Последние и первые люди: История близлежащего и далекого будущего

1. Европейская война и последующие годы

Обратим теперь взгляд на вашу собственную историческую эпоху, как она представляется сообществу Последних Людей.

Задолго до того, как человеческий дух ожил, чтобы пролить свет на основы мироздания и свои собственные, он временами пробуждался, озадаченно открывая глаза, и засыпал вновь. Один из таких моментов самого раннего жизненного опыта заключает в себе все усилия, весь путь Первых Людей от первобытного состояния к цивилизации. Внутри этого периода вы находитесь почти в той самой точке, когда биологический вид достигает своего наивысшего развития. Едва ли не вся лежащая за пределом вашего времени ранняя культура должна казаться прогрессирующей, и вот уже в ваше время интеллект расы обнаруживает признаки упадка.

Первым и, по общему мнению, важнейшим достижением вашей собственной «Западной» культуры было понимание двух идеалов поведения, так необходимых для духовного процветания. Сократ, на самом деле философствующий лишь для собственного удовольствия, а не для практических нужд, возвеличил беспристрастное рассуждение, добродетель ума и речи. Христос, восхищавший окружавших его людей, в этом аромате божественности, которая, для него, пронизывала весь мир, символизировал пример бескорыстной любви к ближним и к Богу. Сократ пробудил окружающих к идеалу беспристрастного ума, Иисус – к идеалу страстного, хотя и самозабвенного, поклонения. Сократ выдвигал честность и прямоту разума, Иисус – честность и прямоту желаний. Каждый из идеалов, разумеется, хотя и начинался с разных акцентов, включал в себя черты другого.

К сожалению, оба идеала требовали от человеческого мозга такой жизненной силы и совершенства в следовании логике, на которые реально никогда не была способна нервная система Первых Людей. На протяжении многих веков эти звезды-близнецы безрезультатно манили к себе наиболее развившихся человеческих особей из общего стада людей-животных. Их неспособность практически реализовать эти идеалы дала возможность развиться в расе циничной апатии, которая и была одной из причин ее разложения.

Но были и другие причины. Люди, из которых вышли и Сократ и Иисус, также находились среди первых, которые чувствовали восторг перед Судьбой. В греческом искусстве трагедии и в иудейской вере в божественность закона, равно как в индийском смирении, человек узнавал на опыте, сначала очень смутно, то видение внеземной и божественной красоты, которая должна возвеличивать его и ставить в тупик, снова и снова, на всем его жизненном пути. Противоречие между этим поклонением и непреклонной тягой к Жизни, борющейся со Смертью, оказывалось неразрешимым. И хотя некоторые отдельные личности были весьма искушенными в этом, в целом человеческая раса вновь и вновь испытывала затруднения в своем духовном развитии из-за этой величайшей дилеммы.

А пока человек был сбит с толку и соблазнен этими преждевременными познаниями. Действительное социальное устройство его мира продолжало меняться так стремительно, благодаря растущему господству физической энергии, что его примитивная натура не могла больше справляться со сложным многообразием его окружения. Животные, что были приспособлены для охоты и сражения в диком мире, неожиданно были призваны стать гражданами, и более того, гражданами мировой человеческой общности. В то же самое время они обнаружили себя обладающими определенными и весьма опасными силами, которые их слаборазвитый разум не мог надлежащим образом использовать. Человек старался держаться; но, как вы узнаете, он не выдержал нагрузки.

Европейская война, объявленная «войной до победного конца», была первым и наименее разрушительным из тех мировых конфликтов, которые так трагически отразили неспособность Первых Людей управлять их собственной человеческой природой. Исходным пунктом клубка мотивов, отчасти благородных, отчасти постыдных, послужил конфликт, для которого оба соперника были очень хорошо подготовлены, хотя ни один из них всерьез не собирался затевать его. Существовавшая разница в нравах между романской Францией и нордической Германией сочеталась с поверхностным соперничеством между Германией и Англией и с рядом до глупого грубых жестов со стороны части правительства Германии и ее военного командования с целью разделить мир на два лагеря. Однако было невозможно указать существовавшие между ними принципиальные разногласия. Во время этой борьбы каждая сторона была убеждена в том, что лишь она одна отстаивает основы цивилизации. Но фактически обе стороны время от времени не сдерживали всплесков неприкрытой грубости, и обе успешно поддерживали действия не столько героические, сколько исполненные великодушия и благородства, столь необычные для Первых Людей. Потому что поведение, которое для более просвещенных умов кажется всего лишь нормальным, в те дни могло проявляться только благодаря редкой дальновидности и самообладанию.

Пока тянулись месяцы затяжного противостояния, между враждующими нациями начало расти искреннее и даже страстное желание мира и объединенного пространства. Фактически, из родового конфликта поднимается, по крайней мере хотя бы на время, душевный порыв, возвышающийся над устоями племенной обособленности. Но этот порыв пока еще, не имел четкого руководства, не имел даже стойкой убежденности. Мир, каким он стал после европейской войны, является одним из знаменательных моментов древней истории, потому что он в сжатом виде выражает как пробуждающуюся дальновидность, так и неизлечимую слепоту, как импульсивное стремление к высшему всеобщему благу, так и маниакальное стремление к родовой обособленности расы, которая была, все же, лишь несостоявшимся человечеством.

