Одна Книга

Всем спасибо.

Сцена номер 2. В ней Ты с удивлением узнаешь, что такое физика твердых тел

Действующие лица и исполнители:

Торт «Прага»;
Нож;
Блюдце;
Чашка чая;
Ложка чайная;
Кресло;
Книга;
Табакерка;
Папироска;
Зажигалка;
Пепельница.

Под ногами вертится дикое, но уже давно одомашненное когда-то и кем-то животное из семейства кошачьих. Без имени. Если погибнет, похороню как неизвестного солдата, но, как говорится, до кремлевской стены далеко, так, где-нибудь, под фруктовым деревом, на любезно предоставленном мне нашим щедрым государством участке в 0,06 га. Тебе часто приходилось хоронить домашних, иногда животных. Хочет тоже позавтракать пока живое. Жизнь – это голод. Жертвую краковской сочинского мясокомбината. Пусть. Тащу в летний коридор свое любимое кресло, в котором любил сидеть мой дед и с диоптрическими очками, после 150—200, сосредоточено смотрел черно-белый телевизор «Таурас 207», переключить который, не вставая с места, можно было, только если отдать команду горячо любимому внуку. Позже, когда ручка переключателя отвалилась, использовал плоскогубцы. Советские технологии. Чудо прибалтийских приборостроителей. Позже, когда оно чуть подизносилось, мы с отцом (больше конечно он), отремонтировали его: вспоров ему брюхо, и выпотрошив его истлевшее содержимое, заменили его новым. Папа, в процессе, ругался. Относя свое негодование то на кресло, то на меня, аргументировано утверждая, что ни я, ни оно не доставляют ему особого удовлетворения. Кресло – потому что оно ему не помогает, я – потому что помогаю, но не правильно. Ремонт проходил очень эмоционально. В эпитетах папа себя не сдерживал. Не те привычки. Эхо бригадирства. В ход шли довольно интересные, я бы даже сказал, смелые идиоматические комбинации из великого русского могучего. Лилось как песня. Но получилось красиво. Ведь песня нам строить и жить, как говорится. Справа от кресла я ставлю великолепной красоты авторскую работу неизвестного мастера – кухонную табуретку, с четырьмя откручивающимися против часовой стрелки ножками и ламинированным верхом. На нее водружаю любимый подарок любимой: пепельницу в виде хорошо загоревшей девушки с размером №3 и глубоко декольтированным легким верхним одеянием цвета листа молодого хрена, весьма изящно подчеркивающим значение глубины этой цифры. Выражение лица томное. Глаза полузакрыты. Рот полуоткрыт. Скорее всего, по причине производимого ею действия: в правой ее глиняной руке тлеющая папироска.

Зажигалка какого-то малоизвестного производителя из густонаселенной провинции на севере Китайской народной республики. Импортная. Трофейная, стало быть.

Из гулко работающего на высоких оборотах и исправно гоняющего по медным трубкам, уже не первый год фреон, холодильника «Свияга» на свет извлекается торт «Прага».

О! Этот торт! Торт-мечта. Нож мне, скорее нож, нужно резать! Я в роли хирурга, профессора Пирогова. Аккуратно раздвигаю мягкие ткани, и взору моему предстает сочные слоеные шоколадно ванильные внутренности пациента Кондитерского. 2 по 1\12 аккуратно ложатся в мое блюдце. Одного было бы мало. Спасибо – не мне! Спасибо – ножу! Блюдце занимает свое место на импровизированном столе рядом с мулаткой. Туда же книга. Туда же чашка с горячим ароматным черным крепким чаем, с однокоренной ложкой. Из второго отделения навесного шкафа, слева от прямоугольного кухонного стола, предназначенного для бакалейных товаров, типа рис, достается заранее приготовленная, уже початая, купленная по случаю пачка «Беломорканал». И, наконец, табакерка. «Хэшбанка», – как говорит сестра.

Можно начинать.

Обычно, очень хорошо – это осеннее утро октября. Но, в принципе, в каждом времени года в наших местах есть какая-то своя прелесть. Мне – осень, а кому-то – лето. Хотя летом тоже хорошо, только как-то по-своему, по-летнему.

В армии это называется форма одежды №4. Так, легкая куртка цвета хаки поверх основных аксессуаров.

Садясь в кресло, бери минутную паузу. Просто сиди. Просто смотри. Слушай. Мысли покидают голову. Чистота. Пустота. Такая редкая. Обычно, в нее лезет всякая всячина, отвлекает, заворачивает, закручивает, не дает сосредоточиться на красоте, а ведь она – есть! Да еще и какая. «Красота по-американски» кстати, хороший фильм, рекомендую настоятельно: при малейшей возможности не упустите удовольствие насладиться одновременной красотой и грустью простоты.

Пачка «Беломора» (штакетник) вскрывается интересным образом, если обращал внимание: отрывается только квадратик верхней части площадью в четыре папиросы, но не до конца, а делается некое подобие крышки из той же части уголка. Советское ноу-хау. Легким постукиванием пальца по донышку, на свет появляется папироса. Проводишь указательным и большим пальцами по всей ее длине, при этом слегка покручивая. Потом слегка разминаешь ее табачную голову, аккуратно, чтобы твердые части не порвали бумаги. Иногда, и даже чаще, встречается целые бревна, поленья, сучки и задоринки. Табачный лесосплав. «А из чего же вы «Беломор делаете, – спрашивают члены комиссии, – Так мы ж еще не подметали, – отвечают рабочие!». Я думаю, что папиросоделы не особо задумываются над фракцией табака, потому как вероятнее всего догадываются: для каких целей он приобретается, и кто отдает предпочтение данной торговой марке. Табак, тем временем, размят. Мощный выдох освобождает папиросу от неправильного содержимого. Как подзорная труба. Пустота. Такая редкая. В ней уже нет всякой всячины, которая отвлекает, заворачивает, затуманивает, не дает сосредоточиться на красоте, а ведь она – есть.

