Удар под ребра

– Переживу.

– Я… извини, – повторил Гоша. – Все. Пошел.

На ложь и даже полуправду мой организм реагировал своеобразно: толчком под ребра. Герой сериала «Обмани меня» тоже чувствовал, когда ему врут, но он был рационален, ориентировался по выражению лица, позе, мимике, голосу – и построил на этом целую теорию. У меня же ее никогда не было. Человек мог смотреть на меня распахнутыми искренними глазами, его слова могли звучать натуральнее некуда, но я все равно знала, когда он лжет, а когда нет.

Мало кто знал об этой моей особенности – большинству знать и не надо было, иначе даже поверхностное общение со мной превратилось бы в прогулку по минному полю. Не раз и даже не сто я от души жалела, что не наделена более полезной способностью – например, к скорочтению, или к иностранным языкам, или к игре в шахматы. Увы, ни в чем таком я не преуспела, а единственный имевшийся у меня дар превращал меня в мизантропа. Во многом это была заслуга Яши.

Он появился, когда мне было десять – через год после того как меня хлестнуло под ребра мамино беспомощное «папа уехал… ему пришлось… он будет дома нескоро…». Полчаса я оплакивала отца как мертвого, пиная от горя подушку и размазывая слезы по щекам, и только потом (видно, у нее тоже было что-то вроде шока) мама призналась, что он жив и здоров, просто решил больше не возвращаться. В течение нескольких месяцев развод был официально оформлен, и та, другая, уже беременная, стала папиной женой. Не знаю точно, сколько месяцев прошло, прежде чем отношения с другим смогла начать мама, но подозреваю, что они с Яшей начали жить вместе почти сразу. А через полгода после этого расписались.

У этого типа не было постоянной работы – раз в несколько месяцев он, непременно поскандалив с начальством, менял сферу деятельности, иногда даже кардинально. Похоже, ему хотелось устроиться максимально комфортно, а обязательств он совершенно не признавал. Периодически маме приходилось обеспечивать нас всех одной, но я никогда не слышала от нее ни слова упрека в адрес мужа. То ли она так любила Яшу, то ли так боялась, что и он уйдет.

Самым омерзительным было то, что Яша постоянно врал. Нет, не вынужденно, не «во спасение», а на пустом месте, обычно стремясь набить себе цену. Он не сочинял все, а, как я вычислила со временем, брал парочку общеизвестных фактов своей биографии и накручивал вокруг них целый клубок. Звучало это примерно так: «В юности, учась на филолога, я вдохновился стихами Бальмонта и стал иногда сочинять сам. Не показывал свои записи никому, пока один из преподавателей, проверяя письменное задание, не нашел листок с моим стихотворением между страниц тетради. У этого преподавателя были свои связи в издательстве, и он предложил мне опубликовать сборник. Я с восторгом согласился, собрал свои лучшие творения, но в итоге в печать книга так и не вышла. В последний момент я решил, что подчинять талант коммерческим интересам, – а я уже, конечно, начал прикидывать, сколько человек купят мой сборник – низко. Отбирая стихи для книги, я размышлял, какие из них понравятся публике – иными словами, за какие она будет готова платить. Мне до сих пор стыдно за свою мелочность. Может, поэтому с тех пор я не написал ни одного стихотворения. Отпугнул-таки музу…».

В подобных монологах отчима непременно находилось место подвигу – его собственному, разумеется – и неуместной высокопарности. Обычно проверить истинность рассказа в целом не представлялось возможным (он всегда мог оправдаться – к примеру, заявить, что сжег старые стихи в порыве самоуничижения). Но, главное, фактический «скелет» был безупречен и устойчив: Яша действительно учился на филолога и уважал Бальмонта, и у него действительно не вышло ни одного даже самого крошечного сборника стихов. Я-то с трудом представляла, как он может срифмовать что-то более затейливое, чем «розы – мимозы» и «любовь – кровь», зато мама умиленно кивала, да еще прибавляла: «Какой ты у меня замечательный: и талантливый, и тонко чувствующий…».