2. Англо-французская война

Один короткий, но трагический инцидент, произошедший примерно через столетие после европейской войны, может быть назван отпечатком судьбы Первых Людей. За это время стремление к миру и разуму превратилось уже в серьезный исторический фактор. Если бы не ряд неблагоприятных обстоятельств, должным образом преподнесенных публике, в течение этого наиболее опасного периода в Европе могла бы доминировать партия мира, а через Европу – и во всем мире. В случае меньшей злополучности или при дополнительной доле дальновидности и самообладания в этот важный период, могло бы и не настать той эпохи тьмы, в которую было суждено погрузиться Первым Людям. Будь победа приобретена раньше, чем общий уровень сознания начал ощутимо падать, попытка всемирного государства могла бы рассматриваться не как окончательный, но как первый шаг к истинной цивилизации. Но этому не было суждено состояться.

После европейской войны потерпевшая крах нация, некогда бывшая не менее воинственной, чем другие, стала наиболее пацифистской и превратилась в оплот просвещенности. Почти повсюду, разумеется, происходили глубинные перемены, затрагивающие основы общественного устройства, но особенно это было заметно в Германии. С другой стороны, победители, несмотря на их действительное стремление быть человечными и великодушными и открыть двери в новый мир, были втянуты – отчасти своей собственной родовой обособленностью, отчасти слепой дипломатией своих руководителей – во все пороки, в крестовом походе против которых, по их собственному убеждению, они и участвовали. После недолгого периода, во время которого они безнадежно старались наладить друг с другом дружественные отношения, они начали в очередной раз потакать прямым конфликтам. Из этих конфликтов два следует рассмотреть особо.

Первой встряской, не слишком губительной для Европы, была скоротечная и абсурдная схватка между Францией и Италией. С момента падения древнего Рима итальянцы были больше известны в искусстве и литературе, чем в военном деле. Но героическое освобождение Италии, в девятнадцатом веке от рождества Христова, сделало итальянцев слишком чувствительными к национальному престижу; и с тех пор, как среди населения Запада сила нации стала измеряться в единицах воинской доблести, итальянцы подогревались, благодаря их успеху в борьбе против пошатнувшегося иностранного порабощения, чтобы продемонстрировать собственное совершенство против обвинений в посредственности на поле битвы. Однако после европейской войны Италия пережила период социального упадка и неуверенности в собственных силах. Впоследствии очень популярная, но с явным национальным уклоном партия взяла контроль над государством и позволила итальянцам обрести новое чувство собственного достоинства, основанное на реформе социальных служб и на милитаристской политике. Поезда стали ходить без опозданий, улицы стали чище, мораль приобрела пуританский оттенок. Авиационные достижения принесли славу Италии. Молодежь, наряженная и обученная играть роль солдат с настоящим оружием в руках, была убеждена в том, что ей следует считать себя спасительницей нации, была готова пролить кровь и быть использованной для выполнения воли правительства. Все движение в целом было создано, в основном, одним человеком, чья гениальность в действиях сочеталась с ораторским искусством и примитивностью мышления, что позволило ему сделаться весьма преуспевающим диктатором. Почти чудом ему удалось вымуштровать итальянскую нацию, вернуть ей деловитость и сноровку. В то же самое время, с огромным эмоциональным подъемом и абсолютным отсутствием юмора он возносил итальянскую заносчивость и склонность к «экспансии», расширению. И поскольку итальянцы были мало способны к восприятию идеи об ограничении собственного населения, это расширение было реальной необходимостью.

Так случилось, что Италия, давно уже покушавшаяся на французские территории в Африке, завидующая лидирующему положению Франции среди романских народов, возмущенная защитой, предоставляемой во Франции итальянским «предателям», стала все более склонной к ссоре с наиболее развитым из своих недавних союзников. Произошел пограничный инцидент, воображаемое «надругательство над итальянским флагом», который в конце концов и вызвал несанкционированный рейд на французскую территорию небольшой группы итальянских солдат. Участники налета были схвачены, но французская кровь уже пролилась. Последовавшее требование извинений и компенсаций было в меру жестким, но утонченно-оскорбительным для итальянского достоинства. Итальянские патриоты привели себя в состояние близорукой ярости. Диктатор, отнюдь не собиравшийся приносить извинения, был вынужден потребовать освобождения захваченных солдат и в конечном счете объявить войну. После единственного короткого сражения многочисленные французские войска вторглись в северную Италию. Сопротивление, даже поначалу героическое, вскоре стало хаотичным. Итальянцы с ужасом очнулись от своих мечтаний о военной славе. Толпа обратилась против диктатора, которого они сами и вынудили объявить войну. В театральной, но достаточно смелой попытке пересилить римскую толпу, он потерпел поражение и был убит. Новое правительство заключило поспешный мир, уступая Франции приграничную территорию, которую та уже и без того аннексировала «в целях безопасности».

С тех пор итальянцы уже менее стремились затмить славу Гарибальди, а более – превзойти величайшую славу Данте, Джотто и Галилея.

Теперь Франция стала полным хозяином на европейском континенте; но имея многое, что могло быть потеряно, она вела себя заносчиво и вызывающе. И прошло немного времени до того, как в очередной раз мир был нарушен.