Элегантный мизинец с белым, ровно обрезанным маникюрными ножницами и обработанным пилочкой ногтем, изящно совершает загиб на конце твердого основания и делает пятку. Зубы впиваются в другой конец, в самый край. В самый-пресамый и, не выпуская, стягивается тонкая, как первый ледок на лужицах, папиросная бумага. Стягивается на столько, на сколько хочется: кто-то тянет практически до края пятки, а кто-то и до середины не дотягивает. Может там по состоянию здоровья или по морально-этическим соображениям, не знаю. Остановился на середине. Достаточно. Вполне достаточно. Хотя, кому-то и лето нравится больше чем осень.

Баночка. Под ее крышкой лежит настоящий табак. Дорогой табак. Правильный табак. Редкий табак. Ароматный табак. Хорошей фракции. «Помол номер ноль», – сказали бы соледобытчики стахановцы, вытирая пот с широкого лба рукавом серой спецовки, выбираясь из глубокого забоя, набежавшим на них корреспондентам газеты «Гудок». «Пять звезд», – сказали бы бутлегеры-дегустаторы, облизывая губы и слегка прищурив глаз, поигрывая на свету широким бокалом с темной жидкостью откинувшись в кожаное кресло, и, чуть помедлив, ставя оценку в дегустационную карту под вспышки, аккредитованной на выставке прессы. Долой крышку! Вот он! Благородный цвет. Ноздри жадно втягивают амбре. Хорошо. Папироска выравнивается и слегка подсушивается огоньком до легкого вафельного хруста, при необходимости. И ты начинаешь заполнять ее содержимое. В баночке – убывает, в папироске – пребывает, а в целом все остается в балансе. Сообщающиеся сосуды. Чистой воды физика. По физики, если честно признаться, у меня была тройка. Нетвердая. Ближе конечно к двойке. Жутко не понимал этот школьный предмет. Учительница была молодая выпускница Карачаевского государственного педагогического университета, Зурида Мухамедовна. На уроках было больше смешного, нежели поучительного. Но отличникам это не мешало. Каждому – свое. А теперь я занимаюсь другой физикой: физикой превращения твердых тел в газообразные посредством физико-химических реакций. По химии, было не лучше чем по физике. Николай Дмитриевич. Он был из той обычной школьной компании, куда входили, кроме него, еще физрук Юрий Викторович и трудовик (эти менялись чаще, чем физруки, поэтому имя не вспомню). Николай Дмитриевич любил рассказывать, как он, будучи студентом одного из многочисленных советских ВУЗов, проходил практику на Одесском заводе шампанских вин. Особенно живописно он повествовал об этом после небольшой паузы, которую брал, удаляясь за дверь с надписью «Лаборатория». Заманив туда одного из учеников, отсчитывая купюры, он в вежливой форме выражал просьбу о вояже в близлежащий магазинчик за бутылочкой. Ученик тихо кивал, пряча шуршащую сумму в карман школьных синих брюк, и с радостью покидал урок. Со временем рассказы Николя Дмитриевича становились все чаще, а паузы для визита в лабораторию все длиннее. Оно и понятно: какой интерес в рассказах о химических основаниях и солях калия группе подростков подверженных дикой гормональной атаке. «Какие к черту соли калия!» – думал Николай Дмитриевич выдыхая дымок в лабораторскую форточку и ставя мензурку в шкафчик.

Неспеша, используя обратную тягу, продолжаешь уменьшать объем содержимого баночки, до момента полного наполнения папиросы.

Дай папиросочку!

У Тебя брюки в полосочку!

П. П. Шариков

Слегка утрамбовываешь, постукивая о ноготь большого пальца. Немного оседает. Еще немного тяги в себя. Еще постучать. Еще осело. Достаточно? Достаточно плотно.

Конец папироски заворачивается конвертом и натягивается, параллельно его при этом покручивая и разминая пальцами придавая нужную твердость. Готово.

Говорят, что делать сигары – это целое искусство. Это как писать картину. Ваять. Маленький утренний шедевр. Заколоченная папироска. При одном только виде которой, чувствуешь уже легкое возбуждение от предвкушения вкушения запретного плода. Все готово к следующей сцене.

Сцена № два точка один

В ней Мы погрузимся в мир наркотических иллюзий, прикоснувшись к прекрасному, сделаем пару лирических отступлений, затронем удовольствия и порассуждаем о государстве

Часто голову посещает вопрос: почему свободно продается алкоголь? Или табак? Или лекарства? Любые. Захотел – пришел – заплатил – получил – получил удовольствие. Отличная последовательность.

Прекрасная, выгодная для государства система: система лицензирования отдельных видов товаров и видов деятельности. Комитеты, чиновники, налоговые инспекторы, постановления, определения, суды, штрафы, взыскания, приставы. Московские комиссии, подкупы, взятки, звания, должности, интриги, лизоблюдство, мздоимство, государственный шантаж, пришел – заплатил – получил – получил лицензию и никаких вопросов, очных ставок, свидетелей, следственных экспериментов.

Или другая не менее выгодная система – система здравоохранения: экзамены, колледжи, университеты, академии, кафедры, клятва Гиппократа, распределение, больница, поликлиника, диспансер, медсанчасть, медсанбат, медсестра, медбрат, белые халаты, стетоскопы, терапевты, пациенты, жалобы, анамнез, рецепты, доноры, реципиенты, фармацевты, провизоры, аптеки, пришел – заплатил – получил – получил облегчение.

Захотел – получил. Только плати. Плати за удовольствие, облегчение твоего страдания, легально, официально, публично: «Ой, ну что ты право, какой там „Анальгин“, я – исключительно „Солпадеин“. Моментально действует, как рукой снимает, сразу забываешь о боли, прекрасный препарат, и без рецепта, и в любой аптеке, Люся, скажешь тоже „Анальгин“!?». «Ой, ну что ты право, какой там „Вог“, я – исключительно „Давыдов“. Такой аромат, просто обалдеть, и умерено крепкие, а то куришь этот „Вог“ как сено, Лена, ну, в самом-то деле, а?!». «Ой, ну что ты право, какая там „Ледниковая“, я – исключительно „Гжелку“. Вкус мягкий, пьется легко, запах приятный, приход такой интересный, не то, что эта „Ледниковая“ с демидролом, от нее то бычит, то вырубает, и по утрам подыхаешь. А „Гжелочка“ – милое дело: утром никакого похмелья, голова свежая, бодрячок, и цена нормальная, и практически в любом магазине, Эдуард, чего ты!??»

