BMW Маяковский

– Тогда два сердца поцелуются в ней, – усмехнулся Владимир.

– И от этого поцелуя родится Господь, – отметил Есенин.

Владимир дал свой пиджак Тэффи и докурил ее сигарету, горящую ярче, чем солнце. В сто тысяч раз.

2

Утром, проснувшись на двух кроватях у Тэффи, одной двуспальной, где провели ночь Блок, Маяковский и Есенин, и на второй, маленькой, почти детской, на которой отдохнула Тэффи, пошли на кухню пить чай и есть торт, нашедшийся в холодильнике. Тэффи присела на одно колено Блоку, причинила неудобство ему и переместилась в объятия Маяковского. Потянулась, как кошечка, и сказала:

– Очень часто первый есть тот, кто пользуется борьбой второго и третьего. Почти всегда они сильные. Самые.

– И первый болеет шизофренией, которая его расколовшийся мозг на него самого и второго. Потому все внимание на третьего. На бронзу. На Землю, – улыбнулся Есенин.

– Конечно, – выдохнул Маяковский, – вот пришла мысль в голову. Стих – это человек или робот, поэма – общество, организация. А рассказ?

– Автомобиль легковой, повесть – грузовик, – продолжил линию сравнений Есенин.

– Роман – поезд. Пьеса в стихах – вертолет, в прозе – самолет. Все понятно, – взяла кусок торта Тэффи.

– А что же тогда космический корабль? – удивился Есенин.

– Очевидно, – посмотрел на него Блок, – философия. Она была просто кораблем, потом стала пароходом, после полетела в космос.

– И на каком произведении отправился туда Гагарин? – испугалась Тэффи и поцеловала в щеку Есенина.

– «Антихрист. Проклятие христианству». Очевидно весьма, – закурил и выдохнул полвселенной Блок.

Тэффи собрала посуду, вымыла ее несколькими движениями целующихся лебедей – пары рук и включила песни Синатры, причем в каждой голове из четверки, да так, что музыка отсутствовала снаружи.

– Хорошие композиции, – отметили через десять минут Блок и Есенин.

– Отменные, – согласилась Тэффи. – Вы не ревнуете меня? Может, мне пригласить пару подруг?

Все трое мужчин переглянулись, все поняли по глазам, и Блок как старший сказал:

– Есть небольшая ревность в виде недобитого динозавра. Но ничего страшного. Мы должны, просто обязаны ее одолеть. Не надо подруг.

– Никогда? – уронила в бессилии руки Тэффи.

– Никогда, – обратно поднял ей их Блок. – Когда все наваливается на тебя, значит ты стал практически солнцем. Львом, который должен бороться. Сражаться, шутя. Потому что только в игре проявляется максимально сила. Игра – расслабиться при падении и не подучить ни царапины. Реальность – напрячься и разбиться. Не нужно нисколько, конечно. Зачем?

– Само собой, игра больше реальности, поскольку реальность вполне допустимо, что есть игра на компьютере юного геймера, – молвила Тэффи, – и он отвлекся и ушел на обед, – рассмеялась она.

– Нет, – отрезал Маяковский, – он умер. «Бог умер», умер «Игрок». И это прекрасно. Это значит, что мы можем сами стать игроками. Богами. Об этом русская революция. Вот только вместо Ленина пришел Сталин – Бог животного мира. Не человеческого. Не писательского.

– Сумасшедший – тот, кто осознал подобное дело, в ком зародилось сознание, и он попытался выйти из игры. В прямом смысле слова, – добавил Есенин.

– Конечно, потому никакая смерть не страшна, – сунул руку в карман Маяковский и достал пачку сигарет размером с дым одной из нее. – В игре много жизней. Мы формируем ее.

– А я так думаю, – сменил тему Есенин, – если отрубить голову мужчине, то потечет кровь. В случае с женщиной – молоко. Корова – это и мужчина, и женщина. В одном лице пара их. Вот и говорят, кровь с молоком, имея в виду союз мужчины и женщины.

Разошлись, договорились в три часа дня встретиться на Гоголевском бульваре, Маяковский пошел к себе, по дороге купил бутылку пива и пил его в пути, глотая так, как танк идет в гору или комбайн косит хлеб, без разницы это, Владимир слышал голоса прохожих, они были такие:

– Дочка, тебе рано умирать, вырастешь, станешь мамой – умрешь. Люди умирают лет в тридцать. А потом? Дальше себе живут.

