в день воинский. Оттого, что всем остальным любые дни хороши, а воину последний дорог. Когда пойдут в бой (ох, хорошо бы позже, а то и вовсе не надо… стар я стал, знаю, нет прежнего задору жизни у людей забирать… плохо это, верно, да только так, не иначе) … вот как пойдут, утром на кончик ножа девясила растолченного, и легче дорога стократ! А перед поединком можно и отвара попить… А в доме повесь-ка ты цвет девясила, иль на шею в тряпицу, будет тебе оберег. Но на шею лучше корешок. От страха хорошо, пугаться меньше будешь.

– А я не пугана!

– Ну, это до поры. Плохого с тобой не случалось…

– Вот и случалось! У меня нога обваренная! А вот порез глубокий, это от вил.

Мы в сено прыгали, Яромир меня толкнул. Он случайно, не со зла…

– Не со зла, говоришь? Ну-ну… А лечили тебя чем? Не знаешь, глупая. Надо было масло со зверобоем. Хорошо оно раны залечивает, и ожоги тоже. У меня есть, в прохладе храню, и года не исполнилось. Ты знай, я вот сейчас расскажу, как его готовить. Не сложно это, дщерь, а уж для тебя-то, ты приметливая!

Приметливая-то приметливая, и не пугана, а только обряд приготовления девясила для движдов маленькой девочке всё-таки, несмотря на любовь к волшбе, может и не понравиться, это я теперь точно знаю. На встрече зари вечерней, быстро переходящей в сумерки, и на углях горящих тлеют желтые цветы девясила, кружат голову. А полураздетый, с оголенным торсом старый жрец тянет клинок к небу, и бормочет:

– Сгинь усталость, сгинь болезнь!
Ниоткуда не пролезть…

Прыгает, вокруг себя крутится, и снова бормочет:

Быть тебе в другой стороне…
А в той стороне люди не живут,
В небе птицы певчие не поют,
Рыба в воде не плывет,
Пшеница на полях не растет…

А как закончит, надо быстро толочь корень девясила, нарубленный этим клинком, в ступке, до того самого времени, когда погаснет последний луч зари. Вот сколько успели в две руки, столько. До следующего месяца, до дня воина-движда…

И я толкла девясил, запоминала, как готовится масло со зверобоем, и от каких болезней хорош иван-чай с душицей. Смеясь, рассказывал дед по моей просьбе, как приворотное зелье из девясила готовить, обмолвился уж, что будет тогда возлюбленный любить тебя «в девять сил», до самой смерти не отвяжется. Надо кристально чистую воду, растворить в ней порошок из корня девясила, а потом еще настаивать на цветках того же девясила и розы…

– На что тебе, чадо, мала ты еще?!

– Ну? так вырасту. А мало ли кому понадобится, я же не одна на свете, дед. Вот Драгица моя, нянька, та, что некрасивая, ну ты видел. Ей, верно, очень надо. Она у нас в Коренице весь прошлый год сохла по парню-корабельщику, у которого нога сломанная. Не поверишь, дедушка, плакала и вся высыхала, костлявая стала, углы повсюду, и не обнимешь, – больно ударишься. А он возьми да вылечись, и в море опять. Даже прощаться не пришел. Ой, жалко Драгицу. Она было уж забыла любовь свою, плакать перестала, а мы по Арконе гуляли, и тут он на Храмовой улице… Вот тебе раз, на колу мочало, начинай сначала! По мне он и даром не нужен, корабельщик этот, а Драгица говорит, что ей без него не жить. Она деток хочет, дед. Говорит, годы подоспели, уж и стара стала, двадцать ей…

– Ну, хорошо, что о других думаешь. И вообще-то хорошо, а у княжны это свойство и вовсе бесценное. Только не тот это случай, девясилом одним не обойтись. Девясил хорош там, где чувство уже есть, а травка его разожжет. Нам тут любисток нужен, дщерь, надо, чтоб корабельщик этот её, Драгицу эту, по-другому увидел. Против воли его пойдем. Мда… За водой нам с тобой надо. Ладно уж, помогу я твоему горю…

Кристально чистая вода добывалась нелегко. Я уже упоминала, что Аркона водой небогата. Вокруг воды морской – до самого горизонта, куда глаз достает. А в городе её мало, в источнике из Храма в основном, что почитай по каплям течет. Да и не та она в городе, для питья сгодится, но не для Белогора и его волшбы.

Чтоб добыть кристально чистой воды, мы уходили далеко в леса, вниз, покидая свой высокий мыс. Искать не приходилось, ибо дед уже давно всё разведал, но зато сколько ходить! А воду надо было собрать из семи разных, но прекрасных (каждый по-своему) природных сосудов: это два бьющих через край ключа, три родника и два небольших мшистых водопада. Дед считал поляну, на которой сошлись эти блага, священной. Три дуба украшали самое сердце её, росшие рядом друг с другом. И только кору молодых веток и листья этих красавцев применяли мы для лечения. А воду для самых важных зелий и заговоров.