Легально. Официально. Публично. Так почему-то можно. Так – пожалуйста. Так разрешено. Кем-то. Нет, ну, конечно, Минздрав предупреждает, и люди вроде сплошь грамотные, хотя и надписи не очень-то и останавливают, а скорее наоборот, срабатывает детский принцип: нельзя – значит что-то вкусное, что-то взрослое, нельзя – значит сделать назло. А кому? Себе разве что. И ведь это выгодно государству, чтобы люди много пили и много курили: акцизные сборы, цирроз печени, рак легких, фармацевтическая промышленность, ускорение оборачиваемости оборотных средств, студенты медики не остаются без работы, патологоанатомы опять же. Тут же расходы на пропаганду здорового образа жизни, министерство культуры и спорта, бюджет, обсуждение, поправки, законопроекты, прения там разные. Бытовая преступность, ножевое, огнестрел, брошенные дети, суициды, насилие, криминал, глухарь. Возводятся новые исправительные учреждения, строительная промышленность испытывает бум. Открываются филиалы юридических академий, чьи выпускники тоже не останутся без хлеба на ниве участковых и оперуполномоченных. Карьерный рост, кривая преступности, низкая зарплата, невысокая раскрываемость, ларек, купюра, покупка, потребление, чрезмерное потребление, предупреждение о его вреде, детский принцип, 03, 02, реанимация, свидетельство о смерти, бюро ритуальных услуг, венки, гроб, поиски хорошего участка, взятка, пьяные могилокопатели, слезы родственников, удары по крышке, погребение, горсти земли, счет к оплате, поминки, люди, 9 дней, 40 дней, 1 год, 2 год, все. Вот те и история.

Задолго до момента рождения, и еще долго после смерти, люди придумавшее государство расплачиваются с ним, каждую секунду, каждое мгновение. Хотя, у Нас ведь государство – это группа широкоизвестных лиц по предварительному сговору. Фамилии их известны. Портретами их пестрят периодические издания и стены кабинетов их единомышленников. Ну, может, они даже и не единомышленники, а просто поймали нужную волну и, как говорится, дуют в одну дудку. Они даже, если нужно, чёрта в рамочку заведут на рабочий стол, лишь бы дивиденды капали. У Нас можно украсть бутылку пива и сесть года на три, подняв тем самым графики раскрываемости. А можно, скажем, легко присвоить, скажем, миллиард-другой, ну или там грохнуть пару тройку мешающих спокойно это делать, и ничего: откупился – и продолжаешь улыбаться с телеэкрана и резвиться в эфире телешоу. Принцип такого государства Нам вполне понятен: Всё для Себя – ничего для Них (т.е. для Нас), сами как-нибудь выкарабкаются, чё-нибудь придумают, потерпят. Ну, так вот. Была бы воля государства, оно бы сразу после рождения вживляло чип в голову, который бы отмерял количество потребленного воздуха. Не, ну а че, очень удобно: дистанционное управление, вовремя не заплатил, нажали на кнопку и дыхание секунд на 30 прекратили, остановили доступ воздуха. Это хорошо если на вдохе, а если на выдохе: стоишь, например, в очереди в кассу с квитанцией за воздух, а тут, бах и подача прекратилась. Конвульсии, опять же. Очередь, хотя, спокойно к этому. Этого со временем в норму войдет. Вот весело будет. Государство старается изо всех сил, чтобы влить в человека как можно больше, заполнить его, обставить его мебелью, красиво одеть, развлечь, ублажить, окружить его заботой, растить его как растение. Припугнуть, показав, как может быть плохо. Заставляет человека бояться, бояться жить. Государство держит человека в постоянном страхе, за жизнь, за здоровье, за жилище, за машину, за работу, за карьеру, за потенцию, за молочницу, за волосы, за зубы, за простату, за жопу. Больно – таблеточку, грустно – стопочку, нервничаешь – сигаретку, очень больно – только по рецепту, очень грустно – еще одну, сильно нервничаешь – пачечку, очень сильно нервничаешь – укольчик. Все для человека – все из человека. Огромные деньги на страхе. Страховые компании. Страховые агенты. Агенты государственного страха. Выжимают как лимон. СПИД! Угроза! Безопасного секса – нет! И тут же заставляют людей размножаться. Ой-ей-ей! Снизилась рождаемость! Субсидии, президентские программы, бонусы и премии за рождение второго ребенка. Еще бы! Государство обеспокоено, государство несет убытки: из кого же извлекать? Если людей становится меньше – государство становится беднее. А обороноспособность? А военно-промышленный комплекс? Плодитесь и размножайтесь! Человек начинает метаться между страхом и желанием. Государство его соблазняет: реклама, мода, стиль, фетиш, тенденции, престиж, уровень жизни – это пряник. Государство его пугает: преступность, вирусы, эпидемии, наводнения, сели, катастрофы, инцест, фальсифицированные лекарства и продукты – это кнут. Человек впадает в транс. Он мечется. Внимание его рассеяно – и это хорошо для государства. Оно потирает руки. Оно может теперь легко манипулировать этим человеком, которого ввело в состояние прострации. О! Великая медиасила – телевидение, журналы, газеты, радио, Интернет. Сила, которая формирует штампы и шаблоны, которая программирует, которая превращает человека в потребителя, социального червя. Миллионы червей перерабатывают красиво упакованные отбросы, в прекрасный чернозем. Черви делают свою каждодневную, рутинную работу. Государство – свою. Государство – это изощренный фокусник, манипулятор-извращенец. Оно создает ему иллюзию, которую называет обеспеченной жизнью, и государство в этом преуспело. И человеку нравится эта иллюзия, он с радостью ее принимает. Ведь государству нужны новые потребители. И как можно больше. Больше! Еще больше! Вот и он! 4300! Крепыш! Подгузники, участковый терапевт, присыпка, распашонки, памперсы, детский сад, коклюш, школа, прививки, институт, диплом, свадьба, квартира, работа, женитьба. А вот и он! Еще один гражданин! Отлично! С первой цифры, пожалуйста!