Когда последние ветераны европейской войны доживали свои дни, длительное соперничество между Францией и Англией достигло своей кульминации в споре между их правительствами по «вопросу о сексуальном преступлении», как говорили, совершенным французским солдатом-африканцем по отношению к англичанке. В этом скандале английское правительство оказалось в ложном положении и, вероятно, было сбито с толку своими собственными сексуальными ограничениями. Изнасилования просто не было. Факты же, давшие почву слухам, были таковы, что неработающая и истеричная англичанка на юге Франции, имевшая пристрастие к железным объятиям «пещерного человека», сама заманила капрала-сенегальца в свою квартиру. Когда, позже, он начал проявлять признаки скуки и невнимания, она решила отомстить, заявив, что он грубо напал на нее в лесу за городом. Этот слух был того сорта, какой все англичане были слишком склонны смаковать и какому склонны верить. В то же время английские медиамагнаты не могли отказаться от возможности спекуляций на чувстве национальной общности, родовой замкнутости и лицемерии. Последовала целая эпидемия оскорблений и незапланированных актов насилия против французов в Англии; и поэтому воинственная милитаристическая партия во Франции получила возможность, которую так долго искала. Потому что реальная причина этой войны была связана с воздушным могуществом. Франция убедила Лигу Наций (в момент ее наименее крепкого положения) ограничить размер военных самолетов таким образом, что в то время как Лондон находился в зоне легкой досягаемости от французского побережья, то Париж мог быть доступен Англии лишь с большими трудностями. Очевидно, что такое положение дел не могло длиться долго. Британия все более и более упорно возмущалась, требуя отмены ограничений. С другой стороны, наблюдалось растущее требование за полное авиационное разоружение во всей Европе; и партия здравого смысла была так сильна во Франции, что французское правительство было готово вот-вот принять подобное предложение. Поэтому, учитывая оба фактора, милитаристы во Франции были готовы нанести удар, пока еще существовала такая возможность.

В одно мгновенье плоды всех усилий по разоружению были уничтожены. Та едва уловимая разница в менталитете, которая одна лишь препятствовала тому, чтобы эти две нации поняли друг друга, была неожиданно расширена этим провокационным инцидентом до явно неразрешимого несогласия. Англия вернулась к своему убеждению, что все французы – сластолюбцы, в то время как для Франции англичане представлялись, как часто бывало и прежде, наиболее агрессивными из ханжей. Напрасно пытались наиболее разумные головы в обеих странах требовать придерживаться основных правил гуманизма. Напрасно пыталась отрезвленная Германия, заняться посредничеством. И напрасно пыталась Лига, которая в данный момент имела огромную репутацию и власть, угрожать обеим партиям исключением, и даже с наказанием. В Париже пополз слух, что Англия, игнорируя свои международные обязательства, лихорадочно строит теперь огромные самолеты, которые должны сокрушить Францию от Кале до Марселя. И, разумеется, слух этот не был совсем уж голословным, потому что когда сражение уже началось, оказалось, что Британские воздушные силы имеют дальность действия гораздо большую, нежели ожидалось. Однако урон, понесенный Англией в этой войне, был колоссальным. В то время как лондонские газеты только еще оглашали новость об объявлении войны, вражеские самолеты уже появились над городом. За несколько часов треть Лондона лежала в руинах, а половина населения валялась на улицах отравленная. Одна из бомб, упавшая рядом с Британским музеем, превратила в кратер весь Блумсбери, и фрагменты мумий, статуй и манускриптов оказались перемешанными с содержимым магазинов и закусочных для моряков и интеллигенции. Таким образом, в одну минуту была уничтожена большая часть ценных английских реликтов и наивысших человеческих достижений.

Затем произошло одно из тех крайне малозаметных, однако чрезвычайно действенных событий, которые временами задают направление, сохраняемое на века. Во время бомбардировки в подвале на Даунинг-стрит проходило специальное заседание британского кабинета. Правящая в то время партия была достаточно прогрессивной, умеренно милитаристской и делала робкие шаги к космополитизму. Она позволила втянуть себя в этот французский скандал совершенно неумышленно. На этом заседании кабинета один из идеалистически настроенных членов заставил своих коллег признать необходимость решающего жеста героизма и благородства со стороны части британцев. С трудом пробивая свой голос сквозь грохот английских пушек и неистовые взрывы французских бомб, он предложил выступить по радио с таким посланием. «От народа Англии к народу Франции. Катастрофа, свалившаяся на нас, находится в ваших руках. В этот последний час надо забыть всю ненависть и весь гнев. Наши глаза открыты. Мы больше не можем думать о себе как только об англичанах или как только о французах; все мы, прежде всего, являемся цивилизованными существами. Не думайте, что мы повержены, и это обращение всего лишь крик о помиловании. Наше вооружение в полном порядке, и наши ресурсы все еще велики. Однако благодаря откровению, снизошедшему на нас в эти дни, мы прекратим сражение. Ни один самолет, ни один корабль, ни один солдат Британии не совершит больше ни одного враждебного акта. Делайте, что хотите. Пусть лучше наш великий народ погибнет, чем вся раса людей будет вовлечена в этот убийственный водоворот. Но и вы не нанесете новый удар. Как наши сердца сейчас открыты окончательному падению, так и ваши должны быть открыты для акта всеобщего братства. Души Франции и Англии различны. Это различие достаточно глубоко; но оно по сути лишь таково, как отличие осязания и зрения. Без вас мы должны бы были превратиться в варваров. А без нас даже ярчайший дух Франции был бы выражен всего лишь наполовину. Потому что дух Франции живет и в нашей культуре и в самой нашей речи; и дух Англии является тем самым, что исходит от вас в вашем наиболее своеобразном великолепии».