– Вахтанг, дай свою жизнь до получки, с процентами верну, обещаю. Ну что ты, Вахтанг, не жмись.

– Юля, я люблю тебя, смени пол и стань моим мужем.

– Вася, купи мне эту машину, набитую людьми. Купи мне их всех.

Володя поворачивал голову иногда, выслушивая соотечественников, потягивал свое пиво и хотел читать стихи – громче, чем все звуки Земли. Это он и делал, произнося их про себя заглушая этим все звучание голубой и даже синей планеты. Дома он снял ботинки, которые сделали пару шагов без него, написал стих о любви рабочего к заводу и станку, съел «Доширак», заварив его в небесах, спустившихся к нему за советом: выпустить солнце или нет? – и прилег на диван, чтобы слушать в смартфоне музыку, приходящую, ловимую на планете Марс и транслируемую сюда. Задремал, как перекипает кофе, и проснулся в стаканчике «Нескафе», выпил его и пошел на встречу с поэтами и одной на них Тэффи.

3

Тэффи была уже на месте, она обняла Володю и промолвила:

– Водка, селедка, газета? Водка – это чтение, его инобытие. Селедка, ее жир на пальцах – для лайков, газета – экран смартфона, просто очень большой.

Владимир поцеловал ее в щеку, пожал руку подошедшему Блоку и спросил:

– Александр, есть новый стих?

– Нет, ничего не писал, кроме пьесы, и в ней выразил мысль: «Если в пьесе трое мужчин и одна женщина, то это четыре измерения пространства, причем четвертое – женщина, и она – время».

– Круто, – прошептала Тэффи и тоже пожала руку сумрачному поэту, который обещал быть ярче любого солнца.

Пришел Есенин, засвистел и повел всех курить кальян в заведение «Босх». Они расположились с уютом и задымили, как дракон, чья четвертая голова – его тело. Вкушали наслаждение, как Достоевский сходил с ума и превращался тем самым в Ван Гога, и не испытывали сушняка, потому что пили «Нарзан», хлещущий из горла казненного человека во времена Петра Первого и не прекратившего фонтанировать. Есенин сказал:

– Маяковский – это заговорившие горы, я – поля и деревни, Блок – город. Я соединяю вас. Но кто же Тэффи?

Она сделала затяжку длиной в вечность и тринадцать секунд и ответила:

– Я и есть этот голос, плюс голос самого солнца, идущий сюда по небу и немного хромающий, так как он споткнулся о луну, перебегающую дорогу.

Блок посмотрел внимательно на нее, она приняла его взгляд и будто сделала минет его носу, отчего он чихнул и спрятался в носовой платок.

– Будь здоров, – бросил Блок самому себе и предложил после кальянной пойти к памятнику Маяковскому и читать там стихи. Все согласились и сделали глотки дыма, похожего на посмертную маску Ленина, сделанную им самим. Долго молчали, пока это молчание, вихляющее некультурно бедрами, не разорвала Тэффи, произнеся:

– Если солнце – Бог, то звезды его дети. Они скоро вырастут и заменят его. Но лампочки – это терминаторы. Потому Цой сказал, что «фонари все погаснут, а звезды будут светить». Он выступил за естественность. Одно смущает меня: Цой сам был роботом, подписавшим смертный приговор этой песней. Он совершил самоубийство. И ему оставалось только умереть. Что он и сделал. Способ не имел значения. Он уже был мертвецом.

– Да, его голос – голос киборга. Безусловно. И не только он, – кивнул Тэффи Есенин.

Та включила на телефоне фильм «Осенний марафон», достаточно громко, полистала его и спросила:

– О чем этот фильм? О том, что слабый мужчина разрывается между двумя женщинами, даже тремя, а сам спит только с одной? Да, конечно. Но смысл в том, что главная героиня – жена его, которая ждет, когда он приведет еще пару друзей и сделает счастливой ее. Потому она на куртке отрывает два рукава – два символа вагины. У нее есть один мужчина, любовник, о чем говорит ее мужу его любовница. А остальные ее два влагалища не нужны никому. Они оторваны. От реальности. Они пусты. Вот она так и поступает. Вот о чем фильм. Мужчине три женщины не нужны. Женщине нужно столько. Мужчин. Чтобы стать счастливой и сделать таким целый мир.

– Так и «Гардемарины», – подхватил тему Есенин, – о том же. Там же режиссер фильма женщина. Вот это ее подсознательное желание трех мужчин. Не только для себя, но и для всех идентичных ее женскому полу.