Ветры земные. Книга 1. Сын заката

Помощник Вико, надо полагать, – подумал Ноттэ, потягиваясь, поглядывая на пацана куда внимательнее прежнего, – вырос в образованной семье. Там волей-неволей создали отпрыску сложности в жизни. Бэто оценивает, старается строить отношения… рука его не потянулась запросто толкнуть в плечо, пробуждая без слов. Нэрриха еще раз изучил хмуро-настороженного юнца и хмыкнул: бедняга страдает, полагая всякое обращение неверным, хотя имеет перед собою ту редкую задачу, для которой любое решение – годное. Лишь бы выбрать, а не воздержаться от действий.

Нэрриха сел, огляделся. На столике рыжим бутоном цветет масляная лампада. Пламя трепещет и покачивается, что немного странно – ветра-то нет… Ночь спустилась на море, занавесила оконце сплошной черной шторой. Эдакой домотканно-ворсистой, лишенной шелкового мерцания звезд. Значит, не горят огни небесного бала, бескрайнее море сегодня не принимает танец лунных лучей. И это – плохо.

– Как искать? – в голосе Бэто слезами зазвенело отчаяние. – Вы же видите, что мы ничего не видим.

Помощник капитана горько улыбнулся невольной шутке, скорее даже скривился, и лицо его сделалось старым. Усталость кого угодно нарисует тусклой краской, изуродует.

– Где-то здесь бочка, – Бэто размашисто обвел рукой каюту, намекая на область поиска. – На позднем закате разбухли облака, повисли, как проклятие. Того и гляди, зарядит дождь. Но уж тогда…

Помощник капитана поник, не желая превращать жалобу на погоду – в приговор неизвестной плясунье.

– Пошепчусь с ветром, – пообещал Ноттэ, торопливо, вместо умывания, растер ладонями лицо.

– Нэрриха умеют так искать?

– Видишь ли, вопрос совсем неудачный. Много знать вредно, – отметил Ноттэ, снимая пояс с оружием и хмурясь: как же это он спал, неудобно ведь. Принял у Бэто куртку и стал натягивать, продолжая рассуждать. – Ты спросил то, что вызывает недоумение у самой Башни. Кто такие дети ветров? Это уже – многовато для вопроса. Исходно словом «нэрриха» обозначались подобные мне, рожденные не во чреве людском. Понятие имело в древности смысл. Теперь остались стрижка, красный шелк, черный пояс, узкие штаны… ловкость в обращении с оружием. Еще, пожалуй, присяга Башне. В общем, сегодня нэрриха – это привычный внешний вид и вдобавок страх, воспитанный сплетнями.

– А как же вы, дон Ноттэ?

– Я? В этом круге жизни я никому не присягал «жизнью земной и душою ветра» по полному чину. Я – старый желчный злодей, взявшийся сводить счеты. Для этого я прикрываюсь заемным и удобным мне долгом. Интересы совпали для меня и гранда-нанимателя. Вот и все.

– Так уж и старый.

– Тебе что велел капитан? Проглотить язык! Он разобрался в твоей природе, дав столь мудрый совет. Еще немного, и мы ступим на запретные для разговора поля. Ты спросишь, сколько мне лет, я отвечу, что понятия не имею, потому что есть годы в жизни и годы от рождения… затем я задумаюсь, всерьез расстроюсь. Меня, знаешь ли, не следует расстраивать.

– Хм…

– Не сомневайся. Решил, что «Гарде» от меня не будет вреда, так? Верно. Учти, я твердо верю, что немой помощник капитана – в пользу люгеру.

Бэто звонко лязгнул зубами и втянул воздух, проглотив новый вопрос и заодно прикусив язык: уловил в тоне и взгляде, насколько пассажир не шутит. И молча указал на дверь, первым шагнув к выходу.

