Разная жизнь

Разная жизнь
Олег Анатольевич Казаков

В новую книгу О. А. Казакова вошли избранные рассказы (большей частью автобиографические) эссе, статьи и максимы, написанные автором в разные годы.

Олег Казаков

Разная жизнь

© О. А. Казаков 2023

© Издательство «Сатисъ», 2023

Предисловие автора

Я родился в СССР в 1950-м году, в Грузии, в древнем добром Тбилиси. Практически всю жизнь занимаюсь литературным делом, включая журналистику. Эта книга представляет собою выборку из опубликованного мною в течение последних тридцати лет. В произведениях, любого автора всегда или почти всегда проявляются черты его личности и биографии, поэтому вполне понятно, что книга начинается с Тбилисской темы. Тбилиси – город, где я появился на свет, и где была прожита добрая половина моей жизни. Много связано у меня с этим городом…

Отслужил в армии, окончил Тбилисский Университет. На первых порах публиковался как журналист-корреспондент..

Тбилиси – город многоязыкий, мне же, как литератору русскоязычному необходима была своя языковая среда. Поэтому я имел давнюю мысль перебраться в Россию, лучше всего в Ленинград (тогда Санкт-Петербург так назывался). После яркой и обильной череды неудач и успехов я в 1981-м году попал в Северную Столицу.

Это великий город великих людей. Он щедр. Он подарил мне настоящую большую боль и настоящее несравненное утешение, т. е. настоящую жизнь. Так что, если

спросить, где бы я хотел быть похоронен: в Тбилиси или в Петербурге я затруднюсь ответом.

Только переехал – и пожалуйста – напечатаны мои переводы с грузинского, да ещё в «Неве» (журнал-то какой!). Так сподобился я, «по мере скорбных сил», заняться литературой, и Ленинградский Дом Писателей стал доброжелательной моей «литературной колыбелью».

Чем мне только не приходилось заниматься – от старшего политического редактора и искусствоведа до уборщика пляжа и стрелка 1-го класса военизированной охраны.

Переводил грузинскую поэзию и прозу; я начинал заниматься этим ещё в Тбилиси, а публиковаться стал в Ленинграде. Газеты, журналы, книги; Ленинград-Тбилиси-Москва. Благодарен, что довелось и читать перед публикой свои стихи, и переведенные. В оригинальных стихах я был одним из сравнительно малочисленных авторов, которые работали русский свободный стих, ошибочно (думается) называемый верлибром. Мои стихи печатались, например, в «Антологии русского верлибра», в «Антологии грузинской поэзии XX века», в сборнике «Молодой Ленинград», в собственном сборнике стихотворений…

Потом Ленинград стал опять Санкт-Петербургом. Особой Милостью Божией могу назвать моё обращение в это время к Христианской Православной вере. Уверовав, я изучал Православное христианство, его историю… Потом преподавал, работал в замечательном издательстве «Сатисъ», с которым дружен и по сей день… Остаюсь жителем Санкт-Петербурга, хотя теперь большей частью с любовью пребываю в старинном Российском городе Торопце…

А в остальном, надеюсь на вашу читательскую благосклонность и снисхождение.

Тифлисский Норд-Ост

Маленькая тетралогия

Первая смерть

Мы жили в Тбилиси, в большом и шумном тбилисском дворе. Жилища без удобств. Такие понятия, как центральное отопление, газ, ванна и т. п. принадлежали иным планетным системам.

На планете нашего двора был один кран, но вода из него – самая вкусная в мире. Наши мамы занимались домашним хозяйством (каких трудов им это стоило – отдельная книга). Наши отцы трудились с утра до вечера, зарабатывая на жизнь. Почти все работали на одном заводе; минут пятнадцать ходу от нашего двора. Есть выражение «натруженные руки»…

Про наших отцов я бы сказал, что это натруженные люди, а многие еще и прошли войну. Однако ропота я не припомню. Мы были сыты, нам покупали обновки, а на праздники в семьях накрывали столы. Хотя с иллюзорной высоты некоторых сегодняшних представлений это было бедно и убого, но ничего светлее, теплее и ласковее тех скромных застолий я более не встречал. Нас всех очень любили. В нашем дворе все очень любили детей. Мы были совсем уже послевоенные дети – дети мира.

Мне купили матроску и бескозырку; не помню, что было написано на ленточке. Однако надпись была золотая, и по обе стороны ее были золотые же якоря. Я сидел при всем этом «обмундировании» на железной лестнице, ведущей в галерейку и комнату, где жила семья моего товарища. Вошел во двор его отец – шаг усталый, а на лице – улыбка. Когда он ступил на лестницу, я встал и поздоровался, отдавая честь, как военный моряк. Он сказал, чтобы я сел, попросил разрешения посмотреть бескозырку. Я, конечно, великодушно позволил. Он повертел ее в руках:

– Ты, когда вырастешь, кто будешь?

