Листы картона

– Боже, да она звонила мне сегодня по поводу твоих оценок по природоведению. Что за чушь ты несешь? Кстати, почему ты так и не сдал дневник погоды? Кто его за тебя заполнять будет, бабушка?

Горку моркови, уложенной в глубокую тарелку, увенчала жирная капля майонеза.

– Я швырнул в нее учебником и попал в висок. Помнишь, ты смотрела кино, там девушка ударилась виском и умерла? Вот и Александра Андреевна умерла. Дети были в шоке, а я сидел и смотрел на ее тело, такое маленькое и жалкое…

– Ты не заболел? – Ирина вытерла испачканную едой руку о полотенце и тревожно пощупала лоб сына.

– … а после звонка на следующий день ее не было в классе, и это понятно, ее не было вообще. – Тихон давно не произносил столько фраз подряд: обычно он предпочитал держать все при себе, особенно если его не спрашивали, но тут слова лились и лились. – Но она зашла – вся растрепанная, растерянная, бежала, наверное. А на месте, где она лежала, валялась чья-то розовая ручка с Микки Маусом. Так смешно. Нет, не смешно совсем. Я ее поднял.

Мальчик наконец выдохся и устремил взор на мать. Это был тот же взгляд, каким он одаривал ее и пять лет назад, ожидая реакции на свой поступок или надеясь, что она изменит суровое, с его точки зрения, решение. Страх и восторг. Сейчас этот взгляд означал: «Я люблю тебя и вверяю себя тебе, говори и делай что хочешь».

– Поднял чужую ручку? А владельцу вернул? – вот и все, о чем спросила мать.

– Владелице. – Все, что ответил сын.

Ирина вспомнила разговор с Тихоном лишь на следующий день, потому что смутно ощущала некий дискомфорт. Та беседа была как электронное письмо, помеченное флажком в почте – прочитано, но к нему стоит вернуться.

– У Тихона много свободного времени. И он часто один, – наконец сообщила Ирина матери с легкой претензией.

Обычно Елена Анатольевна предупреждала все проблемы, которые могли появиться у дочери, а тут не углядела. Внук стал странным. «Беспокойным», как говорила про себя Ирина.

– Запишу его в кружок, это поможет, – вынесла вердикт мать Ирины после непродолжительной тирады, смысл которой сводился к тому, что она и так делает ради ребенка что может.

Идея с кружком английского языка не сразу, но провалилась. Лучшее место (а бабушка не позволила бы отдать Тихона в другое) находилось далеко от дома, отпускать мальчика одного мама и бабушка не хотели, а возить его туда днем дважды в неделю было проблематично как для Ирины с девятичасовым рабочим днем и дурным шефом, так и для Елены Анатольевны, которая не собиралась на пенсию. Кроме того, ребенок не завел друзей и не стал менее замкнутым, хотя «чушь», как тогда на кухне, больше не нес. Особых способностей к английскому у Тихона не обнаружилось, но не было и явных проблем. В общем, уже через месяц водить его на занятия перестали, а он, кажется, этого и не заметил.

Все вернулось на круги своя. Вот только Тихон дал себе еще одно обещание, тяжелое для девятилетнего ребенка: никому никогда больше не пытаться рассказать, что с ним происходит.

***

Это не напоминало захватывающие фильмы о школьниках, внезапно превратившихся в террористов. У меня не было оружия. Не было лужи крови. Лишь странная поза учительницы, скрючившейся на полу, и синий кровоподтек на ее виске (разве так бывает?) указывали на то, что я убил ее.

Все было честно. Я даже не стал считать до тринадцати, думал, успокоюсь, а она говорила и говорила, отчитывала и отчитывала меня за тот дурацкий дневник погоды – вернее, его отсутствие. А все вдруг затихли и слушали, как будто были с ней заодно. Это и взбесило. Последняя капля. Надо же было так меня разозлить!

Я кинул учебник без преступного умысла. Наверное, Александра Андреевна вскрикнула и упала, я не помню. Но эта картина, вид убитой мною женщины, еще долго стояла перед моими глазами. Как неправдоподобно – несколько минут назад здесь звучал голос этой женщины, я помнил ее жесты, манеру общаться, улыбаться, хмуриться… разве их можно отнять в один миг? Я бы свою жизнь просто так не отдал.

Время вдруг замедлилось и превратилось в тягучую патоку. Мне не было страшно, было почему-то даже уютно, хотелось задремать. А еще лучше – исчезнуть. Параллельные миры в моей голове спасали от всего, что казалось чересчур реальным, но на сей раз скрыться пока не удавалось. Я располагал только тем, что было передо мной: класс, доска, тело и тридцать притихших в испуге одноклассников.

Господи, какие они жалкие, не люди, а выводок цыплят. Таращат глаза и молчат. Никто не догадался позвонить в полицию, в «скорую», да просто позвать взрослых. Я-то благодаря бабушке с раннего детства знал, как действовать в экстренных ситуациях. Все-таки хорошо, что я с ними не общаюсь. Миша с третьей парты предлагал мне встать в пару на физкультуре, но я сделал вид, что не услышал, и в итоге перебрасывался мячом с учительницей.

– Ну как? Что теперь делать? – прозвучал голос позади меня.

Мила Казакова – прилежная девчонка с первой парты, все вроде стандартно, но какая-то чертовщинка в ней есть. Думает, я знаю?.. Решаю, казнить или миловать? Раз я убил человека, то должен и дальше брать на себя ответственность?