Ночь вне каюты оказалась безветренной и черной – точно как представлялась сквозь окошко. Еще она была душновата, неприятно насторожена. Где-то за горизонтом залег большой ветер. Поутру он готовился вволю повыть на красный восход, поднять с пастбища вод стадо испуганных волн и погнать их, слепо толкающиеся, вдаль. В общем шуме и толчее – попробуй тогда отыщи бочку. Даже теперь для надежды на успех прошло многовато времени, а точных указаний по поиску нет. Следует держать в уме и еще одно печальное, но очевидное соображение: застать в живых человека, от ночи и до ночи проведшего в море – чудо. А чудеса не волки, стаей не бегают. Спасение капитана надолго вперед опустошило кошель надежд, это Ноттэ знал твердо, но не желал учитывать.

Он упрямо прикрыл глаза, поднял напряженные, вытянутые руки до уровня груди и повел ладонями, пытаясь нащупать хоть паутинную прядь в гриве самого ничтожного ветерка.

«Столь ласковый и тонкий вздох рождают лишь крылья мотылька», – сказал один старый знакомец… Очень давно, во втором круге – тогда Ноттэ еще считал их с азартом, эти самые круги, еще кичился ростом своего невеликого опыта. Тогда и довелось встретить загадочного нэрриха. Он выглядел стариком и был воистину мудр. Правда, не мечтал об ответах, не стремился к свободе полета или даже счастью. Просто жил на берегу и приглядывал за невысоким маяком, им же самим выстроенным из грубо обработанного камня.

– Почему ты не ищешь ответы? – поразился тогда Ноттэ. Он был порывист и азартен, как молодая гончая, повторяющая все петли заячьего следа, уткнувшись мордой в траву… и не видя самого зайца, замершего в двух шагах.

– Потому что я пришел сюда не за ответами, – буркнул старик. – И ты тоже! Со временем поймешь… Что даст буйство взбесившегося вихря, кроме пены и обломков на берегу? Все мы сперва надсаживаем горло и надрываем душу, норовя перекричать бурю сиюминутного. Увы, за ревом шторма не разобрать шепота, каким даются ответы. Надо не буйствовать, но наблюдать и слушать. На фоне дуновения от крыла мотылька голос высшего подобен громовому реву. Впору уши затыкать, спасаясь от сокрушительных в полноте ответов…

– Философия, – свой презрительный тон Ноттэ помнил до сих пор. Тогда он полагал это слово ругательным.

– Иди, ты еще не миновал свою бурю, – улыбнулся старик. – Но учти: у всякой бури внутри, в сердце её, сокрыта тишина.

Позже Ноттэ попытался навестить старика, но не застал. Никто на берегу не мог объяснить, почему заброшенный маяк называют «Танец мотылька». А еще ходили нелепейшие слухи, что с кораблей маяк виден в бурю, даже если он не зажжен…

Ноттэ сердито фыркнул, прогоняя бесполезные воспоминания. Рев или шепот – не важно. В глухой ночи, норовящий впитать и растворить всякий звук, нет даже малого движения. Руки проваливаются в пустоту, не ощущая упругости ветра, не находя связи с сутью его шепотов и дуновений.

– Мы понемногу двинемся на веслах, я расставлю людей к бортам и на мачты, – шепнул Бэто. – Будем метать стрелы с паклей, может, что и выявится…

В голосе различались и отчаяние, и сочувствие: разве нэрриха может один за все отвечать? Не его вина – брошенный в море человек. Ноттэ кивнул и снова повел рукой, пробуя уговорить заснувший ветер откликнуться, помочь. Хотя в лучшее – не верил… Как найти ночью посреди моря бочку? Мокрую, округлостью бока подобную волне, вполне возможно – рассохшуюся. Такая она протекает, погрузилась почти целиком.

