Шутовской хоровод. Эти опавшие листья

– Мне кажется, я знаю самого подходящего человека для этого, – продолжал Гамбрил. – Его фамилия Липиат. Он художник. Вы, вероятно, слышали о нем.

– Слышал о нем! – воскликнул мистер Болдеро. Он засмеялся. – Но кто же не слышал о Лидгате.

– Липиат.

– Ну конечно, я хотел сказать Липгет.

– Я думаю, он самый подходящий человек, – сказал Гамбрил.

– Совершенно верно, – сказал мистер Болдеро, нисколько не смущаясь.

Гамбрил был доволен собой. У него было такое чувство, что он сделал доброе дело. Бедняга Липиат будет рад деньгам. Гамбрил вспомнил и о своих сребрениках. И, вспомнив о своих сребрениках, он вспомнил также, что до сих пор мистер Болдеро не сказал ему ничего конкретного относительно условий. Наконец он заставил себя намекнуть мистеру Болдеро, что пора подумать и об этих мелочах. Господи, как противно говорить о деньгах! Ему было всегда ужасно трудно отстаивать свои права. Он боялся, что его сочтут алчным. Он всегда с чрезмерной легкостью становился на точку зрения другого человека – бедняга, может ли он заплатить столько? И его всегда надували, и он всегда знал об этом. Как он ненавидел жизнь в такие минуты! Мистер Болдеро выражался уклончиво.

– Я вам напишу об этом, – сказал он наконец.

Гамбрил был на верху блаженства.

– Да, напишите, – восторженно сказал он, – напишите.

С письмами-то он умел обращаться. С пером в руках он был язвителен и беспощаден. Но из разговора лицом к лицу, из рукопашной схватки он никогда не выходил победителем. Ему казалось, что из него вышел бы замечательный сатирик, беспощадный критик, неистовый и неразборчивый в средствах полемический писатель. А если он когда-нибудь предаст печати свою автобиографию, какая это будет интимная, какая обнаженная – только покрытая легким слоем здорового загара поверх своей белизны, – какая трепетно-живая и чувствительная медуза! Там будет все, чего он никогда никому не высказывал. Сплошная исповедь – да, книжечка получится приятная!

– Да, напишите мне письмо, – повторил он, – напишите.

Через некоторое время пришло письмо от мистера Болдеро. Содержавшиеся в нем условия были сплошным издевательством. Сто фунтов наличными и пять фунтов в неделю, когда дело будет налажено. Пять фунтов в неделю – причем за эти деньги он обязан работать директором-распорядителем, писать объявления и заведовать сбытом товара на иностранных рынках. Гамбрил был благодарен мистеру Болдеро за то, что тот изложил условия письменно. Если бы он предложил их лично, за ресторанным столиком, Гамбрил, вероятно, принял бы их, не пикнув. В нескольких точных, острых фразах ответного письма он сообщал, что разговор может идти лишь о пятистах фунтах наличными плюс тысяча в год. Мистер Болдеро любезно ответил: не соблаговолит ли мистер Гамбрил явиться к нему лично?

Лично? Да, к сожалению, это неизбежно. Так или иначе, ему все равно придется увидеться с мистером Болдеро. Но для переговоров с ним он пошлет Цельного Человека. Цельный Человек против гнома – в исходе схватки не могло быть сомнений.

«Дорогой мистер Болдеро, – написал он в ответ, – я пришел бы к вам переговорить о делах и раньше. Но последние дни я был занят отращиванием бороды, и пока таковая не созреет, я не могу, как вы понимаете сами, выйти из дома. Послезавтра, однако, я надеюсь быть в полной форме и приду к вам в вашу контору около трех часов, если это вас устраивает. Надеюсь, дело будет улажено к обоюдному удовольствию. Остаюсь, дорогой мистер Болдеро, искренне ваш

    Теодор Гамбрил Младший».

Послезавтра с течением времени превратилось в сегодня. Обрамленный бородой и раблезиански широкоплечий в своей шевиотовой тоге, Гамбрил явился в контору мистера Болдеро на улице Королевы Виктории.

– Никогда бы вас не узнал, – воскликнул мистер Болдеро, пожимая ему руку. – Совершенно другой человек!

– В самом деле? – И Цельный Человек рассмеялся с многозначительной веселостью.

– Может быть, вы снимете пальто?

– Нет, благодарю вас, – сказал Гамбрил. – Я останусь так.

– Итак, – сказал гном, откидываясь на спинку кресла и по-птичьи щурясь на собеседника.

– Итак, – повторил Гамбрил совсем иным тоном из-за копны своей пшенично-золотой бороды. Он улыбнулся, чувствуя себя безмятежно сильным и уверенным.

– Я очень сожалею, что мы с вами не поладили, – сказал мистер Болдеро.

