Разная жизнь

Букинистический магазин. Небольшое обогретое пространство, наполненное золотисто-коричневатым светом – такой бывает на старинных холстах. Оно перегорожено вдоль от двери, кажется, двумя двусторонними стеллажами, по стенкам также стеллажи…

Тут я обмер: эти коричневые и чёрные с золотом корешки! Эти мощные несокрушимые переплёты! Этот ни с чем не сравнимый запах старинных книг! Эта золотистокоричневатая тёплая тишина… Здесь были и тоненькие брошюрки, и какие-то картинки, открытки. И повсюду встречался непривычный «Ъ» после согласных и таинственная «ЯТЬ».

Мы шли вдоль стеллажей, брали книги, листали их – всё это было можно! Шуршала тихонько папиросная бумага на иллюстрациях, шелестели страницы. Реваз углубился в какую-то толстенную книгу. Получилось так, что я продвигался чуть впереди Реваза, приглядываясь, вдыхая особые ароматы, прикасаясь. Кроме нас в магазине… Я даже не помню, был ли там кто-нибудь ещё. Взгляд мой наткнулся на тёмно-коричневый корешок, где золотом светилось: «Жюль Вернъ». Осторожно дотронулся до верха корешка и вытянул книгу, и взял её на руки, и раскрыл. Сами крышки переплёта были уже «новосделан-ные» даже без надписи. Раскрыл книгу: титульный лист с виньетками и загадочной гравюрой, имя книги: «20 тысяч лье под водой»… Изысканный шорох папиросной бумаги над гравюрами, едва ощутимый пальцами рельеф букв на страницах… Я уже видел «20000…» в районной библиотеке, конечно, в советском издании, просто руки пока не дошли. Читались ведь и Гончаров, и тот же Жюль Верн, и Гоголь и Беляев, и Пушкин и Ефремов – практически наравне. Вскоре должны были появиться и Ключевский, и Аристотель… Э-э!

А пока я взглянул на цену, закрыл книгу, понимая, что надлежит мне читать издание, которое в районной библиотеке, и водрузил книгу на место. Реваз едва слышно окликнул меня. Он стоял в двух шагах, держа в руках некий фолиант. В глазах Реваза, обращённых в тот момент на меня, я увидел странный огонёк. В нашем кругу в таких случаях не переспрашивали. Я подошёл вплотную. Приятель развернул книгу ко мне и стал показывать старинные цветные иллюстрации. Это была книга о Древней Месопотамии: пятиногие быки, зиккураты, фрагменты клинописи… Там, внутри книги, всё было живое, прошлого не существовало, только неизведанное настоящее, и надлежало его увидеть. Реваз едва слышно, сквозь зубы, вдруг произнёс:

– Прикрой…

Я чуть шагнул в нужную сторону. Он стремительно сложил книгу и, мгновенно впихнув её за пояс, запахнул своё клетчатое пальто. Тут же схватил с полки ещё книгу и стал листать передо мною.

– Что-нибудь выбрал? – Спросил он меня достаточно громко.

– Не-ет… я, наверно, ещё приду. Первый раз ведь… – Ответил я достаточно спокойно, чуть в растяжку.

Мы ещё немного посмотрели книги и двинулись к выходу. Не доходя двери, я остановился и наскоро просмотрел потрепанную брошюрку про акмеизм. Что это такое, я уже знал. Всё происходило очень натурально, и не вызывало никаких тревог, никакой настороженности. Мы вежливо простились с продавцом. Он немного покровительственно и одобрительно улыбнулся. Сладостно звякнул колокольчик. Мы резко взяли в противоположную от метро сторону, перешли улицу и поспешили вниз по какому-то узкому перешейку. Через полчаса мы были уже в своём «околотке». По дороге почти не разговаривали. Реваз только сказал:

– Кажется, получилось.

Я пожал плечами:

– Вроде…

Голове моей было холодно. Уши замёрзли. Реваза, кажется, тоже слегка потряхивало.

Достигнув родного перекрестка, мы пошли ко мне, мама ещё была на работе. Сели за овальный стол посреди комнаты, упёрлись в книгу. Это было неиспытанное, невыразимое ощущение роскоши. Эти гравюры! Эти виньетки! Реваз прочитал наугад отрывок текста. Конечно, я уже почитывал классиков. Но такой язык в какой-то, то ли научной, то ли учебной книге…

– Кайф? – Спросил приятель.

– Кайф… – Ответил я.

Реваз ушёл домой, не сказав, как он станет объяснять дома «приобретение».

* * *

Моя мама вернулась, отработав свою смену. Потом стемнело. Потом наступило время укладываться спать…

Городское проводное Тбилисское радио оставалось у нас всегда включённым. В поздние часы, когда мама уже спала, можно было потихоньку услышать интереснейшие редкостные вещи. И вот это радио мурлыкало.

Я не спал. Передо мною плыл лик возлюбленной одноклассницы моей, и полки букинистического магазина разворачивались таинственным и манящим пространством украшенным золотыми колоннадами корешков и книжных обрезов… И вдруг:

«Средь шумного бала, случайно…», – голос из радио возник тихо, но совершенно естественно и несокрушимо. На балах я на ту пору, что и говорить, не бывал. Однако воображение не скупилось. Я прилёг на бархатный диван, расстегнув воротник мундира, рубашка моя под мундиром была белоснежной… Мне незачем было беспокоиться о догорающих свечах. На это есть денщик. «В часы одинокие ночи люблю я усталый прилечь…» Я на всю жизнь помню даже оттенки солнечного света, когда она вошла в класс. Я увидел её, как совсем иную – эту сотни раз виденную одноклассницу.

«Мне стан твой понравился тонкий, и весь твой задумчивый вид…».

О, я был очень усталым, богатым, красивым, талантливым, одиноким… Едва нашёл в себе силы стянуть сапоги, чтобы не звать денщика, не нарушать ничем своего уединения.

У меня было великое преимущество перед поющим. Он пел: «Люблю ли тебя я не знаю, но кажется мне, что люблю…» Я знал точно и бесповоротно: Люблю! Мне хотелось встать с дивана, бросить взгляд на книжные полки с роскошными, глубокими томами. Сесть за просторный письменный стол и, придвинув к себе лист бумаги, начертать нечто о «ней»… Мама спала. По стене, где было радио, бродил отсвет от магазина напротив. Я поглубже зарылся в одеяло и совсем раздумал звать денщика. Закрыл глаза. И развернулся в глазах моих старинный том Жюль Верна. Прекрасный. Неосязаемый.

Пробуждение наступило, когда мамы уже не было дома. Я проснулся, с неохотой думая, что так или иначе, но когда-нибудь придётся вставать… Стало понятно, что Жюль Верна придётся попробовать выкрасть. А может, и старинный томик каких-то элегий… Ну, где я такие деньги на них наберу? Воровать что ли мне эти деньги?!