Не было ни одного момента за всю историю человечества, чтобы еще какое-либо правительство со всей серьезностью приняло подобное послание. Будь оно предложено во время предыдущей войны, его автора подняли бы на смех, прокляли и, возможно, даже убили. Но с тех пор очень многое изменилось. Возросшие связи, расширение культурного общения и длительные энергичные компании за космополитизм изменили сознание Европы. И даже в этих условиях, когда, после короткой дискуссии, правительство распорядилось, чтобы это необычное послание было отправлено, его члены были напуганы собственными действиями. Поскольку выразил его лишь один из них, они пребывали в состоянии неуверенности: были они одержимы дьяволом или богом, но то, что были одержимы – не вызывало сомнения.

Этой ночью люди в Лондоне (те, что еще остались) испытали духовную экзальтацию. Распад городской жизни, потрясение от физических мук и жалости, осознание беспрецедентного духовного акта, к которому каждый человек чувствовал себя сопричастным, – все эти воздействия объединились, создавая, даже в суете и смятении разрушенной столицы, определенный сдержанный пыл и глубокое умиротворение разума, абсолютно несвойственные лондонцам.

Между тем, нетронутый север не знал, то ли принимать неожиданный пацифизм властей за малодушие, то ли за удивительно смелый жест. Однако очень скоро и там начали понимать необходимость такой нравственности и склонились к последнему мнению. Париж был разделен этим посланием на громко заявившую о себе партию победы, и едва слышную партию замешательства и смущения. Но по мере того как время шло и первая настаивала на продолжении агрессивной политики, вторая обрела голос, чтобы закричать «Да здравствует Англия, да здравствует гуманизм!» И теперь так сильно было стремление к космополитизму, что результат был бы почти безусловно триумфом разума, не случись в Англии ситуация, которая опрокинула весь зыбкий курс попыток в противоположное направление.

Бомбардировка произошла в пятницу ночью. В субботу отзвуки великого английского послания как эхо прокатились по всем нациям. Этим вечером, когда туманный и мокрый день катился к мертвенно-бледному закату, над западными окраинами Лондона появился французский самолет. Он постепенно снижался и был принят наблюдателями за посланца мира. Он шел все ниже и ниже. Было видно, как что-то отделилось от него и упало вниз. Через несколько секунд колоссальный взрыв прозвучал по соседству со школой и королевским дворцом. В школе были ужасные разрушения. Дворец же просто исчез. Но самым большим ударом по делу мира оказалось то, что в этом взрыве погибла прекрасная и очень популярная молодая принцесса. Ее тело, непотребно искалеченное, но все еще узнаваемое каждым постоянным читателем иллюстрированных газет, было выброшено на высокую парковую ограду рядом с самой оживленной магистралью, ведущей к городу. Немедленно после взрыва вражеский самолет с грохотом рухнул вниз, объятый пламенем, и разбился вместе со всем экипажем.

Минутное трезвое размышление убедило бы всех наблюдателей, что это несчастье случайное, что самолет этот был всего лишь застигнут непогодой и отстал от общего строя, терпящий бедствие, а вовсе не посланец ненависти. Но узревшее искалеченные тела школьников и терзаемое криками боли и ужаса население было не в состоянии делать логические выводы. К тому же еще и принцесса, необыкновенно сильный чувственный символ и знак родового обособления, убитая и выставленная перед взорами ее поклонников.

Новости облетели всю страну, разумеется искаженные таким образом, что не оставляли никаких сомнений, что этот акт – последняя проделка сексуальных маньяков с противоположной стороны Ла-Манша. За какой-то час настроение Лондона резко изменилось, и все население Англии впало в припадок первобытной ненависти, куда более непомерной, чем та, что проявлялась в войне с Германией. Британские военно-воздушные силы, полностью снаряженные и хорошо подготовленные, были направлены на Париж.

Тем временем во Франции пало милитаристское правительство, и управление перешло к партии мира. Пока улицы все еще были переполнены его митингующими сторонниками, упала первая бомба. В понедельник утром Париж был уничтожен. Затем последовало несколько дней сражений между силами морской артиллерии и настоящая бойня мирного населения. Несмотря на французскую храбрость и отвагу, более превосходная организация, лучшая оснащенность и осмотрительная смелость британских воздушных сил вскоре создали обстановку, при которой с земли не смог взлететь ни один французский самолет. Но если Франция оказалась разбита, то и Англия была слишком сильно покалечена, чтобы продолжать закрепление своего успеха. Каждый город и в той и в другой стране был полностью разорен. Голод, беспорядки, грабежи и мародерство, а над всем этим – быстро нарастающее и совершенно бесконтрольное распространение болезней, разлагающее оба государства и создающее передышку в войне.

Разумеется, прервались не только военные действия. Сами нации были слишком дезорганизованы и разбиты, чтобы продолжать даже ненавидеть друг друга. Усилия обеих стран были направлены лишь на попытку предотвратить полное вымирание от голода и эпидемий. И в этой восстановительной работе они всецело зависели от помощи со стороны. Управление обеими странами было временно возложено на Лигу Наций.