По правде, были среди жителей страны люди, неплохо знавшие поляну, помимо Белогора и других жрецов. Но посещать её большинство боялось. И были на то причины. Когда я впервые попала на зелёный журчащий островок, тоже перепугалась не на шутку. Мы расположились отдохнуть под дубом, я даже прилегла на травку: долго идти пришлось, я маленькая, а дед большой, мне три шага, ему один…

Рёв раздался со стороны водопадов, такой рёв, от которого я не просто подскочила в мгновение ока, изготовившись к бегу, но и покрылась вся мурашками и холодным потом одновременно…

Существо огромных размеров, с седыми волосами до пят, бородой до пояса, в руках дубина, одежды изорваны, в руке не посох, а оглобля целая, одолело одним прыжком водопад, и помчалось к нам по поляне большущими шагами. Дед схватил меня в объятья и держал, я поначалу рвалась, потом прижалась к нему, спрятала голову в его одежды, и тряслась, как лист осиновый на ветру…

– Дроттин, дроттин![69 - Дрот, дроттин – жрец у скандинавов] – кричало существо, приближаясь к нам.

– Что ж ты кричишь-то, – спокойно ответствовал дед, когда существо, приблизившись к нам, вдруг бухнулось на колени, целуя руку жреца. – Не бойся, маленькая, это здешний охранник. Он себя ярлом[70 - Ярл – самый знатный землевладелец. Предводитель больших территорий (области (тей), фюлька (ков)). Изначально ярлы имели мощное влияние, соперничали с конунгами (королями). Затем же это понятие превратилось в звание. Ярлы становились помощниками, заместителями конунга. Звание ярла можно было получить, особо отличившись перед конунгом. У конунга мог быть один или несколько ярлов.] зовёт, а я не против. Ты погоди-ка, не хватайся за меня, дай я до сумы своей доберусь, он знает, что кормить буду.

Как только я отпустила Белогора, отступив на шаг, странное существо бросилось ко мне. Я не успела и пикнуть, как его шершавые руки поползли по волосам и лицу, ощупывая меня. Хотела отвести глаза, да не было сил даже на это. Изрезанное глубокими морщинами, с опущенными веками лицо-маска…

– Он слепой, чадо, глаза ему выжгло. Он тебя ощупает и запомнит, не тронет вовек. Он знает, кому можно, а кому нет – воду забирать-то. Сейчас запомнит запах и вид твой, прощупает руками, и больше пугать тебя не станет. Он лучше собаки, и то сказать, – человек…

– А чем выжгло, дед?

– Есть тут на болотах хищник, трава – не трава. Вырви-глаз называется. Листья крупные, резные такие, на концах иголка. Коснешься той иглы, а она кожу враз протыкает, и боли-то нет, такая она острая и тонкая… А в середине у ней, у травы этой колючей, такой кругляш, а из него новые листья растут да сок выделяется. Этот-то сок всё живое выжигает…

– Дедушка, не видела я такого на болоте… а зачем он к нему лез, к вырви-глазу?

– Да кто ж его знает, маленькая. Раненый он был. Думали свеи, что мертвый, бросили его свои же тут, битва была знатная, каждый собственную жизнь спасал. А он очухался. Дополз до колючки этой, стал в неё заглядывать, говорю же, сок в ней как вода. Он и потянулся попить, а она возьми и брызни соком, будто бы на комара или иную мошкару какую… я его слепенького нашёл, от других болячек вылечил, вишь как он прыгает, а глаз новый не вырастил, не в моих это силах. Ему чутье глаза заменило. Он эти края знает, как свои пять пальцев. Вот, за еду да ласку нашу охраняет здешние места от любопытных.

Мы покормили Ярла, из тех пирогов, что Бояна напекла. Он лёг к ногам, терся, просил погладить. И впрямь пёс… Жрец говорил с ним на языке свеев, не знаю, о чем, не стал говорить мне дед.

Поели, воды напились. Потом следовало набрать воды и нести её вверх, в Аркону. Был у меня и свой кувшинчик, как же. Пыхтела и тащила в сети из ивняка. Старалась не расплескать.

Ну, и с водой начиналась волшба, конечно… Когда я увидела это впервые, удивлению моему не было предела. Отлив нужное количество воды в деревянную кондюшку[71 - Кондюшка, кондея – это чаша небольшого размера, из дерева или глины, иногда с ручкой, использовалась для питья кваса, перетапливания масла и подачи его на стол.], дед стал толочь ее пестиком! Явное несоответствие действа и житейского смысла поставило меня в тупик, и я воззвала к Белогору:

– Дед, это зачем? Зачем воду толочь-то? Ты же умный!

Он улыбнулся, но дело свое бессмысленное продолжил. Я завертелась вкруг него ужом, и на дно заглянула, и пальцем воду зачерпнула…

– Ну, погоди, всю работу мне испортила. Мне думать надо, когда воду в ступе толчёшь! Заговор говорить, а ты вертишься. Пойди ступку мою каменную принеси, да корень горечавки ещё. Будем думать, что к чему, иначе не поймешь.

Я мигом вернулась с требуемым добром.

– А делать-то что, дед?

– А со ступкой и пестиком что делают? Толочь, конечно.

Я толкла, сосредоточенно сопя. Видела, что Белогор не отводит глаз от меня, старалась.

Мелко. Мельче. Очень мелко!

Кашица уже на дне.

Это просто переделка…

Станет менее плотней.

Я не заметила, как стала бормотать себе под нос какие-то вирши; пытаюсь привести на русский, простите за поэтическую беспомощность, но смысл приблизительно таков. Подняла взор на Белогора, и удивилась, даже испугалась немного. Его глаза горели, он торжествовал…