ЯД

– У меня тут скоро одна котят принесет. Возьмёте?

– Ну, если только одного.

– Тогда через неделю приходите, выберете по душе себе какого-нибудь.

Глава 9

И наступало утро. У кого-то пел петух. Половина стакана воды. Зелень и куриные наггетсы. «Привет вам, мистер О’Нелли, как спалось? Что-нибудь купить в супермаркете? Да-да, я вам принесу булочек, конечно, что за вопрос. Лекарства? Я попрошу медсестру Дейзи прийти завтра – пусть проверит, как там у вас с давлением, возьмёт анализы. О’кей, да, мистер О’Нелли».

Дед О’Нелли, у которого поселился мой герой, доставлял хлопот. Ветеран войны, худенький и подвижный, с ясным умом, но со слабым сердцем и еще более слабой памятью. Бдительный сверх меры, капризный и вздорный старичок. Шварцеру пришлось повозиться, чтобы оформить гражданство и опекунство над одиноким солдатом. ВВС или Флот – Шварцера не интересовало, но за ужином приходилось выслушивать многочисленные истории о прошлом, какое оно было красивое и великое. А в новостях показывали войну. В голове О’Нелли, видимо, всерьёз перепутались времена холодной войны и нынешние. А Манфред сидел в углу в кресле, и чем дальше смотрел прямые включения с места боевых действий, тем поганее на сердце становилось. Сердце… оно билось редко, с монотонностью тикающего будильника. Ключи к воплощению были ключами времени. Они истрачены. Других нет.

Раз или два в месяц Манфред ставил себе капельницы с витаминами и растворами солей. Для сердца и обмена веществ. Только не в кому, эй, куда? Назад, милый друг. Игра по правилам – кто же против? Потому – никакого спасительного препарата под рукой. Никакой поддержки со стороны закрытых лабораторий, секретных изобретений. Улыбнулся себе в темноте, нащупал выключатель ночника. Чужие – новые – поношенные плечи, изъязвленная плоть. Нагловатая улыбка играла в складках кожи у рта. Свет. Зубами затянул резиновый жгут, поплевался – тальк, ввел в вену катетер. Понеслась. Кап-кап-кап-капельница.

Дремлют камни. Спит земля. А где-то, теперь уже полностью мифическая, клипсидра меряет время. Кап-кап-капают и когда-то иссякнут. Не забыть – имя его. Имя его Манфред Шварцер, гражданин Швейцарии, английский пекарь, опекун ветерана О’Нелли. Скороговоркой должно от зубов отлетать. От таких круглых, гладеньких зубов с желтоватым налетом от дурной воды и курения. Потрогал языком. Вдохнул глубоко, прикрыл глаза. Выключил телевизор. Душ и кровать. И новое утро.

Присыпать деревянную лопату мукой, хлебы в печь, заслонку прикрыть, выставить режим. Нет там открытого огня. Только нагревательные элементы. Верная, непривередливая техника. Можно и присесть, поболтать с клиентами. Опять подорожает бензин. Манфред с усмешкой предложил всем брать пример с себя и пересесть на велосипеды. Народ покивал и заулыбался в ответ. А метро к нам так и не протянут ни в этом году, ни в следующем. Королева больна. А погода завтра опять перемениться, промозглый ветер и кратковременные дожди. Вы, Манффи, правда, бывали в России? И как там? А скажите что-нибудь по-русски, это такой забавный язык. Тут недавно были выставка и концерт, моя дочь в восторге от всего нового. А вот и пирожки… Эти ваши новомодные, Манффи, которые, как же…? О, йе, о’кей. Можно обойтись всего пятью десятками слов. В быту так удобно. «Нарушен мертвых сон… Могу ли спать? Труба зовёт – ей вторит сердце».

Дождь начался. Народу набилось в тёплое помещение. Не галдят. Вполголоса перекидываются фразами. На, лови. Это тебе, ещё не остыло. Капли льются по стеклу. Завтра надо будет помыть витрину – иначе потёки засохнут, впитают пыль с дороги. Исхоженный мир. Такой неповоротливый и влажный. Пересечённая местность горных районов. Может, поэтому откликаются на новости нервы, задние корешки, словно корни деревьев, продирающиеся сквозь мясо, прочь от позвоночного столба? Потому что они стары. И нечем их больше питать, нечем убаюкивать. Интересно, вот когда он умрёт, кто-нибудь будет держать его череп в ладонях? Посмотрит в пустые глазницы, замерит линейкой нужные расстояния. Положит в коробку. Узнает ли? Ведь есть же методики… Впрочем, у него теперь новое лицо. Лицо Манфреда Шварцера, гражданина Швейцарии.

Глава 10

Пересадил разросшиеся петунии в просторный деревянный ящик. Ополоснул водой и вытер резиновые перчатки, снял с взмокших ладоней. Заболел позвоночник, но это ничего, пройдёт. Выставил петуньи за окно, ветер пригибал их к самому бортику ящика. К ногам прокралась кошка, муркнула, всем телом подалась – уронит.