Очень важно сравнить настроение в Европе тех дней с тем, что последовало за европейской войной. Хотя раньше и имели место реальные попытки объединения, разногласия и подозрительность продолжали иметь место в национальной политике стран. Было множество ожесточенных споров о гарантиях безопасности без потерь и репараций; продолжалось деление всего континента на два противостоящих лагеря, хотя к тому времени это было чисто искусственное, скорее сентиментальное обстоятельство. Но после англо-французской войны стало преобладать совсем другое настроение. Не было разговоров о репарациях, не было попыток поиска безопасности путем союзов. Патриотизм просто постепенно утих на время под влиянием чрезвычайного бедствия. Два враждующих народа взаимодействовали с Лигой в работе по возрождению не только самих себя, но и друг друга. Такое изменение сущности произошло отчасти благодаря временному упадку всей национальной организованности, отчасти благодаря быстрому росту влияния в каждой нации пацифистской и антинационалистической лейбористской партии, отчасти благодаря тому факту, что Лига оказалась достаточно мощной, чтобы расследовать и опубликовать всю историю начала войны и представить каждую из сражающихся сторон самой себе и всему миру в неприглядном свете.

Мы только что рассмотрели некоторые подробности инцидента, выделяющегося в истории человечества как, возможно, наиболее драматичный пример события с мелкой причиной и с гигантскими последствиями. Судите сами. Из-за какой-то ошибки или просто неисправности в приборах французский пилот отклонился от курса и потерпел крушение в Лондоне сразу после предложения о мире. Не случись этого, Англия и Франция не были бы почти полностью уничтожены. И, будь война остановлена в самом начале, как это почти и случилось, партия разума во всем мире обрела бы значительную силу; робкое стремление к объединению обрело бы уверенность, которой ему не хватало, доминировало бы над человеком не только во время ужасного отвращения после каждого спазма национального противостояния, но и как постоянная политика, основанная на утвердившемся доверии. В действительности, баланс между импульсами торможения и развития человека в это время был столь хрупким, что если бы не этот мелкий инцидент, то движение, которое было запущено призывом англичан к миру, могло бы продвигаться уверенно и быстро к объединению человеческой расы. И тогда оно могло бы достичь своей цели раньше, а не позже периода деградации разума, который был фактическим результатом длительной эпидемии войн. И, таким образом, Первый Век Тьмы мог бы так и не наступить.

3. Европа после англо-французской войны

Едва заметные прежде изменения теперь начали оказывать свое влияние на весь мыслительный климат планеты. Было прекрасно видно от Америки до Китая, что эта война была всего лишь незначительным нарушением покоя, едва ли большим, чем скандал между задиристыми спорщиками, всего лишь эпизодом из жизни дряхлеющей цивилизации на склоне лет. Выраженная в долларах компенсация убытков не была впечатляющей ни для богатого Запада, ни для потенциально богатого Востока. Британская Империя, это уникальное причудливо переплетенное дерево народов, потеряла с этого момента свое былое значение в мировой дипломатии; но поскольку связи, удерживавшие эти народы вместе, теперь стали носить, в основном, духовный характер, Империя не развалилась от несчастий, обрушившихся на ее жизненный ствол. Разумеется, общий страх перед американским хозяйственным империализмом способствовал тому, что колонии сохраняли преданность. Однако эта незначительная ссора на самом деле была непоправимым несчастьем с далеко идущими последствиями. Потому что несмотря на те различия в характерах, которые толкнули Англию и Францию в конфликт, они содействовали, хотя отчасти и невольно, в сдерживании и очищении европейского менталитета. И хотя их ошибки сыграли большую роль в разрушении Западной цивилизации, достоинства, из которых выползли эти пороки, были необходимы для спасения мира, скатывающегося к безудержному фантазерству. Несмотря на укоренившуюся слепоту и скудость французской международной политики и даже еще более гибельную робость английской, их влияние на культуру было вполне благотворным и в тот момент крайне необходимым. Потому что имея полярные взгляды во вкусах и идеалах, эти два народа были, тем не менее, одинаковы в склонности к сомнениям, и их лучшие представители были более способны к расчетливому и в то же время приводящему к действиям рассуждению, чем другие представители Запада. Именно эта особенность и послужила источником их характерных ошибок – английская осмотрительность, доходившая порой до смертельной трусости, и известное французское близорукое самодовольство и хитрость, которые выдавались за реалистичность. Английский ум имел несколько разновидностей. Но в целом он был очень широко распространен, из этого и проистекало особое английское влияние на мир. Относительно обособленный, скептический, осторожный, практичный, более терпимый, чем остальные, потому что более самодовольный и менее склонный к страстям, типичный англичанин был способен на благородство и на неприязнь, на героизм и на трусость или циничный отказ от намерений, провозглашенных как жизненно важные для нации и всей расы. Сходные черты французов и англичан могли быть преступными по отношению к человечеству, но только по-разному. Француз вредил слепо, посредством странной неспособности беспристрастного отношения к Франции. Англичанин же вредил через малодушие и трусость, и с открытыми глазами. Среди всех наций они выделялись единением общих ощущений и взглядов. Но точно так же, из всех наций они были наиболее готовы отказаться от своих взглядов во имя общего здравого смысла. Отсюда и их репутация как вероломных.