Сцена 2.1.1

Здесь Мы узнаем немного о Японии, алкоголе, взятках, отважных людях в серых шинелях, столкнемся с суровой статистикой и силой Желания

А тут вот другое. Иное. Растет себе растение. Растет да и растет. Можно даже самому немного попривыкать к земле. Новатор-земледел. Бросил семечку – и все дела. Конопля. Казалось бы. С 1га конопли выход целлюлозы больше, чем с 1га тропического леса в 3 раза. Факт. Один дотошный японец, кстати, коноплевод по образованию, а больше, думаю, по убеждению, подсчитал и ахнул. Он, можно сказать, про саке даже и думать забыл, когда его восточному взгляду предстала такая арабская цифра. Понятно, что взгляд его, и это легко представить тебе как развитому читателю, на какое-то время стал сугубо европейским. Оно и понятно: простое растение, а какой эффект. Ошеломляющая статистика. Собрал, подсушил и в баночку или там, на веревки, ну или масло, на худой конец, чтоб скользило хорошо. Но так нельзя. Это не нужно государству. Не выгодно. Почему? А ты представь масштабы производства алкоголя, хотя бы на секунду. В каждом мало-мальски уважающем себя захолустном городишке дымит алкогольная мануфактура с конвейером, по которому круглосуточно движутся аккуратными рядами, звеня стеклянными боками разноцветные бутылочки. Они подъезжают к дозатору, он вливает в них порцию зелья, укупоривает красивой пробкой, ловко клеит этикетку и складывает в типоразмерную гофротару. Где-то, примерно, 1000 бутылочек в час, допустим. Вот. А теперь умножим на количество мануфактур: по просторам РФ, ну где-то пускай 500 легальных и 500 нелегальных. Итого: 1 000 000 бутылочек в час. Если такое количество производится, то значит, такое же и выпивается. Это в час и по нашим самым скромным, я бы даже сказал, детским подсчетам, не обремененным грубыми цифрами МВД. Это море растекается на содержание армии, пенсии, пособия, выплату внешнего долга, госаппарат, субсидии и субвенции, и, самое главное, взятки. Взятка – это вода, а человек из нее на 80%. Вот и думай, как без нее человеку-чиновнику. А ГИБДД? Так эти товарищи и вовсе потеряют 50% дохода. Нет, даже 90%. Да если такое случится, то средний вес сотрудника уменьшится на 40—45%, и станут они стройными и злыми, что не очень хорошо для автолюбителя. Злобится они начнут, и свирепствовать. Размеры этой гос. машины просто фантастически. А вы предлагаете перейти на растительное. И что, вы еще наивно думаете, что это выгодно государству? Государству, построенному на алкогольной зависимости. Наше государство – это государство, живущее за счет алкоголизма, а потому, чем больше Алко зависимых – тем ему лучше. А крики и возгласы о здоровом образе жизни – это чистой воды популизм, громкие пустые слова плотных краснощеких чиновников, чьи заплывшие жиром затылки лоснятся под светом дневных ламп в красиво обставленных кабинетах администраций разных уровней, под тихо шумящими кондиционерами и мерно вращающимися вентиляторами, кожаными креслами. А в коридорах власти, на жестких стульях, со впалыми уставшими глазами на бледном, изрытом морщинами бесконечной борьбы за выживание лице, сидит старушка, мужа которой догнал осколок на Курской дуге, и терпеливо ждет, когда до нее дойдет очередь и она получит заветную справку, которая позволит ей платить за воду 50%, т.е. платила 300 руб. в месяц, потому как экономила, теперь будет 150 руб., а на сэкономленное можно побаловать себя синим, говяжьим мясом, да чуть гробовых отложить, чтобы в чистом уйти. «Да …, – думает чиновник, потягивая вино за 150 у.е., – жизнь…». Замкнутый круг какой-то, если который разорвать, например, ограничить продажу резко, то рухнет вся система и страна погрузиться в хаос и анархию, начнутся винные погромы, а там и до революции рукой подать. Опасно, однако. Одну минуточку…

Нужно немного смочить слюной, чтобы равномерно тлела. Слюна, вообще, хорошая вещь, помогает в определенных ситуациях справиться с неожиданно возникшими трудностями, когда законы физики сильнее твоего желания, и сила трения обратно пропорциональна коэффициенту увлажнения, и вот на помощь приходит она – волшебница слюна!

Легким движением шершавого колеса, высекаешь искру из кремня + газ = огонь. Принцип не изменился. Вот он волшебный момент…

Бумага первая принимает на себя удар огня, затем табак. Жадно втягиваешь. И первый утренний дымок, смешиваясь с ароматом раннего октябрьского утра, поступает в твои могучие молодые легкие. Зажигалка уходит со сцены. Теперь дуэт. Я и Она. Человек и Папироса.

Она, как фильтр, между реальностью внешней и реальностью внутренней. Она наполнена веществом, которое разделяет, убирает все лишнее, превращает в дым все то, что мешает увидеть вещи глубже, проникнуть в самую их суть. Распознать главное. Убирает иллюзию бытия. Рушит ее. Превращает в пепел, который ты сбрасываешь легким движением руки. Когда ты дышишь, ты получаешь информацию извне, она входит в тебя, наполняет тебя, ты воспринимаешь ее, становишься ее частью. Не дышишь – не живешь, не получаешь информации. Следовательно, смерть – это прекращение поступления информации. Но тут в дело вмешивается огонь. И на пути у внешней реальности он встает стеной. Он смешивает ее с настоящим табаком, сжигает ненужное, и оставляет лишь суть. И ты вдыхаешь эту новую суть, на секунду задерживаешь ее в себе, и она вытягивает из тебя всего тебя, загруженного суетой и маетой, которая заволакивает, закручивает, мешает увидеть красоту, а ведь она – есть, и чтобы ее увидеть, чтобы наполнится ею, сначала нужно очиститься, сделаться пустым. И она создает пустоту, и ты выдыхаешь все лишнее во вне, опустошаешь себя. Первая затяжка – самая главная. Это первый шаг. Первая ступень. Это начало. Начало твоего утреннего ритуала прикосновения к сути. Суета уходит с легким дымком и растворяется, будто ее и не было. Да…

Еще одна…

И начинаются изменения…

Конечно, не каждый пробует эту правду. Замечал, что некоторым людям с трудом дается принятие решения. Еще бы! Страх ответственности! Валить-то не на кого. Уж проще быть исполнителем, идти на поводу. Экзистенция, однако. Смелость? Насколько? Насколько хватит жизни. А сколько ее отпущено? Ну, по крайней мере, на этой планете солнечной системы, кружащей где-то в одной из вселенной, одной из галактик, входящей во Всё. Просто хватит. Очень все просто. К этому приходишь не сразу. В начале, ты осознаешь, поверхность вещей, так, оболочку, скорлупу что-ли.