Мысль о том, что приходится испытывать существу, запертому внутри, впервые за все круги жизни пробудила в нэрриха неподдельное сочувствие к плясунье. Даже она и подобные ей не творят столь жуткого греха, сознательно нарушая устои мира своим танцем. Всего лишь обманывают, и еще следует разобраться, кого в большей мере – жертву или себя…

В конце концов, кто такая плясунья? Чаще всего успешны в волшбе именно женщины, а понять их душу невозможно. Плясуньи сотканы из противоречий, логика им чужда. Даже изучив её законы, полагал Ноттэ, женщины, наделенные даром танцевать с ветрами, не склонны расчетливо применять знания. Нэрриха давно подозревал: один из непреодолимых барьеров для волшбы – именно хладнокровие, оно лишает душу трепета живого ростка, ласкаемого дыханием чуда. Если все так, то оправданно ли винить плясуний с их горячечным темпераментом – за самовлюбленность, жажду быть совершенством и вызывать всеобщее восхищение? Пользоваться плодами успеха – это тоже есть, да. Но кто таков Ноттэ, чтобы необратимо карать за подобный грех?

Между тем, совсем недавно идея кары выглядела верной, а воздаяние – оправданным. И вот он, Ноттэ, клинок воздаяния, увидел со стороны. как одержимый жаждой мести враг – тоже нэрриха – обрек плясунью на медленную смерть, заточил в чрево бочки – удушающее, тесное, пропахшее затхлостью. Убийственное равно для волшбы и надежды…

Ноттэ помнил миг ужаса, предшествовавший первому в его жизни вздоху – миг, повторяющийся в ночных кошмарах, неизбежных, надо полагать, для всякого нэрриха. Чернота небытия. Вывернутый наизнанку мир-ловушка… Было время, чего греха таить, копошилась в недрах сознания мыслишка: отплатить злодейке, которая ввергла в земную жизнь. Дать ей осознать на собственной шкуре, что же она наделала. В первом круге Ноттэ жаждал мстить и карать, выбирая жестокие методы. В первом круге это простительно: душа еще не знает, что такое смерть ни для неё, ни для иных…

– Ох, – выдохнул голос Вико едва слышно, в самое ухо, Ноттэ даже вздрогнул, напрягаясь и вслушиваясь, – не делом ты занят! Ветер слушаешь, а надо – сердце… Оно и есть мотылек, оно еще бьется.

Ноттэ вздрогнул, кивнул, принимая совет и не отвлекаясь на словесную благодарность. Снова повел руками, ощущая себя слепым в кромешной ночи. Утратить зрение, оказывается, удобно! Ему душно, он сам – смятый мотылек в мозолистом кулаке бытия. Крылья шуршат, теряют пыльцу. Свобода недостижима, но мучительно желанна. Ночами он полагал, что не хочет жить в мире людей, но то лишь сон… Разве можно отказаться от пробуждения, от счастья взлета с раскрытой ладони, от восторга осознания, что тьма не сломала тебя, что ты – есть?

Нечто шевельнулось, словно жилка под кожей вздрогнула – тонко, намеком. Слабее, чем щекотка, незаметнее, чем волоски комариных лапок…

– Там, – выдохнул Ноттэ, опасаясь спугнуть путеводное ощущение.

Скрипнул штурвал, ноги зашуршали по палубе – крадучись, ловко. Бэто зашипел прикушенным языком, без внятных слов давая указания. Дуновение коснулось щеки: видимо, помощник капитана отчаянно размахивал руками. Без слов можно и командовать, и ругаться, пацан это усвоил именно теперь и использует по полной.

Мотылек на ладони вздрагивает и замирает. Крылья трепещут все слабее. Зато связь сделалась прочна, и Ноттэ позволил себе ругаться вместе с Бэто! Он азартно размахивал пустой рукой, лишенной ощущения крыльев. Именно эта ладонь, прямая, как жестяной флюгер, годилась для указания направления, она настойчиво требовала спешить, весомо складывалась в кулак, обещала вбить нерасторопным ум если не в голову, то куда придется, но поглубже и понадежнее.

