Немиров дол. Тень

Бой на этом, видимо, кончился, но гнев ещё кипятил кровь. Чернокосый оказался на противнике верхом, короткий точный удар пришёлся лежащему в нос. Сбитый с толку, кудрявый даже не попытался закрыться, встретил крепкий быстрый кулак словно невинный младенец.

В тишине, нарушаемой лишь отдалёнными звуками городского хозяйствования, чернокосый рывком откатился. Тут же в другую от него сторону рванулся светлокудрый, сел, прижал к разбитому лицу ладони.

Ни на кого не взглянув, черноносой уверенным шагом направился к конюшне.

На ходу небрежно стаскивал кожаную броню. В пыль полетели перчатки без пальцев, высокие, от запястий до локтей, наручи со шнуровкой. Навстречу собрать имущество побежали мальчишки-скотники. Один, расплёскивая воду, засеменил к грозному господину с полным до краёв деревянным ковшом.

Изредка кто-то бросал в спину чернокосого короткий взгляд. Даже смотрящий за боем мужик со шрамами покосился в его сторону будто бы с опаской.

Сидящие у забора парни зашевелились, возобновились тихие разговоры. Взгляды яров избегали иноплеменника, его окровавленных пальцев, громких затруднённых сглатываний.

Тяжёлое огненное солнце вкатилось в зенит, уже до красноты напекло загривки, носы и уши, раскалило металл, выгнало из молодых тел ручьи, от которых влажно потемнели и портки под коленями, и ластовицы подмышек. Тихо переговариваясь, парни тоже потянулись к конюшне.

Сутулый стоял спиной к дальнему углу жеребятника, внимательно слушал гудящую речь побеждённого им великана. Дарьян бесшумно отступил за угол, ещё раз встретить проницательный, давящий взгляд не захотел.

Глава 4. Ярские порядки

Утром следующего дня дверь в новый хлев для молодняка внезапно и широко распахнулась. Кряхтя, сопя, ругаясь, здоровенный седовласый мужик вознамерился во что бы то ни стало через порог перелезть. Мешала острая живая боль в замотанной кровавыми холстинами негнущейся ноге. Боль заставляла обращаться со своей израненной конечностью бережней матери с только что выскочившим из её утробы дитём.

– Еле дошёл, – мужик одолел порог, тяжело дыша, привалился спиной к светлым пузатым брёвнам. – Совсем обнаглели, сына Велигоста в хлеву положили, – гневный взгляд скользнул по парню. – Ты как?

– Оклемался вроде, – кивнул Дарьян Быляте, воеводе плугарей, возглавлявшему злополучный обоз с весенней данью для яров. – Сильно посекли?

Гость переступил, лишь на миг опёрся на раненую ногу и лицо его оскалила болезненная судорога.

– Обойдётся. Отудоблю, – прошипел сквозь зубы.

Дарьян молчал, давал раненному время справиться с болью, справиться с гневом.

– Сколько зерна уцелело? – наконец спросил самое важное.

В доме отчима узнал настоящую цену хлеба. Приходилось пахать, сеять, жать, таскать, молотить, веять, молоть, месить, печь, чтобы съесть ароматную краюху. Все плугари от князя до последнего землепашца сберегали этой зимой каждое зёрнышко, после худого прошлогоднего урожая нужно отдать весеннюю дань, и чтобы на сев хватило.

Тяжёлым слепым взглядом Былята уставился в угол.

– Всё потеряли, – озвучить было трудно, больно, больнее, чем дойти сюда. – Поймали нас, как зайцев!

– Как же вышло, что верховая подмога гружёные возы не догнала? – Звеняге Дарьян не поверил, решил, напутал старик, недопонял, недослышал.

– Яры говорят, нагнали бы – как не нагнать? – да подземцы в свою нору шмыгнули. Колеи к ней привели и, говорят, даже стук колёс о сплавленную землю оттуда слышался. А в их нору, ясное дело, никто никакое добро отбивать не сунется. Подземцы ведь на нас в том леске не вдруг наткнулись. Знали когда поедем, приготовились. Новый лаз своим поганым колдовством вблизи засады сделали. Большой, пологий, земля в нём, бают, в камень спеклась, трава вокруг на пять шагов от жара почернела. Все без одной телеги увели, – тяжко вздохнул воевода. – А последнюю ты сжёг.