В 1998 от рождества Хрbистова, я был призван, а вернее пошел добровольцем на службу в Вооруженные силы мною горячо любимой Российской Федерации. Моему товарищу пришла повестка, а мне – нет. Обидно почему-то стало: «Да, неужто, не в силах моих молодецких Родине послужить какой-то там годик? А смогу!» Такой это, юношеский патриотический угар. В военкомате немало были удивлены утренним визитом незнакомца. Всматривались в мое волевое лицо, пытливо пытаясь на глаз определить вменяемость. Для них это был нонсенс. На длинной синей деревянной скамье, стоявшей вдоль стены, на которой висели серо-зеленые плакаты, изображавшие действия граждан во время химической, радиационной и бактериологической опасности, в кабинете, где хранились личные дела призывников, сидела женщина, лет 50 и, вытирая слезы, навзрыд, раскачивалась как на еврейской молитве, приговаривала: «Да боже ж мой! Да зачем же тебе это, деточка?». Рядом с ней сидел сын. Субтильного телосложения, с молочными усами, легкими синими оттенками под нежно голубыми глазами, тонкими светлыми волосиками на пробор и застегнутой на молнию под самое горло синей олимпийке. Судя по его лицу, он и сам не сильно горел желанием, побыть на страже рубежей хотя бы некоторое время. Может, он был единственным сыном в этой, вероятно, неполной семье, возможно муж этой женщины погиб при выполнении какого-нибудь интернационального долга или ответственного и очень секретного задания в далекой жаркой африканской стране, где слоны ходят по улицам и суют свои хоботы куда надо и куда не надо. Хамы. И она цепляется за то немногое, мужское, что осталась в ее жизни. Возможно, после смерти мужа, всю свою любовь и заботу она отдала этому молочному юноше. Понятны, ее чувства, когда то, что она холила и лелеяла долгие годы, не спала ночами, качая малютку в кроватке, стирала грязные от какашек пеленки, пела колыбельные, сцеживала молоко из груди и хранила его в холодильнике. Старик-отец, слегка безумный, пил тайком то молоко, ностальгируя о детстве. И тут, этот труд забирают от нее неизвестные, малоприятные люди в серо-зеленой форме, в малопонятных ей, простой женщине, целях в совершенно непонятном направлении, на неопределенное время, без каких бы то ни было гарантий с их стороны о возврате. Причем, в том виде, в каком брали в эксплуатацию. Ради кого? Ради чего? Ради чьих интересов? Неужели мало людей и вам нужен именно мой мальчик? Сатрапы! Душегубы! Мать можно понять. И слезы ее говорили об этом. Я промолчал. Наши с ней точки зрения по этому вопросы, в то время, расходились диаметрально противоположно. Выписали повестку – попал на комиссию. Почти голые призывники. Из одежды – личное дело. Хирург: «Наклонитесь, раздвиньте». С интересом рассматривали. Что-то искали, наверное. Может полезные ископаемые, я не знаю. Терапевт: «Дышите. Дышите!? Замечательно!» Окулист. М Н Б К. Прекрасно! Дерматолог: «Оголите! Великолепно! Ничего подобного не видели! Просто неземная красота! Одевайтесь!» Некоторые призывники были с тонкими, некоторые, с толстыми. Юноши с толстыми личными делами, для армии, судя по реакции комиссии, не очень то были и необходимы. Юноши тоже это понимали. Они глубоко вздыхали и, с тоской в глазах, рассказывали внимательно слушающим и, не теряющим времени, одновременно прощупывающим их крепкими пальцами, людям в халатах, и сочувствующе кивали, продолжая сосредоточенно пальпировать печени и селезенки призывников, бужировали задние проходы. Мне дали степень ограничения номер 4: консилиум сошелся на мнении, что синусоидальная кривая моего сердечного ритма не в полной мере соответствует требованиям стандарта министерства обороны к поступающему в его безоговорочное распоряжение пушечному мясу. Желание отдать долг Родине было сильнее. Лег на дополнительное обследование. В течение 5 дней находился в терапевтическом отделении городской больницы. Весьма интересное место. Ночевал один раз. Хватило. Незабываемое бдение. Крики. Каталки. Капельницы. Дежурный врач. Кардиостимуляторы. Каждый час борьба за жизнь. Пограничная зона. Последняя станция жизни. Третий звонок театра абсурда. Молодая медсестра, меняясь в цвете застенчивого лица, делала клизму. Не могла попасть, пришлось направить. Господи! Укрепи и направь! Что характерно: процедурная и сан. узел отстояли друг от друга на расстоянии 20-ти метрового коридора. То было мое первое осознанное знакомство с эффектом, который производит клизма. А я то не знал. То была самая быстрая 20-ти метровка в моей жизни. Все решили сотые доли секунды. Баночка из-под майонеза, с написанной химическим карандашом, на аккуратно вырезанной из школьной тетради для математики прямоугольной бумажкой с фамилией. Каждые 3 часа. К утру собрался разноцветный сервиз. Кардиограмма. Эхокардиограмма. Рентген. Государство выворачивает человека наизнанку, если тот хочет достичь желаемого, причем, даже если это желаемое, в его же государственное благо. Ему нравится показать свою власть. Заставить прочувствовать всю ничтожность человека. Поставить его в удобную позицию, чтобы было сподручно управлять. Государство – это то, что против человека. Осторожно водя холодным стетоскопом по моей оголенной, еще не сильно поросшей груди, седовласая зав. отделением, женщина-врач внимательно вслушивалась в отзвуки рокочущего горячего юношеского сердца, и, глядя прямо мне в глаза, покачивала головой из стороны в сторону, я же, не отводя глаз, кивал ей в такт, но только вверх и вниз. Я кивал убедительнее. Предупредила о последствиях. Я согласился. Она, со вздохом, подписала. Я с выдохом получил желаемое. Я – готов. Проводы в армию. Совершенно неизвестные люди за столом. Алкоголь. Много алкоголя. Тосты. Небольшая потасовка. Оргия на квартире друга. Нормально, в общем-то, проводили, по-человечески. Ехали недалеко, пять часов. За это моим родителям пришлось заплатить. Военком предлагал, мне лично, на возмездной основе, называя определенные цифры, выбрать место на службе, методом тыка в карту. Я отказался. Родители нашли какой-то неизвестный мне компромисс.