Наконец, нэрриха ощутил близость цели, решился разлепить веки и вернуть себе зрение. На раскрытой ладони не было мотылька, но далеко впереди Ноттэ увидел неяркий трепещущий блик – и почти сразу угадал покатость дубового бока, скрепленного обручами… Третий раз за безумный, нескончаемый день, нэрриха прыгнул за борт. Сиганул без разбега и расчета в вязкую смоляную воду! Побежал по дорожке фонарных бликов все дальше, в смоляную ночь. Первый раз за все время – не считая шаги. Ржавая, холодная поверхность казалась лезвием, она жгла босые стопы, резала их нещадно, если верить боли. Но – держала, вопреки здравому смыслу и опыту. Бездна моря пружинила, прогибалась и снова выбрасывала нэрриха вверх – шаг за шагом, снова и снова… словно под дорожкой из бликов появилась основа – может, та самая веревка, брошенная капитаном Вико, не пожалевшим жизни?

Когда до цели остался всего-то один прыжок, опора исчезла. Ноттэ рухнул в черное кружево взбитой падением пены, погрузился с головой, вынырнул, отплевываясь. В несколько гребков достиг бочонка – низко осевшего, тяжелого от просочившейся внутрь воды. Стенку удалось проломить одним ударом, вторым – расширить дыру и по пояс занырнуть в свой извечный сонный кошмар без надежды и света… На сей раз дощатый мирок с хрустом раздался, уступил напору плеч и локтей. Утратившие хватку обручи – стражи кошмара – канули в пучину моря, навсегда…

Руки нащупали тело – безвольное, маленькое. Рванули вверх. Снова пришлось всплывать и отплевываться, шипеть сквозь стиснутые зубы, терпеть боль: ноги свела судорога. Небывалое для нэрриха дело – полное, окончательное утомление… Но борт «Гарды» приближался. И хватило упрямства, чтобы вцепиться в брошенный канат, держаться, терпеть… Тьма обступала сознание, свет многих фонарей не создавал в ней самой малой щели. Тишина обморока наваливалась…

– Вино грейте, олухи! Да не стойте, одеяла сюда! Отрыжка береговая, крысы бесхвостые, шевелитесь!

Суетился и причитал, конечно же, помощник капитана. Он паниковал, бессознательно повторяя тон и любимые присказки пожилого Вико. В исполнении ломающегося мальчишеского голоса угрозы звучали смешно, но люди подчинялись. Ноттэ слышал все внятнее крики, топот ног. Он возвращался из небытия и понимал, как приятен путь в жизнь.

Ему растирали ноги, его держали под спину, пытались напоить, хлопали по щекам, окликали по имени и ругали смачно, со знанием дела – то есть совершали все, что обычно делать в отношении нэрриха не принято. Чернота схлынула, последняя льдинка озноба растворилась в горячем вине. Ноттэ вздохнул и сел почти самостоятельно. Осмотрелся, щурясь и встряхивая головой. Из правого уха вода вытекла, вернув слух. В левом еще отзывалась болезненной глухотой.

– Жива? – выговорил нэрриха.

Его без слов повернули, в несколько рук указали – гляди. Ноттэ как-то сразу забыл об усталости, повел плечами, сел удобнее. Принял новую кружку с вином и опорожнил крупными глотками.

– Жаль, нельзя убить чернобородого еще разок, – раздумчиво посетовал нэрриха, отдал пустую кружку и кивнул: – Спасибо. Мне уже хватит, я быстро восстанавливаюсь.

Отнятая у моря плясунья оказалась ребенком лет двенадцати-тринадцати. Синевато-бледная, тощая, в залатанном убогом платье. Бэто держал хрупкое тело, уложив животом на колено, опустив плечи к самой палубе. Похлопывал по спине, бессознательно приговаривал капитанские ворчалки: «Бегом, и чтобы пятками гвозди забивала!» или «А кого это работа не греет?».

– Никак не прокашляется, легкие полны, – пожаловался Бэто, вздрогнул от прикосновения к плечу и глянул на нэрриха с надеждой: вдруг и теперь поможет?

Костлявая спина, облепленная мокрой тканью, напряглась, и девочка наконец-то стала мучительно кашлять, избавляясь от морской воды. Похожие на зачатки крыльев лопатки вздрагивали, и казалось, что они могут прорезать ткань – так остро выпирают.

Ноттэ осторожно улыбнулся, поверив, что худшее позади. Принял у одного из моряков плащ, укутался. Вспомнил важное и снова осмотрелся.