Дарьян опустил глаза.

– Никто тебя не винит, – без особого, однако, ободрения сказал старик. – Правильно, в общем-то, сделал. Встречный отряд заметил дым, прибавил ходу. Якобы. – Он помолчал. – Да-а-а, ждал я от яров, что утопающему вместо верёвки змею подадут, но что небесного своего покровителя оскорбят, с Мраковыми слугами стакнутся да на нас их натравят – не мог ждать! – воевода сокрушённо помотал лохматой головой.

Дарьян понял о чём речь. В память об отце, его изредка звали на княжеские пиры и купеческие застолья. Говорили при нём прозрачными намёками, таясь не сильно: ещё мальчишка, не смекнёт. Говорили, что одной лишь дани елагов и плугарей ярам мало, что жаждут они без войны прибрать все земли к северу от Немиры. Потихоньку увеличивают свою рать у данников, якобы для защиты, а когда ярской рати больше княжеской и в Совете свои ярам люди, то князь – уже не князь.

Ещё, перебрав хмельного, на пирах шептались, что как только яры соседские земли под себя подомнут да наместников своих вместо князей посадят, то соберут большое войско, оланков добьют, а горян запрут в их скалах – с голоду помирать. Станут тогда яры в долине единственными хозяевами, а бывшие соседи-данники у них в рабах будут.

– Вот если б добыть что, записанный уговор, или того, кто слышал, видел, как яры с подземцами сговариваются, – по горечи в голосе Дарьян понял, насколько обида на яров давняя, заветная, – и оланкам в их хвалёном суде подтверждение в морды сунуть! Тогда, может, они наконец уразумеют, что такой мир хуже любой сечи! Оторвут от мягких кресел свои холёные зады, загонят яров обратно на север – камни грызть. А мы поможем! В этот раз никто из князей в стороне не останется. – Былята покивал сам себе. – Войне быть. Не за дань – за жизнь драться будем.

– А точно ли засаду яры подстроили? Подземцы к нам часто наведываются, – Дарьян хотел вызнать у воеводы побольше, ведь он при князе-плугаре – правая рука.

Показалось, Былята посмотрел с сожалением, совсем дурачок, что ли, очевидное не разумеет? Да и ладно, лишь бы сказал!

– Вот именно, что к нам наведываются, в сёла окраинные, девок в лесах воруют, а не под стенами дозорной крепости лазают. Да и когда они в такую даль от своих отрогов забирались? Как узнали, в который день поедем? А что не наугад нас стерегли – это уж не сомневайся!

Дарьян спешно покивал, соглашаясь.

– Ярун, сукин выродок, – Былята распалял сам себя, – даже улыбку не прятал, когда спрашивал, довезём ли благополучно, груз, дескать, после прошлогоднего неурожая особо ценный! Теперь уж Годота противится перестанет. И Совет тоже. Ярскую рать возьмём. А все наши вои в поле пахать пойдут! – То ли от боли, то ли от жгучей досады старый воевода скрежетну зубами.

На пороге как из-под земли возник парень. Запыхался, словно городскую стену дважды обежал, но держался с достоинством, давил жадные вдохи. По облику – точь-в-точь те молодые, с бритыми висками ратники, что бились накануне утром на поляне перед конюшней, но его самого Дарьян не вспомнил.

– Великий князь пленённого подземца на смерть осудил, вас ждут, чтобы увидели исполнение приговора!

Изумлённые плугари переглянулись. В глазах друг у друга ответа не нашли и заторопились вслед гонцу. Со стороны больной ноги Дарьян подпёр раненого плечом, закинул его руку себе на шею.

Проковыляли через дворик и влились в разномастную толпу яров. Народ живой рекой со множеством притоков стекался по узким улочкам в направлении готового взмахнуть крыльями исполина-Симаргла.