– Я?! Капитан!

– Молодец. – Он погладил меня по голове, надел на неё бескозырку и толкнул дверь в свою галерейку.

Нас в детстве столько гладили по голове, что просто удивительно…

Не знаю, почему, но именно эта короткая ласка мне запомнилась. Может быть потому, что этому человеку, суждено было вскоре умереть…

* * *

Я не знал, что такое смерть. Вернее знал, что на войне умирали солдаты, что у меня, еще до рождения моего, умерли оба деда и одна бабушка. Но это было все-таки что-то очень далёкое, и к моей жизни никакого отношения не имело. Я был бессмертен, мои родители тоже, мои друзья – тоже. Пространство наших игр было бесконечным. В глазах стариков нашего двора нам с любовью улыбалась вечность.

* * *

Отец моего товарища, товарища детства моего, а потом и юности, и зрелости… Отец товарища моего был здоровым, сильным и молодым еще человеком, души в своей семье не чающим. Ничем он не болел. Хотя… наши отцы никогда ни на что не жаловались. И вот, умер он – неожиданно и сразу, на чьих-то поминках, как помнится.

Для меня это открылось страшным, никакого смысла не выражающим, но прямо бьющим в сердце, криком. Этот крик со двора проник сквозь все стены к нам и сразу вонзился в сердце непонятным, чуждым страхом. Мама, резко распахнув дверь, выбежала во двор. Я ринулся следом.

Кричала мать моего товарища. Она стояла, согнувшись, на верхней ступени железной лестницы, у самой двери галерейки, вцепившись обеими руками в свои волосы, как-то страшно мотала головой и – кричала. Со всех сторон двора бежали соседи, дети в галерейке плакали. Но крик этот перекрывал всё. Он отчаянно бился в пасмурное зимнее небо и, мне кажется, что непроницаемая твердь все-таки дала тогда трещину.

Внизу у лестницы, под деревом, понуро стоял человек, обыкновенный человек в невзрачном легком пальто, принесший страшную весть.

Никто в нашем дворе с этого дня до дня урочного, никто не включал радио, никто не смеялся в голос, никто не устраивал в своем доме праздника, даже если праздник приходился на эти дни.

Отец мой вернулся с работы, узнал обо всем. Он был не то чтобы очень потрясён, только в лице появилось что-то тяжеловатое. А говорить много он никогда не любил.

Человек умер, оставив вдову и шестерых детей, из которых сын – только один. Что тут еще скажешь?

Потом во дворе собирали деньги. Потом наступил день похорон. Кричали и рыдали все женщины, все матери.

Сжимали зубы и хмурились все мужчины, все отцы. Вдова совсем охрипла, слез у нее уже не было, только глаза были так красны, что, казалось, из них вот-вот покатятся капельки крови.

Эти рыдания, этот вопль, эти ослепшие от горя глаза, истошный, протяжный, скорбный плач зурны вырывали сердце из груди. И я расплакался, и плакал долго и горько. Не стану притворяться – не могу я сейчас сказать, что плакал именно от жалости к товарищу или его отцу. Вряд ли я тогда что-нибудь во всем этом понимал. Скорее всего, это плакала сама моя коротенькая шестилетняя жизнь, вдруг увидев этот ужас, эту скорбь, эту бесповоротность. От смертного страха, от смертной тоски плакала душа моя.

Мужчины подняли гроб и вознесли его над землей, положив на свои плечи. Процессия двинулась со двора. И я уже точно знал, что этого человека, который был так ласков, и который сейчас в гробу, я больше никогда не увижу. Истошно непрерывно плакала зурна.

Смерть неожиданно и грубо, вошла в мое детство, в мою жизнь. И дверь, которую она распахнула тогда, так и остается незакрытой.

Р. S. Всех шестерых детей взрастила вдова, всех поставила на ноги.

Санкт-Петербург, 1998

Первый ужас

Мы с двоюродным братцем затеяли драться подушками. День за распахнутыми окнами стоял огромный и яркий. Весна воцарялась в древнем благословенном городе.

Просторная комната была обставлена старинной тёмно-коричневой мебелью. Мебель была не роскошной, но крепкой. Солнце лилось и лилось в окна. Празднично-сиреневая кромка гор украшала горизонт.

Кровати были убраны по образцу того времени – заботливо и тщательно (это самый конец 50-х годов). Любовно взбитые подушки были водружены поверх гладко постланных покрывал и окинуты «накидками». Накидки тогда уже были разные – узорчатые и гладкие, полотняные, тюлевые, шёлковые, и, кажется, появлялись уже и нейлоновые.