Разница национальных характеров и патриотических чувств не была в то время самым главным отличием между людьми. Общие традиции или культурная среда создавали некоторое однообразие, однако в каждой нации присутствовали самые разные мыслительные типы, хотя и в разных пропорциях. Наиболее важное из всех культурных различий между людьми – различие между родовой замкнутостью и космополитизмом – и очерчивало национальные границы. Потому что повсюду в мире зарождалось нечто похожее на новую космополитическую «нацию» с новым всеобъемлющим патриотизмом. В каждой стране теперь появился сгусток пробужденных умов, которые, каковы бы ни были их нравы, политика и официальная вера, были едины в отношении их преданности человечеству как расе или как отважному духу. К сожалению, эта новая преданность все еще была смешана со старыми предрассудками. В некоторых умах защита человеческого духа была искренне отождествлена с защитой определенной нации, принимаемой за обиталище всего просвещенного. В других, охваченных воинствующей пролетарской преданностью из-за социальной несправедливости, хотя они и были внутри космополитами, заражали как своих героев, так и своих врагов страстью к сектантству и расколу.

Еще одно чувство, менее определенное и осознанное чем космополитизм, также играло некоторую роль в умах людей – преданность бесстрастию ума и путанному восхищению миром, который начинал открываться, миром величественным, огромным, трудно осознаваемым, в котором, по видимости, человек был обречен играть роль небольшую, но трагическую. Во многих расах существовала, без всякого сомнения, некая преданность бесстрастному уму. Но Англия и Франция превзошли всех в этом отношении. С другой стороны, даже у этих двух наций было много такого, что было против такой привязанности. Они, как и все люди этой эпохи, были склонны к приступам безумной эмоциональности. Разумеется, французский ум в большинстве случаев столь наблюдательный, столь реалистичный, столь высокомерно относящийся к двусмысленностям и туманности, столь разграниченный в окончательных оценках, был, тем не менее, столь перегружен идеей «Франции», что был совершенно неспособен к благородству в международных делах. Но именно Франция, вместе с Англией, которая главным образом и инспирировала интеллектуальную прямоту, ставшую самой уникальной и самой яркой нитью Западной культуры не только на территории двух этих наций, но и во всей Европе и Америке. В семнадцатом и восемнадцатом веках от рождества Христова Франция и Англия, понимая намного яснее, чем все остальные народы, потребность к объективному восприятию мира для собственного спасения, основали физическую науку и выделили скептицизм как наиболее конструктивный из всех инструментов ума. На более поздней стадии в значительной мере опять-таки Франция и Англия посредством этого инструмента показали человека и физическую вселенную в их истинных соотношениях; и, в основном, именно избранные из этих двух народов оказались способными злорадствовать по поводу этого впечатляющего открытия.

С упадком Франции и Англии эта великая традиция бесстрастного познания начала исчезать. Теперь Европу вела Германия. И немцы, несмотря на их гений практицизма, их научный вклад в историю, их блистательную науку и строгую философию, внутри были все же романтиками. Эта склонность была их силой и их слабостью. Благодаря этому у них стимулировались их прекрасное искусство и их наиболее глубокие метафизические гипотезы. Но через это же они зачастую приобретали напыщенность и отсутствие самокритичности. Более энергичные, чем другие умы Запада, в решении загадки бытия, менее скептичные относительно силы человеческого интеллекта, и по этой причине склонные игнорировать или доказывать несостоятельность необъяснимых фактов, немцы были смелыми систематизаторами. В этом направлении они достигли больших успехов. Без них европейская мысль должна была бы пребывать в хаосе. Но их страсть к порядку и систематизации окружающего, лежащего в беспорядке за внешней оболочкой, зачастую оказывалась слишком пристрастной. На весьма шатких основаниях они уравновешивали лестницы, чтобы добраться к звездным вершинам. Таким образом, без постоянной язвительной критики из-за Рейна и Северного моря тевтонский дух не мог бы достичь полного самовыражения. Смутная тревога о собственной сентиментальности и отсутствие беспристрастности склоняли этих великих людей время от времени заявлять о своем возмужании посредством актов зверства и жестокости и компенсировать свою сонную жизнь непрестанными наступательными и блистательно успешными коммерческими успехами; но то, что требовалось им – еще более радикальная самокритика.

За Германией следовала Россия. Там жили люди, чья гениальность требовала, еще больше чем у немцев, дисциплины, подчиненной критическому уму. Со времени большевистской революции, в селениях, разбросанных на этих огромных просторах полей и лесов, и еще больше в крупных городах возникла новая форма искусства и мысли, в которой была слепая страсть к иконоборству, живая чувственность и, однако, еще и очень удивительная и по существу мистическая или интуитивная сила отторжения всех личных стремлений. Америка и Западная Европа в первую очередь были заинтересованы в личной жизни человека, и только во вторую – в организации жизни общества в целом. Для этих людей преданность включала вынужденное самопожертвование и идеалом являлась только личность, выделяющаяся в различных видах мастерства и совершенства. Общество было лишь необходимой формой для этой драгоценности. Но русские, либо благодаря природному дару, либо под влиянием многовековой тирании, религиозного рвения и в полном смысле слова социальной революции, были склонны к проявлению общих групповых интересов, фактически – к спонтанной вере во все, что было признано более возвышенным, чем отдельный человек любого общества, будь то Бог или слепые силы природы. Западная Европа смогла достичь путем разума точного понимания человеческой незначительности и бесполезности, если рассматривать человеческое существо как чужестранца среди звезд; с этой точки зрения можно даже мельком увидеть космическую тему, в которой вся человеческая борьба представляет всего лишь единичный несчастный случай. Но русский ум, будь то ортодоксальный, толстовский или фанатично материалистический, мог бы достичь точно такого же взгляда чисто интуитивно, путем прямого восприятия, вместо долгих и сложных умственных блужданий; и, достигнув его, мог радоваться этому. Но вследствие независимости от интеллекта, опыт оказывался усложненным и запутанным, неустойчивым, часто неверно понимаемым, и его влияние на управление оказывалось скорее подобным взрыву, чем указующему воздействию. Необходимость заключалась в том, чтобы Запад и Восток Европы противостояли и сдерживали друг друга.