– Я тоже, – ответил Цельный Человек. – Но мы очень скоро поладим, – многозначительно добавил он и при этих словах ударил кулаком по массивному письменному столу мистера Болдеро с такой силой, что чернильницы задрожали, ручки подпрыгнули, а сам мистер Болдеро в неподдельном ужасе подскочил на месте. Он этого не ожидал. Теперь, при более близком рассмотрении, этот юнец Гамбрил оказался огромным, мускулистым парнем угрожающего вида. А он-то думал, что ему будет легко обвести его вокруг пальца. Как мог он сделать такую ошибку!

Гамбрил вышел из конторы мистера Болдеро с чеком на триста пятьдесят фунтов в кармане и с годовым доходом в восемьсот фунтов. До ушибленной правой руки было больно дотронуться. Какое счастье, что одного удара оказалось достаточно!

Глава 11

Вторую половину дня Гамбрил провел в Блоксем-гарденс. Кожа у него на подбородке болела от спиртового клея, при помощи которого он прикреплял символ Цельного Человека; сверх того, он чувствовал себя несколько утомленным. Рози встретила его с распростертыми объятиями. Святой Иероним все это время не переставал торжественно причащаться святых тайн.

Отец не обедал дома, и Гамбрил съел румстек и выпил бутылку портера в одиночестве. Сейчас он сидел перед открытой стеклянной дверью, ведущей из рабочего кабинета отца на балкон, держа в руках вечное перо и положив на колени чертежную доску, и сочинял рекламы Патентованных Штанов. За окнами, на платанах сквера, птицы только что закончили свой вечерний концерт. Но Гамбрил не обращал на них внимания. Он сидел в комнате, покуривая, изредка записывая два-три слова, как бы погруженный в трясину своего полусонного отдыхающего тела. Безоблачный день перешел в синий майский вечер. Приятно было чувствовать, что живешь и больше ничего.

Он набросал два или три объявления в возвышенно-идеалистическом заокеанском стиле. Особенно ясно он представлял себе одно из них: наверху страницы портрет Нельсона, а под ним слова: «Англия ждет…» – заглавными буквами. «Англия… Долг… это святые слова»[77 - «Англия ждет, что сегодня каждый англичанин исполнит свой долг» – исторические слова адмирала Нельсона, сказанные им накануне битвы при Трафальгаре (1805).]. Так будет начинаться текст. «Это святые слова, и мы произносим их благоговейно, ибо мы понимаем, что такое Долг, и делаем все, чтобы выполнить его так, как подобает Англичанам. Миссия Фабриканта священна. Он руководит и правит современным миром и, подобно монарху минувших дней, несет ответственность перед своим народом: он призван исполнить некий Долг. Он правит, но он должен также служить. Мы знаем, какая ответственность возложена на нас, и мы относимся к ней с полной серьезностью. Патентованные Штаны Гамбрила созданы для того, чтобы послужить народу. Наш Долг по отношению к вам – это Долг службы. Наша гордость – в его выполнении. Но кроме Долга перед Другими, у каждого человека есть долг перед Самим Собой. Каков этот долг? Он в том, чтобы постоянно быть физически и духовно в полной боевой готовности. Патентованные Штаны Гамбрила защищают поясничный ганглий…» А дальше начнется плаванье по морям медицины и мистики.

Дойдя до ганглия, Гамбрил перестал писать. Он положил чертежную доску на пол, закрыл перо и предался радостям чистой лени. Он сидел, покуривая сигару. Под ним, двумя этажами ниже, кухарка и горничная читали газеты: одна – «Отклики дня», другая – «Зеркало большого света». Для них ее величество королева милостиво беседовала с девочками-калеками из сиротского приюта; жокеи вылетали из седла, беря препятствия; Купидон деятельно работал среди представителей высшего общества, и убийцы, выпустившие кишки из своих любовниц, разгуливали на свободе. Над ним был город макетов, были спальни господ и слуг, чердак, полный баков с водой и вековой пыли, крыша, а над ней, на расстоянии двухсот или трехсот световых лет, звезда четвертой величины. По ту сторону капитальной стены по правую руку от него какое-то многочисленное семейство вело с удивительным упорством беспросветную жизнь. В данную минуту они все страстно переругивались. За стеной по левую руку жили юный журналист с женой. Сегодня ему самому пришлось готовить ужин. Юная супруга лежала на кушетке, чувствуя себя отвратительно: она в положении, теперь это совершенно ясно. Они не собирались иметь ребенка; это – катастрофа. А на улице птицы спали на деревьях, ребята из близлежащих трущоб возились и орали. Тем временем по Атлантическому океану плыли суда, нагруженные новыми сигарами. Рози в эту минуту, вероятно, штопала носки Шируотеру. Гамбрил сидел и покуривал, и Вселенная располагалась вокруг него правильным узором, как железные опилки вокруг магнита.