Кошка была дикой расцветки – ж0лто-рыжая, с ч0рными пятнами, будто кугуар, с тяжёлым пушистым хвостом и стоячими огромными ушами. Взял за загривок, подержал на весу. Кошка повисла в кулаке четырьмя лапами вниз, хвостом мотает из стороны в сторону. Долго гляделся в её зрачки, громадные. Яспис и малахит, янтарь и гагат. Отпустил.

– Какая ты… инопланетянка… – будто кошка могла понять людскую речь.

Лёг на кровать, не раздеваясь. А, память. Ядом вспыхнули лица и действа. Вцепился бы сам себе в глотку. Кошка метнулась, барсом кинулась на грудь, потопталась и легла, грея мохнатым боком.

– Ну, куда ж ты, маленькая… – ласково отпихнул зверя.

Кошку звали Май медсин вэ кьюэ куин валериана. Так было написано жестяными буквами на ошейнике. Дома Манффи называл ее Валерьянка или Валька-кис-кис-кис. Королева котят из песни. Ветеран О’Нелли не уважал Вальку. Она его гипнотизировала прозрачными, здоровенными глазищами, стоя где-нибудь на углу, караулила, растянувшись во весь рост наверху лестницы. «Детские забавы» и «шерстяное недоразумение» – это были её имена, подбавленные от старика Питера.

Чувствовал О’Нелли себя плохо. Еле ходил по дому, подволакивая ноги. Доктор Кингсли (недвусмысленно сопя и метая из-под бровей молнии в Манфреда) сказал, что не избежать инфаркта и советовал старику больше лежать, прописал какие-то таблетки. За минувший год Питер сильно сдал, порой бессмысленно лепетал слова, звуки. Днём спал в кресле или даже за столом, ночью ползал по дому.

У Манфреда улучшений тоже не наблюдалось. Язвочки зарубцевались, а вот узелки гроздьями проступали под мышками и в паху. Горьковатая слабость одолевала его то и дело. А так – всё тоже. Куриное мясо и овощи на завтрак, пробежка, душ, булочки, велосипедная прогулка, душ. Ну, ещё цветы и кошка. Распускалось что-то губоцветное, с волосатыми алыми лепестками. Шварцер не знал названия. По стеклу бодро пробиралась божья коровка.

Манфред готов был поклясться – у его Лекарства есть музыкальный слух. Вечерами они подмурлыкивали вдвоём, кошка и человек.

Валька не визжала и не билась, когда её везли к ветеринару стерилизовать. Вся сжалась и молчала. Больше не пела, только презрительно фыркала. Чихать она на всех хотела.

О’Нелли умер в холодный август. Просил пить в семь, а в девять уже был мёртв. Шварцер привык прислушиваться к его легкому дыханию, а не только к своему податливому сердцу. Приокрыт рот, голова запрокинута. Глаза закрыты не до конца. В узкую полоску смотрят выцветшие голубые очи. Безусловно, это так.

Хоронить пришли пяток ветеранов Флота Её Величества. Памятник изготовили по завещанию О’Нелли из ч0рного гранита, целую, неотесанную глыбу. Она была похожа на замороженную волну северной Атлантики. Мелкие золоченые буквы рассказывали о времени и местах службы бравого моряка. Потихоньку накрапывал дождик. Старики попрощались и разошлись.

Старое английское кладбище. Такое правильное, такое элегантное, на склоне холма, укрытого ровным зелёным газоном. Нашел себе скамейку, поросшую мхом. Расстелил пластиковый пакет, сел. Воздух был свеж и чист. Ни одна птица не вскрикнула. Раньше… опять это слово! Он избегал кладбищ. Если только не было прямой, неотвратимой необходимости. Сейчас уже свыкся, что где-то здесь будет и его могила. В далекой и чужой земле. Стал думать, где же его исконная родина, какие края он мог бы назвать в завещании, в смертной воле, местом упокоения. Губы перебирали названия. А что же осталось у него своего?

Сердце сжалось и заколотилось. Встрепенулся и затих. Обыскался уже. Слишком далеко он зашел тогда, попрал все законы. Отдал себя целиком, отнял себя самого у себя самого. Поддерживал в себе жизнь ч0рной волей, вызовом всей Вселенной. А теперь нет больше ни воли, ни здоровья. Последняя надежда – на честь. Вытащить её, помятую, искалеченную на свет божий, постирать, выгладить. И предъявить миру как белый флаг. Свить последнюю верёвку, за неё уцепиться. Он завещает похоронить себя у какой-нибудь просёлочной дороги, в лесу. Без памятника и креста. Под деревом. Ja.