После большевистской революции в русской культуре появился новый элемент, такой, что не был ранее известен ни в одном современном государстве. Старый строй был заменен настоящим пролетарским правительством, которое, хотя и было олигархическим, а временами кровавым и фанатичным, положило конец прежней тирании класса и воодушевляло покорного гражданина гордиться участием в великом содружестве. Еще более важно то, что укоренившийся русский характер не принимал всерьез связи между политической революцией и материальным состоянием и проповедовал таким образом свободу от снобизма перед богатством, что было совершенно чуждо Западу. Внимание, которое в другом месте было сосредоточено на накоплении денег, в России большей частью было отдано либо спонтанным инстинктивным наслаждениям, либо культурной деятельности.

На самом деле, именно среди жителей русских городов, гораздо меньше стиснутых традициями, чем остальное население, возникла ситуация, что дух Первых Людей начинал достигать нового, и вполне естественного, преображения в соответствии с преобразуемым им миром. А от горожан кое-что из нового образа жизни стало доходить даже к крестьянам, в то время как в глубинах Азии выносливое и постоянно увеличивающееся население все в большей степени устремляло свои взоры к России не только в поисках техники, но и в поисках идей. Были периоды, когда казалось, что Россия могла бы трансформировать почти вселенское увядание расы в новый ее расцвет.

После большевистской революции Запад бойкотировал новую Россию, и вследствие этого она прошла через стадию осознанных сумасбродств и крайностей. Коммунизм и примитивный материализм стали догмами новой утверждающейся атеистической церкви. Всякая критика была подавлена, и даже еще более сурово, чем оппозиционная критика в других странах, и русских научили думать о самих себе, как о спасителях человечества. Однако позже, когда экономическая изоляция начала препятствовать росту большевистского государства, новая культура была смягчена и распространена гораздо шире. Постепенно экономические связи с Западом были восстановлены, а культурные – расширились. Интуитивная и мистическая беспристрастность России начинала говорить о себе на языке интеллектуальной беспристрастности лучшей западной мысли, таким образом консолидируясь с ней. Иконоборство было укрощено. Жизнь, построенная на ощущениях и порывах, сдерживалась новым побуждением к критическому подходу. Фанатический материализм, чье пламя было извлечено из неверно истолкованного, но достаточно глубокого мистического интуитивного знания объективной реальности, начал ассимилироваться с куда более рациональным стоицизмом, который был необычайно редкостным цветком на Западе. В то же время, через соприкосновение с крестьянской культурой и населением Азии, новая Россия начала делать попытку в одном и том же восприятии совместить серьезное разочарование в Англии и Франции и безудержный восторг перед Востоком.

Гармонизация этих двух настроений стала теперь главной духовной потребностью человечества. Неудача объединить их в возвышенное духовное чувство не могла привести ни к чему, кроме расового безумия. И поэтому так оно и произошло, надлежащим образом. Между тем, эта задача интеграции начинала казаться все более и более неотложной для лучших умов России и могла быть в конце концов завершена, будь они более продолжительное время озарены холодным светом Запада.

Но этому не суждено было состояться. Интеллектуальная самоуверенность Франции и Англии, уже потрясенная с двух сторон, через нарастающий упадок, Америкой и Германией, была теперь подорвана. Уже многие десятилетия Англия была свидетелем того, как эти молодые конкуренты захватывали ее рынки. Эта потеря опутывала и душила ее массой внутренних проблем, таких, которые никогда не могли быть решены одним махом; и это был курс, требовавший большей смелости и энергичности, чем могли обеспечить люди, потерявшие надежду. Затем началась война с Францией и разорительный развал. Англию не охватывали никакие бредовые идеи, как это случилось во Франции; однако весь менталитет страны изменился, и ее отрезвляющее влияние на Европу уменьшилось.

Что же касается Франции, то ее культурная жизнь мучительно угасала. Она могла бы, конечно, восстановиться после нанесенного удара, не будь он отравлен снедающим ядом национализма. Потому что любовь к Франции была разрушительна для самой Франции. Дух Франции ценился столь безмерно и сумасбродно, что всех остальных французы почитали за варваров.

Поэтому и случилось так, что в России доктрины коммунизма и материализма, являвшиеся продуктами немецких систематизаторов, выжили без всякого осуждения. С другой стороны, практика коммунизма постепенно расшатывалась. Потому что Российское государство развивалось под влиянием западного, и особенно американского, финансового капитала. Материализм, как официальное кредо, тоже превратился в фарс, так как был чужд русскому сознанию. Таким образом, между практикой и теорией существовала, в обоих отношениях, глубокая несовместимость. То, что когда-то было жизненно важной и многообещающей культурой, стало лицемерием.

