Больше черного

Исполнив врачебный долг, я, подойдя к окну, посмотрел на дождь и вновь вернулся в кресло, вытянув ноги. Я думал о миссис Харрисон. Вернее сказать, отгонял мысли о ней, но они упрямо возвращались, питая мою душу призрачными мечтами. В этом была какая-то насмешка судьбы! Дожив до сорока трех лет, я не чаял, а, в общем-то, и не стремился, встретить женщину, с которой бы мог провести остаток своих дней. А теперь я влюбился в замужнюю даму! Как моряк я в достатке получил плотских утех в объятьях знойных портовых красоток, но душа моя пребывала в покое, не испытывая ни сладости встреч, ни горести разлук. Когда я считал, что жизнь моя устоялась, а любовь моя, вероятно, затерялась где-то в далеких краях, силы, коим вверено ведение наших судеб, решили развлечься и вселить в душу мою смятение нелепых надежд. Трезво осознавая безнадежность ситуации, я понял, что погибаю, и сейчас я решил немного побаловать себя фантазиями.

Я тешил себя только тем, что некоторое время буду находиться в одном доме с женщиной, которая никогда не станет моей, а в дальнейшем иногда встречаться с ней в обществе ее домашних по мере необходимости моего общества. Мне было горько от мысли, что для неё я только гость и врач, но, черт возьми, никогда в жизни я не был так счастлив как сейчас. Я закрыл глаза и мысленно произнес ее имя: Алиса.

– Вот вам и пробоина в борту ниже ватерлинии, доктор, – знакомый баритон вернул меня к действительности и поверг в совершенное замешательство, похоже, я произнес имя леди вслух. От ужаса я подскочил в своем кресле.

Капитан лежал, обернувшись в мою сторону, и, должен признать, что выглядел он значительно лучше.

– Сэр, гм, – пробормотал я, судорожно пытаясь выкрутиться из создавшегося положения. – Я не… вы не подумайте…

– Любовь, извините за банальность выражения, коварная штука, доктор Ранду, – перебил он меня, и я не уловил в его тоне гневных ноток. – Когда ты самоуверенно думаешь, что застрахован от такого рода переживаний, то вскоре идешь ко дну со всей наглой непобедимостью.

– Миссис Харрисон похожа на свою мать? – поддержал я его, подозревая, что речь идет о миссис Гуилхем.

– Нет, – сказал он с улыбкой. – Алиса – красавица, а ее мать не считалась таковой. Копна непослушных рыжих кудряшек, веснушки на лице. Как говорили, ничего особенного, обычная девчонка, а я боялся потерять свое отражение в ее взоре.

Капитан закрыл глаза. Я не посмел прервать паузу и смиренно ждал. Вскоре он заговорил опять, не открывая глаз, вызывая в памяти прошлое:

– Небеса послали мне это чудо в надежде, что я, испепелив себя прежнего покаянием и смирением, как птица Феникс воспряну из пепла собственных грехов, утешусь сторонним взглядом на счастье и покой той, что была мне так дорога. Но я пошел другим путем.

Гуилхем вновь замолчал, но я понял, продолжать он не будет. Слишком изранена душа, а воспоминания бередят его все еще воспаленные шрамы.

– Сэр, – проговорил я в нерешительности после длительной паузы. – Я ни в коей мере не собираюсь тревожить миссис Харрисон своими признаниями. Она любит своего мужа, а он боготворит ее. Простите, сэр, что позволил себе хоть на мгновение мечтать о вашей дочери.

Капитан открыл глаза и посмотрел на меня с сочувствием.

– Бросьте, доктор Ранду, – произнес он. – Не извиняйтесь за любовь. Любовь жаждет благодарности.

Почтенный эльф

Уже на исходе была неделя, как я поселился в Латус-хилле и очутился в водовороте событий и переживаний, так круто изменивших не только само течение жизни моей, – чего я, собственно, добивался, – но и переворошивших безупречный душевный порядок, приобретенный мною за долгие годы.

Любовь посетила мое очерствелое сердце, но мои романтические стремления, лишившиеся крыльев еще на взлете, теперь, жалобно трепеща обрубками, с тоской и одновременно умиротворением находили утешение в чувстве самопожертвования, замешанного на стоическом отречении от надежды, и я стал находить в этом некое извращенное удовольствие. А вскоре меня стала забавлять моя юношеская влюбленность. Я даже вывел своеобразный закон о равновесии чувств в людской природе и порадовался, как старый зануда, что любовь соизволила посетить меня в столь серьезном возрасте, когда прежде, чем в избытке ломать дрова, одолевает здравый смысл и нашептывает до омерзения прагматические доводы.