Сцена 2.1.2

В ней Мы узнаем о нестандартном применении стандартных казалось-бы вещей, правду об апокалипсисе, чести офицера и коснемся вопросов дипломатии

Так вот, именно в армии я впервые столкнулся с таким явлением как коноплекурение вообще и в вооруженных силах в частности. Курили через 1.5 ПЭТ бутылку. «Бульбулятор», – объясняли на задержке дыхания знающие толк в это деле старослужащие. Возражать я не стал. Курили, по словам вкушающих, «Краснодарку». Организм принимал с трудом малознакомое еще ему запрещенное в легальном обороте вещество. Сильно кашлял, до слез, разрывая горло на части, и, тем не менее, не останавливался. Рота располагалась на третьем этаже. Поднявшись, я чувствовал себя как обычно. Совершенно никаких изменений. «Дрянь», – подумал я. Никакого мало-мальски, слышанного из рассказов невольных очевидцев и непосредственных участников, эффекта я не ощущал. Во время подобного рода размышлений, рука моя коснулась ручки двери с надписью «12 рота» и я вошел. Переступил. С этой мыслью я и шагнул в другой мир. Казарменный мир. Мир псевдотических иллюзий, сдобренный крепким портяночным амбрэ, прошибающим до костей. Это было похоже на волну, которая тебя внезапно окатила, ударив в первую очередь по нейронам и аксонам бритой головы. Все случилось, как если бы резко замедлить нормальное течение времени. Люди, ходившие в казарме довольно таки бодро, односекундно, как по какой-то невидимой команде, стали плыть. Движения их стали плавными, размеренными, как и мои. И я влился в этот кисельный ритм. Я проплывал мимо людей, обтекая их, стараясь не задеть. Голоса их слились в один монотонно приятный приглушенный гул, который заполнял каждое место окружающего меня пространства казармы, обволакивал своей рыхло-ватной мягкостью. Это звучало как музыка. Такая приятная. Такая расслабляющая. Я легко доплыл до своей двухъярусной железной кровати с серой прикроватной тумбочкой, которую еженедельно проверял сержантский состав на наличие запрещенных к хранению предметов. Остановился. «Что же я хотел? – металась в голове мысль – Ведь что-то я хотел, если пришел, а что? А хотел ли вообще? Но ведь пришел, значит, чего-то хотел! А чего? Чего пришел? Чё приперся-то, а?» Мысли нагромождались одна на одну как снежный ком, летящий с горы, медленно превращаясь в лавину, сметающую все на своем пути. Ух! Сердце толкнуло порцию в виски и в голове поплыло и загудело. Ух ты, бля! Присел на табурет и стал медленно осматривать окружающих: «Зверинец, какой-то, сборище животных. Люди-животные. Кентавры. Как вы живете? Разве так можно жить? Это ж скотство!». Мелькали какие-то сцены казарменного насилия. Внимательно всматривался в лица и понимал, что половина – имбицилы. «Мутанты», – как говорил товарищ сержант. Ух, зараза! Состояние алкогольного опьянения поблекло в лучах новых казарменных переживаний. Гениальные мысли прервал приступ дикой жажды. Скорее к воде. Поплыл к умывальнику классическим стилем, разгребая волны людей текущих навстречу. Повернул ручку крана и вместо ожидаемой бодрой струи, вода потянулась одной большой каплей. Я смотрел на это как завороженный. Простая вода, а как красиво. Я набрал ее в ладони, и, подняв их над раковиной, раскрыл: большая капля, медленно меняя одну причудливую форму на другую, парила в воздухе, отблескивая и искрясь светом дневных ламп. Какой восхитительной красоты полет! Капля тихо плюхнулась на дно раковины, превращаясь в пленку толщиной в одну молекулу, и вновь, какая-то неведомая сила собрала ее и потянула в слив. Она исчезла. Ее поглотила пучина лабиринта канализационных труб. Я снова набрал в ладони воду. И снова. И снова. Игра эта казалась мне бесконечно интересной. Я играл как в детстве, когда открываешь для себя какие-то новые вещи. Здесь была обычна вещь, только я нашел в ней для себя новое качество, взглянул в глубину, почувствовал силу простой красоты, которая была скрыта от меня. Это как нырнуть на морскую глубину с аквалангом, чтобы увидеть то, что есть, и только скрыто под толщей воды. Я чувствовал себя аквалангистом-первооткрывателем, постигающим новую, небывалую для него глубину, глубину переживаний, бездну новаторских ощущений. Я играл. Как в детстве. Люди, находившиеся в тот момент рядом, смотрели на меня и лица их принимали странное выражение, выражение пустоты, глаза не выражающие ничего. Я говорил им: «Смотрите, как красиво!» Но они не слышали меня. Они не видели этой красоты. Им не было дано. Не интересно им было. Скоты. Им были интересны только они, а не то, что вокруг них. Нашелся только один сочувствующий, который с завораживающей улыбкой и блестящими узкими, слегка увлаженными глазами с огромными черными зрачками, смотрел на мой водный аттракцион. Только он меня понимал в тот момент, в умывальнике, наполненном стадом. Да и понимал он меня и улыбался мне только потому, что тоже жадно пил воду и орошал лицо. Коллега! После водных процедур стало легче. Выйдя в коридор, взору моему предстали многие смешные люди. Они вызывали во мне смех. Они были такие забавные. Они радовали меня только лишь тем, что они были. Мир без людей был бы скучен. Представить на секунду: ты просыпаешься рано утром, как обычно, слегка почесывая определенную часть тела, располагающуюся чуть ниже спины, потягиваясь и позевывая, подходишь к окну, открываешь его, чтобы в комнату ворвались миллиарды звуков. «Что за хрень?!». А над городом-то тишина, не ездят машины, не дымят