Пару раз я пыталась осторожно намекнуть ей, что Яша много придумывает, но она ловко меняла тему, и я, решив больше ее не травмировать, прекратила попытки. Мама знала, что в таких вещах я не ошибаюсь и, скорее всего, не желала разочаровываться. По крайней мере, ей хотелось верить мужу: ее комплименты лживыми не были. А вот меня от его историй иногда буквально тошнило. Я ничего не могла с собой поделать: сначала это был, как обычно, легкий толчок под ребра, потом более ощутимый, после третьего бессмысленного вранья за полчаса у меня могло начаться головокружение, а однажды меня буквально вывернуло наизнанку (хорошо хоть до ванной добежала).

…ох уж эти размышления, воспоминания, зачем?.. И без них худо.

Я предъявила проводнице с зычным голосом билет, умылась, дождалась, пока принесут постельное белье, устроилась на своей полке и, повернувшись лицом к стенке вагона, как-то незаметно стала прокручивать в голове события прошлого, на сей раз последних двух лет. И уже не смогла это остановить.

…Итак, был теплый и солнечный, хотя уже и сентябрьский, день. Я, восемнадцатилетняя, шла домой с довольно тяжелым пакетом, набитым продуктами (к маминому дню рождения). Я уже прошагала мимо банка, но потом мне пришло в голову, что хорошо бы снять часть стипендии. Деньги как раз должны были поступить на карточку. Мелочь (почти в буквальном смысле), а приятно.

Впереди был довольно муторный вечер – предстояло нарезать салаты, сервировать стол прабабушкиными серебряными приборами и слушать фальшивый смех гостей над Яшиными шутками. Вежливая фальшь – не ложь, она не стегает изнутри, но все равно ощущается, и вкус во рту мерзкий даже на следующее утро. Самое противное, если к нему примешиваются другие: кисловатый алкогольный или приторно-десертный – адский получается микс, именно поэтому в праздничные дни я всегда старалась мало есть и пить. А тут у меня было четыре пары, и я, как назло, осталась голодной.

Одной рукой (в другой был пакет, пластиковая ручка которого врезалась в пальцы, оставляя на них черный следы краски) я дернула на себя дверь банка. Не получилось, дверь оказалась тяжелой. Разозлилась, дернула еще раз. Массивная дверь злорадно скрипнула и поддалась на сантиметр, но, когда я нечаянно отпустила ее, хлопнула так, будто была распахнута настежь.

– Черт, – прошипела я, пытаясь, невзирая на пакет, ухватить ее обеими руками.

– Совершенно не женское дело, – услышала я насмешливый голос у себя за спиной.

Вот и он. Стоит, широко улыбаясь, взгляд совершенно безмятежный, будто он только сегодня родился и не ведает ни о каких проблемах и хлопотах, чужда ему тщетная мирская суета. Он впитывает каждое мгновение с восхищением, благодарностью и наивным любопытством – и на меня смотрит изучающе, как на экспонат.

Все это – его улыбку, выражение лица – я вспоминала потом, очень нескоро, когда все эти детали, пазлы вдруг стали для меня важными. Но в тот момент я видела перед собой только странного веселого паренька, далеко не красавца, который забавлялся, не спешил мне помогать и дико раздражал.

Не удостоив ответа его своеобразную реплику, я снова повернулась к двери и вцепилась в ручку. Парень вежливо отстранил меня, потянул дверь, и она тут же открылась – даже, кажется, без скрипа. Он отступил, пропуская меня внутрь.

– Спасибо, – буркнула я и проследовала к банкомату.