Дверь открылась, и горничная, по старой привычке бесцеремонно и резко нарушив его ленивое блаженство, ввела Шируотера и тотчас же поспешила обратно к «Зеркалу большого света».

– Шируотер! Какой приятный сюрприз, – сказал Гамбрил. – Заходите, присаживайтесь. – Он показал на стул.

Неуклюже, заполняя столько пространства, сколько хватило бы для двух нормальных людей, Шируотер нетвердой походкой, зигзагами, пересек комнату, наткнулся по дороге на письменный стол и диван и наконец уселся на указанный ему стул. Гамбрилу вдруг пришло в голову, что ведь это муж Рози; сразу он этого не сообразил. Может быть, он явился к нему так неожиданно именно в качестве оскорбленного супруга, после того, что произошло сегодня: он вернулся домой; Рози призналась во всем… Да! Но ведь она же не знает, кто он такой. При этой мысли он внутренне улыбнулся. Ну и положение! Может быть, Шируотер пришел жаловаться ему на неведомого Цельного Человека – ему, Гамбрилу! Это восхитительно. Аноним – автор всех этих баллад в «Оксфордской антологии английской поэзии»; знаменитый итальянский художник – Ignoto[78 - Неизвестный (ит.).]. Гамбрил был даже разочарован, когда его посетитель заговорил не о Рози, а совсем на другие темы. Погруженный в трясину своего уютного живота, он пребывал в настроении добродушно-фривольном. Водевильная непристойность этого положения пришлась бы ему в эту минуту очень по душе. Добрый старый Шируотер – но какой же он баран! Если бы он, Гамбрил, взял на себя труд жениться, уж он бы обращал на свою жену хоть немного внимания.

Шируотер начал говорить в общих выражениях о жизни. «К чему это он клонит? – спрашивал себя Гамбрил. – Какие частности скрываются в засаде этих обобщений?» Иногда Шируотер замолкал. «Вид у него, – подумал Гамбрил, – крайне мрачный». Пухлый детский ротик под густыми усами не улыбался. Наивные глаза выражали изумление и усталость.

– Странно устроены люди, – сказал он после одной из пауз. – Очень странно. Даже представить себе невозможно, до чего они странные.

Гамбрил рассмеялся.

– Ну, о человеческой странности я имею очень ясное представление, – сказал он. – Все люди странные, причем нормальные почтенные буржуа обычно бывают страннее всех прочих. Как они ухитряются жить подобным образом? Иногда просто удивляешься. Как я подумаю о всех моих тетушках и дядюшках… – Он покачал головой.

– Может быть, это потому, что я совсем не любознателен, – сказал Шируотер. – Очевидно, нужно быть любознательным. Я только теперь понял, что я был недостаточно любознателен в отношении людей. – Частности, личные и животрепещущие, начали высовываться из-под туманного покрова обобщений, как кролики из норок на опушке леса; Гамбрил очень ясно представил себе эту картину.

– Безусловно, – поощрительно сказал он. – Безусловно.

– Я слишком много думаю о работе, – продолжал Шируотер, хмурясь. – Слишком много физиологии. Но есть еще психология. У людей есть сознание, не только тело… Нельзя ограничивать свои интересы. Чересчур ограничивать. Сознание людей… – На мгновение он замолк. – Я могу представить себе, – снова заговорил он тоном человека, рассматривающего какой-то гипотетический случай, – я могу представить себе человека, настолько поглощенного психологией какого-нибудь другого человека, что он больше ни о чем не может думать. – Теперь кролики готовы были окончательно вылезти наружу.

– Этот процесс, – произнес Гамбрил из глубины своего тепленького болотца шутливым тоном умудренного опытом пожилого человека, – принято называть влюбленностью.

Снова наступило молчание. Шируотер прервал его, заговорив о миссис Вивиш. Три или четыре дня подряд он обедал с ней. Он хотел, чтобы Гамбрил рассказал ему, какова она на самом деле.

– Мне лично она кажется очень своеобразной женщиной, – сказал он.

– Не более своеобразная, чем все прочие люди, – с раздражающим спокойствием сказал Гамбрил. Забавно было смотреть на кроликов, повысыпавших наконец из норок.

– Никогда в жизни я не встречал такой женщины.

Гамбрил засмеялся.

– Вы сказали бы это о любой женщине, которая заинтересовала бы вас, – сказал он. – Вы же до сих пор не знали женщин. – Он, Гамбрил, знал гораздо больше о Рози, чем знал или будет когда-либо знать Шируотер.

Шируотер погрузился в размышления. Он думал о миссис Вивиш, о ее прохладном бледно-голубом взгляде; о ее смехе, тихом и ироническом; о ее словах, пронизывающих ум, зарождающих в нем неведомые дотоле мысли.

– Она меня интересует, – повторил он. – Расскажите мне, какова она в действительности. – Он подчеркнул «в действительности», точно между кажущейся и реальной миссис Вивиш была огромная разница.