Миссис Харрисон теперь предстала предо мной идолом поклонения и предметом восхищения, сродни шедевру искусства: смотри, восторгайся, но руками не трогай. Может быть, кто-то упрекнет меня в неспособности бороться, в мягкотелости и прочих, нелицеприятных для мужчины недостатках, я не оскорблюсь. Ведь я пришел слишком поздно, и нарушать душевный покой столь внезапно полюбившегося мне человека, кстати, счастливого в браке, делать его заложником своего страдания, значит, предать само понятие любви. Впрочем, все это спорно и пристрастно. А тем временем коварное чувство могло торжествовать победу, я – его очередная жертва, но праздновать я ему не позволил, испортив погоду для фейерверка холодностью рассудка и туманными философскими выводами.

Итак, после памятного короткого разговора с капитаном Гуилхемом о моих чувствах к его дочери, я решительно взял курс на жесткое подавление душевных порывов. И в этот мучительный для меня момент, мне была предложена в полное пользование библиотека Латус-хилла, весьма кстати, ибо широко известная истина, заключавшаяся в отвлечении от дел сердечных занятиями преимущественно умственными, имела под собой твердую основу.

Сие святилище науки, фантазий и мудрости было расположено в отдельном крыле замка, вероятней всего пристроенном, где-то на рубеже шестнадцатого и семнадцатого веков. Просторное помещение с тяжелыми балками под потолком и великолепным камином, образчиком высокого мастерства резчиков по камню елизаветинской эпохи. Стены, к которым прилагались две деревянные стремянки, являли собой сплошные стеллажи, заполненными книгами в кожаных переплетах с золотым тиснением. (Говорят, у короля Георга приличная библиотека, так вот эта, как мне кажется, отличается не меньшей редкостью и богатством собранных в ней фолиантов). Массивный рабочий стол красного дерева, крытый изумрудным сукном с письменными принадлежностями, вычурным канделябром в восточном стиле и тяжелым пресс-папье венчал собой центр библиотеки. Стул с высокой резной спинкой и мягким сиденьем манил посетителя удобством и царственностью.

Здесь, в библиотеке, теперь я пропадал день-деньской, зачастую не выходя даже к обеду, ссылаясь на отсутствие аппетита, что, конечно, было полной ложью, так как способность наслаждаться пищей никогда не покидала меня, и я был несказанно голоден. (Вероятно, кто-то догадывался о моем лукавстве, и незатейливые закуски в компании с бутылкой отменного вина иногда появлялись в моем убежище.)

Единственным исключением в этом добровольном заключении были те часы, которые я проводил в обществе, спасенного мной от лихорадки капитана Гуилхема. Он вызывал меня вечером в гостиную пропустить по стаканчику бренди, – не было случая, чтобы я когда-либо отказывался от выпивки, да еще в интересной компании, – пофилософствовать на отвлеченные темы или сыграть партию-другую в шахматы. К тому же капитан Гуилхем оказался весьма чутким и корректным человеком, предварительно выдворяя свою дочь – предмет моих мечтаний – за пределы гостиной, ни разу не заикнувшись о моих любовных притязаниях. Мне нравилось говорить с ним, а вернее слушать его.

Повествование капитана было оригинальным. Речь его не отличалась изысканностью, но была полна эмоциональных интонаций и насыщена всевозможными метафорами, зачастую пересыпанными специфическими словечками присущими людям морской закалки. Его голос, густой чуть хрипловатый баритон, был создан для рассказа. Он много знал и много видел, и мой опыт моряка и путешественника был просто жалкой каплей событий в сравнении с его потоком приключений, и подчас я внимал капитану, чуть ли не раскрыв рот. Лично о себе Гуилхем говорил немного, что сильно огорчало меня. Ведь я хотел услышать рассказ о роковом убийстве, вероятно, повлекшем за собой ряд событий, круто изменившем его жизнь. Но старый моряк не торопился поведать мне сию историю, а я, набравшись терпения, смиренно ждал.