– Теперь – ждать. – Мой голос был уверенным, и мне это понравилось.

– Чего ждать? – спросила она спокойно, без недоумения.

Это тоже подкупало – особенно если учесть, что остальные по-прежнему ошеломленно молчали.

– Шаг сделан, скоро все изменится, – сообщил я, и действительно – изменилось: меня наконец-то «выбросило» в параллельную реальность.

V

Мила и ее подружки учились прыгать через скакалку. Мелькали стройные ноги в школьных туфлях, летела пыль. Тихон наблюдал за происходящим с дерева. Никто из учителей пока не заметил, как высоко он забрался, иначе немедленно подняли бы панику. Наблюдать за всеми отсюда было удобно, но мальчик делал это без особого любопытства, скорее даже из необъяснимого чувства долга.

С раннего детства окружающие поясняли и показывали ему, что в каких ситуациях надлежит делать и ощущать. Он старался выполнять необходимый минимум, чтобы к нему не цеплялись. Первый теплый майский день, через три недели летние каникулы, на перемену всех выпустили во двор. Одноклассники так бурно ликовали, и, ладно уж, Тихон тоже был доволен – ему надоел душный кабинет.

Во дворе дети играли компаниями – его, как обычно, никто не звал, Тихона считали странным и почему-то опасались. Поводом, за который все радостно ухватились, стала его «лживость». Когда его просили (давно, те времена прошли) о чем-то рассказать, он мог сообщить одно – скупыми репликами, но все же, – а назавтра по тому же поводу «припомнить» совсем другое. В ответ на вопрос, чем вызвана такая разница, молчал с отсутствующим видом. Школьный врач посоветовал бабушке Тихона «показать ребенка специалистам», но не на ту напала: Елена Анатольевна не смогла стерпеть, что ей указывают, заявилась в школу и провела с врачом беседу, после которой ему самому не помешал бы психиатр.

«Так. Выглянуло солнце. Я должен радоваться. До конца перемены целых десять минут. Это, по идее, тоже должно меня воодушевлять», – с отстраненной иронией, удивительной для девятилетнего мальчика, отметил про себя Тихон. На самом деле, если что-то «казенное» заканчивалось, будь то урок или перемена, он вздыхал с облегчением. Все это приближало момент, когда он останется один и будет думать, чувствовать, а может, и делать что заблагорассудится.

– Ого, смотри, как он высоко!

У Тихона екнуло сердце. Опуская взгляд, он еще позволял себе надеяться на то, что речь не о нем, но напрасно – дерево обступили четыре девчонки. Скакалки они бросили прямо на землю – такое чувство, будто их новой игрушкой должен был стать он.

– Как ты туда забрался? – крикнула Мила бодрым и любопытным голосом репортера-телевизионщика.

– Ногами, – отозвался Тихон, потому что не отвечать было бы невежливо.

– А ветка под ним точно прочная? – Подружка требовательно дернула Милу за руку, словно та могла дать точный ответ, но почему-то не хотела.

– Ветка подо мной точно прочная, – пробормотал Тихон.

– А он умеет вести диалог, – издевательски-восторженно отреагировала другая подружка.

– Ладно. Давайте оставим его в покое, – произнесла Мила, при этом не двигаясь с места и не отрывая взгляда от Тихона.

– Он должен быть в коллективе! – с умным видом выдала одна из девчонок, наверняка повторив фразу старших.

– Ничего он никому не должен. Идемте.

Тихон молчал. Могло показаться, что он напряженно ждет, пока все отойдут, но на самом деле мальчик был огорошен. Такого о нем еще никто не говорил, и эта фраза поразила его лаконичностью и неожиданной точностью. Он правда не должен (ну, если не считать мелких домашних обязанностей, вроде уборки на собственном столе раз в неделю, и глобальных вещей – сыновний долг, например). До сих пор Тихону казалось, что он себя в основном и не ограничивает. Только казалось.

«Ведь можно делать, думать, высказывать, на что-то решаться. Я же человек». В мозгу всплыло слово «убийца» – что за чушь?

– Лезь сюда, – произнес он спокойно, глядя на Милу. – Ветка крепкая, честно. Ты убедишься.

Когда ты вдруг освобождаешь себя, то можешь позволить себе любую глупость – почему нет? Где-то в глубине души Тихон всегда ощущал себя экзотической рыбой, плавающей в заурядном аквариуме с мальками.

Мила даже ни о чем не спросила, будто этого и ждала. Поставила на дерево ногу в маленькой запылившейся туфельке – так неуклюже, что у Тихона все сжалось внутри.

– Сейчас поднимусь, – произнесла она отважно и буднично, точно речь шла о банальной поездке в лифте.

Она же девчонка. Девчонки не умеют лазить по деревьям. Тем более, те, что сидят в белых наглаженных блузках на первой парте и знают все ответы.

Тихон хотел сказать Миле, что передумал и решил побыть один, но не смог, просто не смог это произнести. Досада на самого себя разрасталась – нет, раздувалась, не давая дышать, перерастая в бессильную злобу. Откуда столько эмоций?

Тем временем Мила карабкалась, вцепившись в дерево руками и ногами, ноги каждую секунду искали – и пока, к счастью, находили – опору. Тихон начал считать вслух.