фабрики, не ходят люди. Не ходят потому, что они просто исчезли. Их нет. Ты остался один на этой планете. И что ты будешь делать? Вначале тебя охватит радость от ненаказуемой вседозволенности: магазины открыты, дома открыты, машины открыты, все двери открыты. Алкоголь. Наркотики. Порнография. Видеоигры. Жратва. Косметика (для девочек). Одежда. Машины. Парфюм. Пользуйся! Только нет телевидения. Нет нета. Нет радио. Нет газет. Нет информации. Нет коммуникации. Нет общения. Не с кем. Не кому. Не в кого. Что делать? Риторически вопрошал в свое время господин Чернышевский. И был прав. Скоро тебе станет скучно. Тоскливо. Невыносимо. Стаи обезумевших домашних животных наполнят города. Полчища крыс выйдут на свет. Из ближайшего леса придут волки и дикие собаки динго. Ты останешься один на один со своим отчаянием среди всей этой дикой флоры и фауны заполонившей твою естественную среду обитания. Выход? Можно покончить с собой. Можно окончательно сойти с ума. Или можно сойти с ума и покончить с собой. Только никто этого даже и не заметит. Потому как никого нет. Ты один. И твое висящее в петле грязной бельевой веревки мертвое тело с незакрытыми, красивыми глазами, открытыми в небо, будут клевать большие черные птицы-вороны. Пройдет еще немного времени, и на запах прилетят зеленые и черные, разнокалиберные мухи и превратят тебя в свой инкубатор. Ты займешь свое достойное место в кормовой цепи. Животным ты еще пригодишься, и твоя смерть будет замечена только ими. Но они ничего не смогут тебе сказать. О чем можно говорить с инкубатором? Быть может, они что-нибудь подумают. Только я не знаю что. Я не могу читать мысли животных. И на земле будут властвовать они, а не люди. Потому что людей нет. Да и по жизни людей очень мало. В основном животные. Кто-то думал о высоких материях: красота, справедливость, а тут армия! Везли нас четверых часа четыре-пять. В РАФике. Сопровождал нас майор с изможденным алкоголем лицом, покрытым усталой щетиной. У нас вид не многим был лучше. Сказывались проводы в армию: застолье, куча неприглашенных, водка, водка, водка, потасовка, женщины, сумбурное соитие на посошок, военкомат, слезы бабушки, напутствие родителей. Дорога. Ехали в основном молча, изредка перекидываясь фразами. Прибыли в большой город на перевалочный пункт. Заставили оставить сумки с заботливо уложенным домашним провиантом. Привели в помещение. Сказали раздеться. Если кто желал, мог отправить свои вещи домой, если нет – то они бросались в общую кучу. Куча была высотой метров пять: куртки, брюки, кроссовки, ботинки, шапки. Гора человеческой одежды. Гора человеческих надежд. Прапорщик, переодевавший нас в форму, орал что было силы, отвечая на наши вопросы и запросы. Крик его, с бешено выпученными глазами, перемежевывался с какой-то материнской нежностью при обучении наматывания портянок. Портянки – носки русского солдата. Легкий шок. Видеть себя в форме с вещь мешком необычно и интересно. Сержант, в красивой черной морской шинели стал нашим проводником на следующем этапе. Ехали уже вечером на электричке. Вышли на каком-то полустанке. Шел снег. Было тихо, красиво и романтично. Сержант тоже был не очень то и разговорчив. Дошли пешком до ворот части. КПП. Территория. Лозунги: «Тяжело в учении – легко в бою». Подошли к двери двухэтажной столовой. Внезапно она распахнулась, и из клубов пара показались два худых, невысокого роста человека. Одеты они были в грязное, рваное, черно-зеленого цвета с закатанными до локтя рукавами. Тащили они такую же грязную алюминиевую кастрюлю, в которой плескались похожие на блевотину помои, от которых шел сладкий пар. Быстро шаркая не по размеру сапогами, люди удалились в темноте. Прошли через кухню. Повар-солдат бил солдата-дежурного тяжелыми сапогами по ногам, грязно ругаясь на плохо вымытый пол: «Ты, че блидина, так хуино вымыл! Мутант ебаный! А!? Охуел что ли, долбоебина!? Ну-ка, на хуй, еще раз прошелся тряпкой, мразина, бля!», – сопроводив последнюю фразу мощным подзатыльником и ударом в грудь. Солдат, став на корточки, начал водить по полу липкой на вид, отвратно-говенного цвета тряпкой. Нас напоили холодным, несладким чаем. Предлагали еще холодную кашу похожую на застывший клей. Отказались. Казарма встретила нас кислым запахом. Трое крупных парней с голыми торсами занимались на штанге. Один военный упражнялся в ударах на хлипком теле дневального (младшего дежурного), который молча сносил побои, стоя на тумбочке. Подъем в шесть утра. Отбой в десять. Режим. Маршировали до кровавых мозолей. В ленинской комнате, засыпая, читали устав гарнизонной и караульной службы. Тех, кого заставали спящими, отправляли на говно, т.