После увлекательных с капитаном бесед, я зачастую возвращался в одинокий кабинет и скрупулезно конспектировал все услышанное, и делал некоторые наброски к моему роману. Иногда работа заходила за полночь, тогда голова моя падала на руку, преданно сжимавшую перо и, сознание улетало вслед за легкокрылым Морфеем. Пробуждался я от ощущения холода, так как в камине не оставалось даже тлеющих углей, и свечи, превратившись в восковые блины, не изливали более света. Мне приходилось прокладывать себе путь к своей комнате через длинный темный коридор, стены которого были увешаны портретами людей, давно обитавших здесь, и их лики, вызывавшие интерес к прошлому белым днем, после заката, не без зловещей игры теней, приобретали, пугающую живость и подвижность. Так повторялось не раз и не два, и вошло буквально в диковинный ритуал: беседа с капитаном Гуилхемом, конспект в библиотеке, сон, зябкое пробуждение, прохождение призрачного коридора в коварной темноте. И вот однажды, – бац, – на повороте, там, где картинная галерея делает поворот в оранжерею, я был ослеплен светом свечей в чьих-то заботливых руках. Дар Прометея был предназначен явно мне, вероятно, по той простой причине, что в своих ночных вояжах я часто натыкался на всевозможные предметы, сопровождая сии встречи сдавленными стонами, что, скорее всего, не могло быть не замечено добрыми людьми.

Тот, кто нес мне свет, вскрикнул женским голосом, и, судя по глухому звуку, обо что-то ударился. Когда глаза привыкли к свету, моему взору предстала некая миссис Бэйс. Эта дама, как я слышал, была старшей служанкой в доме. Ей было около шестидесяти лет, и обладала она пышной, но не расплывшейся фигурой, весьма моложавым лицом и способностью говорить скороговоркой, с молниеносными переходами с одной темы на другую.

– Ну и ну, доктор, – протараторила она сердито, прикладывая руку к груди. – Так напугать почтенную женщину, да еще спешащую к вам на помощь. Была вам охота бродить тут в темноте. Вам, доктор, и невдомек, что в нижнем ящике стола лежит целая коробка со свечами. Куда уж там! Ученые – что дети малые! Не могут сами о себе позаботиться.

– Миссис Бэйс, прошу вас не казнить меня, – пролепетал я, «протискиваясь» между сплошными рядами фраз почтенной дамы. – Я очень вам признателен за заботу. Скажите, чем я могу отплатить вам?

– О какой оплате вы толкуете, доктор Ранду, какие глупости, – буркнула миссис Бэйс. – Следуйте-ка лучше за мной, я посвечу вам, а то, чего доброго, шею себе сломаете, прости Господи.

Я повиновался и послушно побрел за строгой дамой. Надо отдать ей должное, ночь выдалась безлунной, и я бы точно свернул бы себе что-нибудь, не появись, этот странный эльф со спасительным огнем в морщинистых руках.

Всю дорогу миссис Бэйс что-то ворчала себе под нос, как ворчит старая псина – не от злобы, а так, для порядка. Когда же свет канделябра выхватил из темноты дверь моей комнаты, она резко остановилась, пропуская меня вперед, и воззрившись на меня так, будто хотела сшить мне костюм, произнесла полушепотом:

– Вы, смотрю, доктор Ранду, что-то пишете и пишете. И вижу, что, хозяин мой, мистер Чарльз, вас интересует. Да только он ничего вам не скажет о себе, а я много чего знаю, в семье Гуилхемов давно живу. И жену его, покойницу, я с пеленок вынянчила.

Вот это был сюрприз. Я, конечно, не подозревал, что кто-то может прочесть то, что я открыто и доверительно оставлял на столе. Но теперь этот факт был мне на руку, к тому же миссис Бэйс действительно создавала впечатление весьма осведомленного человека, поэтому я не преминул ухватиться за возможность воспользоваться ее знаниями.

– Что ж, миссис Бэйс, – деловито произнес я, – помимо спасения жизни моей, вы еще спасаете мою мечту. С меня соверен[5 - Соверен (англ. sovereign – монарх) – английская, затем британская золотая монета. Впервые выпущена в 1489 году во времена короля Генриха VII (1485—1509) достоинством 1 фунт стерлингов (20 шиллингов). Названа по изображению короля на троне («суверена»)].

Ее глаза радостно блеснули. Не алчно, а именно радостно. Судя по всему, добрую женщину тяготил запас сведений, которым ей необходимо было поделиться. Похоже, сказывался замкнутый круг Латус-хилла, где разговоры на эту тему были перемолоты не один раз, и посему требовался необъезженный слушатель. Что-то подсказывало мне, что и еда, и вино, а теперь и свечи в безлунную ночь возникли неспроста. Это было нечто вроде мзды за мое внимание. Как ни крути, со всех сторон выгода светила мне наияснейшая. Меня готовы были кормить, поить и держать свечи, лишь бы я слушал и внимал.