Достала карточку, проверила баланс (не повезло, стипендия еще не пришла) и двинулась обратно на улицу. На сей раз дверь, к счастью, толкнул какой-то мужчина, и я успела проскочить наружу вместе с ним. Улыбчивый молодой человек ждал меня на лестнице возле банка – так естественно и непринужденно, будто мы были давними друзьями на прогулке и я сказала: «Минуточку, сейчас забегу снять деньги и пойдем дальше».

– Не женское это дело, – повторил он и протянул руку, чтобы взять мой пакет.

Я с недоверием отшатнулась и переспросила не слишком любезно:

– Что именно?

– Ходить в банк. И носить тяжести. У вас там кирпичи, что ли? Дайте.

Он повернулся в профиль, и я обнаружила, что у него очень непропорциональный, загнутый книзу нос. Весьма заметный недостаток, а если прибавить очень небрежную прическу – слишком небрежную, чтобы это выглядело стильно, – четырехдневную щетину и щербинку между передними нижними зубами, то образ получался малопривлекательный. Да еще фигура. Назвать его полным было нельзя, но живот слегка выдавался вперед, обтянутый не первой свежести белой футболкой.

– Я сама донесу.

– Вы очень недружелюбная, улыбнитесь, а?

– Зачем?

– Да просто так, для себя, не для меня же. Наверняка улыбка идет вам куда больше, чем суровость.

Сама не зная почему, я повиновалась – не специально, просто вдруг почувствовала, как уголки губ сами собой ползут вверх. Я редко улыбалась незнакомцам.

– Вот, так я и думал! – возликовал парень. – Выглядите великолепно! Честное слово, от души.

– Я и так в курсе, что вы не врете, – пробормотала я.

– Серьезно? Это видно?

– Нет. Чутье.

– Хорошая интуиция? Разбираетесь в людях? Что обо мне скажете?

– Лучше вам не знать. – Я потянулась за своим пакетом, который уже каким-то чудом оказался у него в руках.

– А я думаю, знать всегда лучше – ненавижу, когда от меня что-то скрывают.

– Я тоже. – Зачем я это сказала?

– Видите, вы меня понимаете, – обрадовался он. – Давайте так: я несу до дома ваши кирпичи, а вы рассказываете мне свое первое впечатление обо мне.

– Ага, а потом, зная, где я живу, вы будете караулить меня возле подъезда по утрам, тащиться следом до самого института и позорить меня перед однокурсниками, – вырвалось у меня.

«Позорить». Бедный парень. Он не красавец, конечно, но зачем было ему грубить? Да и с чего я вообще так разболталась?

– Караулить? Какие фантазии, с чего вы взяли, что у меня столько свободного времени? – Он хохотал, будто я произнесла что-то невероятно смешное, хотя должен был, по идее, оскорбиться и ретироваться. Хорошо, если не с моим пакетом.

– Меня это не интересует. Просто оставьте меня в покое, – рубанула я (так-то лучше).

– Я и не планировал вас беспокоить. Помогу дотащить вещи, полюбуюсь еще немного вашей улыбкой – где она, кстати? – и исчезну. Вы уже скрасили мой день. А насчет первого впечатления – как хотите. Думаю, я и так понял.

Он продолжил путь вровень со мной – к моему удивлению, молча. Я размяла уставшую и испачканную краской с пакета руку и неожиданно для себя спросила:

– А почему ходить в банк – не женское дело?

Парень отозвался охотно и многословно:

– Такие заведения строились не для юных девушек, а для унылых клерков, офисного планктона. Разве тяжелая дверь – не убедительное тому подтверждение? Распахнуть ее одной рукой они еще способны, а вот сотворить какое-нибудь чудо – слепить для любимой девушки снеговика, например, негнущимися руками в двадцатиградусный мороз – уже нет. Что-то у них там внутри отмерло. Может, частые операции с деньгами способствуют атрофии сердца?

Я нахмурилась. Что несет этот человек? Никогда не слышала такой чуши: клерки, снеговики, денежные операции… как вообще он умудрился увязать все это в пяти фразах?