4. Русско-германская война

Несоответствие между теорией коммунизма и конкретной его практикой в России было одной из причин последующей катастрофы, выпавшей на долю Европы. Между Россией и Германией должны были бы установиться тесные партнерские отношения, основанные на взаимообмене машинами и зерном. Но на пути к этому стояла теория коммунизма, и, нужно сказать, самым странным образом. Российская организация промышленности доказала свою несостоятельность без американского капитала; постепенно его влияние трансформировало коммунистическую систему. От Балтики до Гималаев и Берингова пролива пастбища, лесные угодья, обработанные машинами площади под посев зерна, нефтяные промыслы и раскинувшаяся сеть промышленных городов находились в возрастающей зависимости от американских финансов и общей организации дела. Однако не Америка, а куда менее индивидуалистическая Германия стала символом капитализма для русского ума. Самодовольное отвращение к Германии компенсировало России ее собственный отход от коммунистического идеала. Этот извращенный антагонизм поощрялся американцами, которые, будучи сильны в собственном индивидуализме и процветании и к этому моменту весьма пренебрежительно относясь к русским доктринам, были озабочены лишь тем, как бы прикарманить себе русские деньги. В действительности, это именно Америка помогла России совершить собственное предательство и именно американский дух был в этот период наиболее чужд русскому духу. Но американское богатство было для России тем, без чего нельзя обойтись; так что ненависть, предназначенная Америке, должна была обернуться против Германии.

Немцы, со своей стороны, были недовольны тем, что американцы вытеснили их с самого прибыльного рынка, особенно с нефтяных промыслов русской Азии. Экономическая жизнь всей человеческой расы в течение некоторого времени базировалась на угле, но затем было обнаружено, что нефть является куда более подходящим источником энергии, и поскольку запасы нефти на планете были гораздо меньше, чем запасы угля а расходы нефти были, разумеется, абсолютно бесконтрольны и расточительны, дефицит ее уже ощущался. Поэтому национальные владельцы остававшихся нефтяных промыслов стали главным фактором в политике и изобильным источником войн. Америка, уже израсходовавшая большую часть собственных запасов, стремилась теперь конкурировать со все еще богатыми источниками, контролируемыми Китаем, опережая Германию в России. И не было ничего удивительного в том, что немцы огорчились. Но в этом – их собственная ошибка. В те дни, когда русский коммунизм стремился перестроить мир, Германия заняла в индивидуалистической Европе лидирующую роль, ранее принадлежавшую Англии. В то время стремящаяся к торговле с Россией, она, одновременно, боялась заразиться русской социальной доктриной, тем более что коммунизм вначале значительно продвинулся вперед среди немецких рабочих. Позже, даже когда в Германии разумная реорганизация промышленности лишила коммунизм своей привлекательности, и таким образом сделала его беспомощным, привычка к антикоммунистической пропаганде по-прежнему оставалась.

Поэтому мир в Европе был в постоянной опасности из-за противостояния двух народов, которые отличались друг от друга скорее в идеалах, чем на практике. Потому что один, теоретически коммунистический, был вынужден полностью передать множество общественных прав предприимчивым личностям, в то время как второй, теоретически организованный на базе частного предпринимательства, становился даже в большей степени социализированным.

Ни одна из сторон не желала войны. Ни одна не была заинтересована в военном триумфе, потому что милитаризм больше не считался верным средством для окончательного решения вопросов. Ни одна страна не была открыто националистической, потому что национализм, хотя все еще имевший силу, больше не восхвалялся. Каждая сторона заявляла о стремлении к интернационализму и миру, и обвиняла другую в эгоистичном патриотизме. Поэтому Европа, хотя стала теперь даже более миролюбивой, чем прежде, была обречена на войну.

Как и большинство войн, англо-французская война усилила стремление к миру, но в то же время сделала сам мир менее надежным. Усилилось недоверие: не только старое недоверие между нациями, но и разрушительное недоверие человеческой натуры, сжимающее людей как страх перед безумием. Отдельные личности, думающие о себе как о добропорядочных искренних европейцах, боялись, что в любой момент они могут стать жертвой какой-либо нелепой эпидемии патриотизма и будут участниками крушения Европы.

Этот страх был одной из причин создания Европейской Конфедерации, в которой все европейские нации, за исключением России, отказались от своего суверенитета в пользу общей власти и фактически объединили свои вооружения. Внешне мотивом такого акта было стремление к миру; но Америка истолковала его как прямой вызов и отказалась от участия в Лиге Наций. Китай, «естественный враг» Америки, оставался в Лиге, надеясь использовать ее против своего соперника.

Снаружи Конфедерация, на первый взгляд, представлялась как тесно связанное целое, но изнутри, и это было известно, оно было непрочным и рушилось при каждом серьезном кризисе. Нет никакого смысла прослеживать множество мелких войн этого периода, хотя их совокупный эффект был достаточно серьезен как с экономической, так и с психологической стороны. Европа в конце концов превратилась в нечто, напоминающее единственную сентиментальную нацию, хотя это единение было привнесено не столько общими целеустремлениями, сколько общим страхом перед Америкой.