е. чистить сортиры. Грязная работа. Были даже специалисты в этом деле. Стоило забиться очку в сортире, как дневальный громко и во всеуслышание оповещал: «Рядовой Кожеватов – к тумбочке дневального!». Кожеватов – это человек легенда. Прототип стихотворения С. Я. Маршака «Чем пахнут ремесла». Своим умением он поражал всех. Он изумлял даже видавших виды старослужащих. Имел он особый инструментарий: палку с намотанным на конец рукавом шинели. На вид это было похоже на факел. И вот, значит, этим факелом, Кожеватов продавливал засор, налегая всем своим весом, а если это не помогало, то закатив рукава, он черпал вручную. Отважный малый. Перед таким мастерством – солдатское дерьмо трепетало. В санчасти же все болезни лечили активированным углем, витаминами, мазали горло зеленкой, а если не помогало, били кулаком в грудь (пробивали фанеру) или в голову через подставленные пациентом ладошки в виде рогов (пробить оленя). «Помогло?», – спрашивал массивный медбрат с чубом на голове, потирая слегка покрасневшие костяшки кулака, после очередного мануального воздействия. «Помогло», – вздыхал больной и уходил тихо страдать в расположение роты. Эффективный метод. Действенный, я бы сказал. Привыкание к новой кухне опять же. Перестройка организма. Слово перестройка очень подходит, в данном случае к политике М. С. Горбачева: первые три дня – запор, следующие три дня – понос. Постоянное чувство голода не покидало даже во сне: снился прием пищи – сладкие солдатские грезы. Те же, кому посчастливилось идти в наряд по столовой, наедались до полуобморочного состояния, а после возвращения в течение всей ночи из них шумно выходил газ, отчего в казарме становилось невыносимо тепло и невкусно пахло. А поскольку на дворе был декабрь, то окна не открывали, отчего становилось еще грустнее. Сержанты ругались, однако голод все равно брал верх. Новый год встретили по-армейски: накрыли длинный стол на 120 человек. Из угощений вялые яблоки, разноцветный трансгенный лимонад и булочки. Сержанты пили водку. Некоторые курили марихуану. Бой курантов слышен не был, поскольку телевизор был неисправен, поэтому ориентировались на ручные часы и команду старослужащих. Вот тебе и новый год. Телевизор все же смотрели: сержанты рассаживали всех на табуретки вдоль прохода и требовали от нас фантазировать, глядя в черный экран. Сеансы длились часами. Просто сидели. Так в нас вырабатывали выдержку. Конфликтовал с пьяными офицерами, за что был сослан в далекий Хабаровский край. Ехали весело. На большом военно-транспортном самолете. На поезде. Снова на поезде. Голод не давал уснуть. Организм требовал калорий. Воровал ночью у гражданских пассажиров печенье, хлеб и прочее съедобное. Ночевали на перегонных пунктах: спали в шинелях, подложив вещмешок под голову по 5 (пять человек) на двух сдвинуты кроватях, просто на сетке, без матрасов, в сапогах, чтоб не мерзли ноги, в полупустых воинских частях среди тайги и больших аэродромов, где было всего личного состава человек 100, тогда как положено 500. Пьяные офицеры, сопровождавшие нас, по ночам, припив в местном трактире и нарвавшись на местный характер, подняли нас по тревоге, среди ночи, и, построив, хотели повести на разбор. «Разъебем пидоров!!!», – кричал в умат пьяный старший лейтенант, еле держась на ногах. Второй, более трезвый, его кое-как успокоил, и поход перенесли на утро. Военные – народ озлобленный, склонный к причудливому насилию. В безымянной в/ч, куда нас в очередной раз приткнули, наблюдалось буквально следующее. Возник легкий конфликт между мной и местными, которые утверждали свое право и положение на вверенной им территории. Оно и понятно. Я не претендовал, но и не прогибался. Это их разозлило. Схема дала осечку. Один, во время диалога, занимаясь глажением формы, слегка разгорячившись, предложил мне альтернативу: «А если я тебе сейчас по ебалу утюгом!?», – прищурившись и замахнувшись, спровоцировал один. «Пробуй», – ответил я. Тот криво усмехнулся. «Смелый что ли!?», – процедил он, накидывая отглаженный китель. «Если хочешь», – ответил я. «А ну», – и направился к выходу. Я последовал. За мной вслед еще один. Зашли мы с местными для выяснения в клозет. Навстречу нам, завидев нас, поспешно туша окурок, выходил кто-то из нашей пересыльной группы. Местный, доставая сигарету из пачки, остановил его твердой просьбой и рукой в грудь: «Дай прикурить!». Тот судорожно начал шарить в кармане. «Нет, – остановил он его поиски – дай прикурить от своего бычка», – сказал он, указывая на струящийся из грязной урны дымок. Тот ответил, помотав головой из стороны в сторону, и предложил зажженную спичку. Местный сухо ответил: «Я хочу от твоего бычка», – и, не дождавшись ответа, начал проводить серию из жестких отточенных ударов. Наказание последовало за неисполнение прихоти. Бил сильно, аккуратно со спокойной жестокостью в глазах. Раздача шла полным ходом. Видя такой разворот событий. Я приготовился к худшему, к тому же местных было двое. Второй с безучастной тоской тоже периодически прикладывался к потерпевшему. Синхронное выступление завораживало и настораживало. Они буквально втаптывали человека в бетонный пол, но по лицу не били. После чего один резко повернулся ко мне, по моему телу проскочила искра, и, протянув руку, он представился: «Сергей». Второго звали Магомед. Они, слегка разрядившись, успокоились, и тон их сменился на дружелюбный. Покуривая сигареты, мы говорили о службе, кто, откуда. Смеялись. Нормальные люди, если сбросить со счетов недавнюю расправу. Сергей дал совет: «Нужно быть аккуратнее. Смелость бывает фатальной. Был у нас тут один смелый в первом призыве. Днем то он одолел, а вот ночью, старые сняли дужки с металлических кроватей и сонного смельчака превратили в отбивную. Того отвезли в госпиталь, так она там пока и отдыхает. Уже полгода прошло. Поэтому нужно подипломатичнее». Взял совет на вооружение. Помогало. Армия. Разрыв шаблона. Особая среда. Закрытый мужской коллектив. Прообраз тюрьмы. Тоже режим. Тоже ограниченная территория. Отсутствие женщин в казарме, компенсируется присутствием бромсодержащих веществ в ядовито-коричневого цвета чае на дубовой коре, как слабого гаранта крепкого стула. Да…

Сцена 2точка1точка3