Откинул голову как можно дальше назад. Потрогал волосы. Надо будет стричься. Парикмахеру прибыток. В высоком, безвкусно лазурном небе бродили стадами овцы-облака, неспешно паслись, теряя очертанья. Вдруг что-то щёлкнуло в левом боку. Боль, как выстрел, и тишина. Овеваемые ветром, деревья шевелят листьями, качаются ветки. Что там, внутри, стряслось? Сустав? Или лопнула какая-то тугая киста, мешочек гноя на селезёнке? А сердце, чуть замерев, опять качает кровь. Бьётся, бьётся, неостановимо. Зарешёченная глотка. И капельки доктора Джаваланакара, вышедшие ограниченным тиражом. Остаётся перебирать белые и черные горошины воспоминаний, сидя на лавке английского кладбища. Море яда. Вот закончишь жить, помрёшь, и на выходе увидишь надпись: «Спасибо, что приняли участие в нашей акции! Жизнь – это было здорово! (регистред трейд марк)»

Манффи уже задрёмывал, опрокинувшись на спинку замшелой скамьи. Сквозь веки красное солнце опаляло мясное, студенистое нутро глаз. Нет, если он здесь останется, чего доброго, последует за O’Нелли. Встряхнулся, поднялся на исколотые иголками затруднённого кровообращения ноги. Ветер тут же подхватил распластанный по каменному сидению пакет и унёс.

Дома божья коровка так и бегала по стеклу, не давалась в руки. Мягкие крылья (карамельной мягкости) торчали из-под блестящих черных надкрыльев. Много её сестер уже усыпали подоконник мёртвыми телами. Дом был пустым, пах лекарствами и пылью. Надо навести порядок, помыть тут всё. А цветы вынести и высадить в саду.

Посетители кафе сострадающе похлопали по плечу, предложили помочь. Нет, спасибо. Нет, всё хорошо. Да, о’кей. В быту можно обойтись пятью десятками слов. Так удобно.

Глава 11

Джоан каталась в парке на велике. Он её видел каждый день, а она – его. Она – платиновая блондинка с красными ногтями. У неё заказывал он памятник моряку. Ей не больше двадцати восьми лет. У неё есть муж и двое детей. Она хороша собой и остра на язык. Раньше… опасное слово… они виделись и лишь кивали друг дружке. Теперь они катались вместе по часу, близко-близко и много разговаривали.

– Человеколюбие проистекает из самосознания и сочувствия. Человек переносит свои ощущения, свои боли и беды на другого человека и думает: ага, вот и ему, бедняге, плохо, надо ему помочь, а не то придет час, будет мне худо, кто поможет мне? Вот и всё.

– Ну, неправда. Человеколюбие возникает из симпатии. Из того, что восхищаешься другим человеком, ценишь его уникальность. Каждый из нас драгоценен.

– И полные отморозки? Они симпатичны?

– Они достойны сострадания.

– Красивые слова. Пока не задело за живое, пока не затронуло тебя.

– Нет, нет, всё не так.

Джоан вырвалась вперед, донеслась до поворота аллеи и притормозила. Ему за ней, конечно, не угнаться. Он терпеливо и сосредоточенно крутил педали, остановился напротив.

– Что, выиграла? – дышать было тяжело, но это ни капельки не волновало.

– А то, – она рассмеялась.

– У меня дома нашествие божьих коровок. Они атакуют все мои окна, не знаю, как и совладать с ними, просто кошмар…

– У меня ничего подобного.

Она пожала плечами, ярко-голубая блузка на секундочку оголила выгнутую в дугу спину. Наверное, она носила контактные линзы – её глаза были яркими, как колокольчики. Белые брюки, мокасины и полоска загорелой щиколотки. Джоан недавно посетила юг Франции, с её кожи еще не сошел теплый южный цвет.

– Не знаю, как насчет других культур, но в Европе я железно чувствую наследие Рима. Мы ещё не выросли, дети-варвары, отягощённые лишь малой долей просвещения. Философия, точные науки, но дефицит духовности.

– Ты считаешь, на Востоке с этим лучше? Не смеши. Меня нервируют йоги и кришнаиты. Они же помешанные, безумные калеки. Я пробовала читать книги про буддизм – это страшное учение. Оно привлекательно снаружи, но мы не знаем всех его принципов. Когда я прочла постулаты, я пришла в ужас.

– А… ja. Но они во многом прямодушнее, честнее христиан, римской ли, византийской ли школ. В основе нашего мировоззрения – грех, слабость, порок. Мы живем надеждой, что оправдаемся, выкрутимся.

– Разве в других верованиях не так?

Какие у неё колокольчиковые глаза… съест, сейчас прямо освежует, разделает и проглотит. Манфред следил за ней, тщетно силясь протолкнуть ком в горле. Слюна высохла. От разговора першило в горле. Они шли по боковой аллейке, ведя свои велосипеды, словно борзых собак.

– В центре нашей – то, чего нет у других – святое жертвоприношение, позорная казнь.

– Ты так странно говоришь… – Джоан вслушалась во фразы Шварцера. – Я признаюсь, что ничего не понимаю. У меня дрожь под коленями от твоих оборотов речи.