По обеим сторонам улицы имелись деревянные мостки, по ним без спешки, князьями шли воины. По большей части – с бритыми висками и короткими косами, одетые в добротную кожу, обутые в высокие, с тиснением сапоги. У каждого за плечом или на боку из ножен торчала рукоять меча с оголовьем в виде оскаленной на обе стороны собачьей морды. Дарьян попытался разглядеть, светятся ли у псов глаза, сделанные из красных камешков, но на солнце понять невозможно.

Меж идущими по трое-пятеро воинами, не смея преграждать путь, торопились зажиточные горожане: хозяева мастерских, лавочники с сыновьями, жёнами и дочками. Несмотря на жару, многие надели меховые шапки, бархатные кафтаны с шёлковыми подкладками.

Просто одетый, сероватый люд топал посередине, по земле, перешагивал лошадиные и коровьи кучи, шарахался от всадников. Босоногие дети, словно обронённый горох, неслись где попало, звонко стучали грязными пятками то по дереву, то по земле. Внимания на них обращали не больше, чем на собак, и тех и других здесь было в избытке.

А вот на плугарей поглядывали. Воины смотрели пристально, оценивающе. Горожане скользили взглядом, но быстро теряли интерес. Лишь девушки, часто косясь, поочерёдно прикладывали ладонь к уху подруги – шептались.

Глаза Дарьяну колола разница с родными улицами, где даже бедный пахарь чувствовал себя в почёте, ведь хлеб – это жизнь, богатство. А вои, в общем-то, дармоеды, но совсем уж без них – нельзя.

Здесь всё по-другому: рать – это надёжный тын, защитники, в чьих мечах пребывает сила Симаргла, а остальные – обслуга, живущая за их могучими спинами мирной жизнью.

Гул нарастал, толпа уплотнялась, и вскоре движение застопорилось. Княжеский посланник поджидал в конце улицы, нетерпеливо переминался. Там, над макушками горожан, открывался простор большой площади и над букашками-людьми, над крышами окружающих домов господствовал готовый взлететь стаж Миродрева.

– Дорогу! Расступитесь! – заорал гонец, когда плугари протиснулись до него.

Воины отодвигались сами: понимали в чём дело. Люд приходилось расталкивать, пихать локтями.

С галереи, венчающей высокую стену вокруг подножия идола, раскатистый голос верховного ведуна возносил цветастую, многословную хвалу Роду, светлым владыкам и покровителю-Симарглу. Идол довлел над толпой, восхищал, пьянил колдовством грандиозного размера. Подкреплённые такой силой, слова проникали в душу, зачаровывали мысли.

Плугари протиснулись к помосту для казни с той стороны, где в толпе ждал ещё один из уцелевших соплеменников. С галереи к подножию помоста спускалась крутая лестница, деревянные резные стебли плотно обвивали её балясины и перила. Людское море колыхалось, гудело, передние ряды упирались, задние накатывали мощным приливом. Дарьян почувствовал себя в большой воде.

Вскоре ведун уступил место князю. Гул толпы сменился шорохами и шепотками, люди приготовились увидеть зрелище, ради которого пришли.

Великий князь яров Сивояр Боримирович весьма успешно соперничал грозной внушительностью с исполином-древоохранителем, хотя обликом схож был мало, скорее наоборот. Коренастый, глыбообразный, заросший по глаза бородой цвета тёмного пепла, он встал в проёме лестницы, широко расставив ноги. Светлые выпученные глаза походили на рыбьи, глубокие тяжёлые складки на переносице делали взгляд гневным, давящим.

В облачении всё что можно украшали пёстрые драгоценные россыпи: широкий княжеский венец, створчатые обручья, оплечье, ножны. Мощная, двойная, сложного плетения золотая цепь, наверно, способна была удержать на привязи быка, но удерживала лишь небольшую золотую подвеску-коробочку. Всё било в глаза показным богатством, гордостью разбогатевшего нищего.

– Третьего дня, – голос князя, словно раскат грома в бурю, прокатился по площади, ударил в стены домов, заставил притихнуть даже неугомонную детвору, – обоз наших данников и союзников плугарей разграбили, охрану перебили, – начал он без предисловий. – Наш дозор решил выехать навстречу. И не зря. Увидел дым, прибавил ходу, но всё равно подошёл слишком поздно. Мраковы слуги уже увели подводы с зерном в свою поганую нору.