В очередной раз я убедился – зависимость человеческих судеб от обстоятельств, так или иначе сложившихся помимо людской воли, не просто факт, а упрямый факт. Терзаемый подозрениями, что все происходящее с нами было задумано кем-то, без нашего участия, и что даже человеческие сомнения и муки выбора заранее спланированы, я все же где-то в глубине души надеялся, что желания и поступки земных существ не столь руководимые и прослеживаемые. Причем, когда ты задумываешь нечто, неведомые силы либо становятся на твою сторону по какой-то странной прихоти и помогают во всем, подсылая и нужных людей, и подстраивая выгодные комбинации событий и даже погоду. Либо, вероятно заключая жестокое пари, низвергают на нас беды и страдания, чиня препятствия на дорогах, ведущих к заветной цели, дабы испытать и убедиться в находчивости и выносливости подопечных своих. Наблюдая за тем, как неразумные чада преодолевают испытания, ставят новые преграды и ввергают в океан невзгод и страданий. Что же может сам человек, и в чем смысл его земного существования – вопросы, задаваемые в минуты отчаяния, когда не хватает сил, и земля кажется адом, и видится покой только в небытие, вопросы, натирающие мозоли и раздражающие мужей, склонных к примитивно-религиозному прочтению земных испытаний.

Неужели человек создан лишь для того, чтобы потешать Небеса и Преисподнюю? Чего ждут от него, одинокого и ищущего истины? Просветления? И сии экзерциции в воспитательных целях прописаны и ниспосланы, дабы человек не порастал духовным жирком?

Вывод напрашивался сам собой. Не знать бы нам прелести солнечного дня, если бы мы не ведали романтики лунного коварства. Мы не оценим белизны снега, пока не упадет на него ком сажи. Человек не особо сообразителен, вопреки бытующему мнению, ему требуется не один намек, и чем дальше, тем прозрачней, прежде чем он поймет, что вчера гроза всего лишь очистила воздух и дала возможность дышать полной грудью сегодня. Все очень просто, но такова людская порода, черное делать еще чернее, и считать, что белый лист нуждается в дополнении.

Да не осудит меня читатель мой! Я постарался следовать истории, поведанной мне любезной миссис Бэйс, как можно вернее. Жизнь моего героя превзошла все мыслимые фантазии, и мое перо послушно описало на бумаге крутые повороты его удивительной судьбы.

Часть 1

– 1—

Стол был накрыт к завтраку, но, похоже, никто не торопился приступать к утренней трапезе, и столовая погружена была в звенящую тишину. Весеннее солнце, проникая сквозь узкие высокие окна, резало пространство залы широкими золотыми лезвиями, и у стены покрытые пылью веков часы, выстукивая маятником беспристрастно четкий ритм, хриплым басом оповестили, что малая стрелка прибыла на цифру десять.

В большой гостиной подле внушительных размеров камина стояла навытяжку вся прислуга дома, изредка обмениваясь недоуменно-боязливыми взглядами.

В кресле с высокой спинкой, больше похожем на трон, восседал сэр Джонатан Седрик Гуилхем, лорд Уорбрук. Все в его облике, начиная с тщательно напудренного парика и заканчивая сверкающими пряжками башмаков, выглядело безукоризненно. Сидел он прямо, демонстрируя свою идеальную осанку, время от времени постукивая длинными перстами по подлокотнику, вырезанному в виде львиной лапы. Лорд Уорбрук, которому в ту пору еще не было сорока, мог бы считаться весьма привлекательным, если бы не суровые складки возле четко очерченных губ и уже наметившаяся глубокая морщина между густыми широкими бровями. Он был бледен, а взор его синих глаз холоден и непроницаем.

– Мисс Пирс, – произнес сэр Джонатан, вырывая взглядом из шеренги несчастных хрупкую девушку лет двадцати трех с вспухшими заплаканными глазами. – Каково ваше жалованье?

Гувернантка всхлипнула. Лорд Уорбрук сыграл желваками, он терял терпение. Бедная девушка заметила это и, нелепо всплеснув рукой, будто хотела поправить волосы и передумала, пролепетала:

– Тридцать фунтов, милорд.

– Вы регулярно получаете свои деньги, мисс Пирс? – продолжил допрос сэр Джонатан.

– Да, – почти в обмороке прошептала она.

– Тогда, может, вы объясните мне, мисс Пирс, – обдавая бедную гувернантку ледяным взглядом, отчеканил милорд, – почему наш старший сын не спустился к завтраку нынче?

– Милорд, – взмолилась мисс Пирс, – накануне вечером, ровно в девять я принесла мистеру Гуилхему молоко, он выпил его и лег спать. Я сама гасила свечу и закрывала дверь. Я не понимаю… – слезы помешали ей договорить.