Монашка к завтраку

Обед начался. Все, вплоть до малейших деталей, выглядело крайне подозрительно. Например, ложки, сделанные из дешевого металла, очень легкие и тонкие – казалось, они вот-вот растают в супе. И этого можно было бы опасаться, если бы суп перед подачей хоть немного подогрели. Сама пища выглядела как густая жирная масса. Дик даже представить боялся, что скрывается на тарелке под щедрой порцией соуса. Вино отличалось непередаваемым послевкусием, которое еще долго сохранялось во рту, как запах меди или угольного дыма.

С самого детства Дик страдал от избыточных физиологических реакций, сопровождавших эмоции, – от страха и застенчивости накатывала слабость, а отвращение вызывало сильнейшее чувство тошноты. Сейчас за столом он испытывал именно отвращение. С появлением каждого нового блюда лицо Дика становилось все бледнее, а вино, вместо того чтобы взбодрить, лишь ухудшило самочувствие.

Остальные поглощали еду с отменным аппетитом. Слева от Дика сидела мисс Гиббс, соединившая в своем ярком наряде несочетаемые цвета, что создавало ощущение некой футуристичности облика. Соседом справа оказался мистер Кто-то-там в пенсне и с сильно благоухающими волосами. Мистер Кто-то-там был поэтом (по крайней мере, так его представили собравшимся). Мисс Гиббс, как и большинство приглашенных на обед, принадлежала к интеллигенции. Низшие классы, низшие классы…

– Интересуетесь современным театром? – обращаясь к Дику, сладким голосом пропел мистер Кто-то-там. Слишком сладким, приторно-сладким голосом!

– Весьма.

– Я тоже, – подключился к разговору мистер Тингамми. – Я вице-президент содружества театральных мастерских «Лига радости». Возможно, вы о нас слышали.

Дик отрицательно покачал головой. Вечер становился невыносимым.

– Цель «Лиги радости», – продолжал мистер Тингамми, – а точнее, одна из многочисленных целей – организация небольших театров во всех городах и деревнях Англии, чтобы зрители наслаждались простыми, воодушевляющими, красивыми постановками. Людям сейчас так не хватает радости.

– У них уже есть кино и мюзик-холлы, – Дика внезапно охватило беспричинное раздражение, – и они достаточно радуются шуткам комиков и женских ножкам.

– Но позвольте, ведь это низменная, так сказать, «грязная» радость, – запротестовал мистер Как-его-там.

«Грязно-фиолетовый – любимый оттенок Герберта Спенсера»[60 - Герберт Спенсер (1820–1903) – английский философ и социолог.], – невпопад пронеслось у Дика в голове.

– Лично мне пара женских ножек доставит гораздо больше радости, чем любые воодушевляющие пьесы, которые, скорее всего, пойдут в ваших театрах. Люди просят секс, а вы даете им камень, – произнес он вслух.

Отчего правильные слова звучали из уст этих людей настолько дешево и фальшиво? Благородное обесценивалось, красота превращалась в порок. У собеседников Дика был совершенной иной менталитет. Ничего не поделаешь – низшие классы. Когда говорили о войне и об Интернационале, у Дика в груди кипящей волной поднимался шовинизм. Чтобы не наговорить глупостей, он предпочел молчать.

Мисс Гиббс завела речь об искусстве. Она назвала все правильные имена, и Дик признался, что считает сэра Люка Филдса[61 - Сэр Люк Филдс (1844–1927) – английский художник-иллюстратор. В 80-х годах XIX столетия становится портретистом и на этом поприще к 1900 году превращается в одного из самых успешных и высокооплачиваемых художников Англии, в частности пишет портреты нескольких членов королевской семьи. В 1906 году его посвящают в рыцари.] лучшим художником современности. Но когда чуть позже выяснилось, что мистер Кто-то-там читал поэмы Фулька Гревилла, барона Брука[62 - Фульк Гревилл, барон Брук (1554–1628) – поэт, драматург и государственный деятель елизаветинской эпохи.], то Дик почувствовал жгучее раздражение.

– Возможно, вы и читали поэмы Гревилла, но вряд ли смогли их понять и по достоинству оценить, – не удержался Дик.

Низшие классы… Как просты и красивы идеи равноправия и справедливости в теории! Увы, на практике все портят люди. Благоразумие призывало Дика верить в демократию, интернационализм и революцию. Нравственные принципы требовали справедливости для угнетенных. Однако ни благоразумие, ни нравственные принципы не могли заставить его испытать удовольствие от общения с демократами и революционерами или избавить от неприязни к угнетенным.

Под конец тошнотворного обеда Дика попросили произнести речь. Поднимаясь со стула, он медлил и колебался, в голову ничего не приходило. А потом неожиданно снизошло вдохновение. Подобно мощному порыву ветра в сознание ворвались великие идеи Демократии и Справедливости, унося прочь все мелкие личные предпочтения и антипатии. В сердце зажегся священный огонь. Дик говорил страстно, увлеченно, полностью завладев вниманием публики, заражая слушателей своим энтузиазмом. Он уселся на место под гром аплодисментов. Мисс Гиббс и мистер Тингамми повернулись к Дику с сияющими, раскрасневшимися лицами.

– Это было превосходно, мистер Гринау! Никогда не слышала ничего подобного! – воскликнула растроганная до глубины души мисс Гиббс.

Мистер Тингамми произнес что-то про Трубный глас. Дик смотрел на них, словно видел в первый раз. Так вот перед кем он распинался! Боже милосердный…

X

Жизнь Дика превратилась в непрекращающийся кошмар. Одна и та же дикая ситуация повторялась вновь и вновь. Он точно знал: Перл Беллер напрочь лишена чувства юмора, иначе заподозрил бы, что она над ним просто потешается – слишком уж нелепыми становились особенности двойной жизни. Нелепыми и печальными, невыносимо печальными. Ситуации, которые в теории полны романтики и приключений, на деле, к сожалению, зачастую оказываются нудной рутиной, как день банковского служащего. С точки зрения читателя, двойная жизнь в стиле Джекила и Хайда выглядит потрясающе интересной, однако, если вы пробуете ее на своей шкуре, как пришлось Дику, то такое существование больше напоминает бесконечный фильм ужасов.

В положенный срок Дика вызвали военные власти. Он заявил, что отказывается от несения службы по убеждениям совести[63 - Отказник по убеждениям совести – человек, который считает аморальным убийство людей на войне и отказывается от военной службы по этическим или религиозным соображениям. Во время Первой мировой войны Великобритания первой законодательно признала право на отказ от военной службы по пацифистским убеждениям. Отказникам давали освобождение от службы в действующей армии с прохождением альтернативной службы в небоевых частях, например в санитарной. Несогласным взамен предлагали обязательную гражданскую службу.]. Вскоре Дик получил повестку с указанием даты, когда ему полагалось предстать перед военным трибуналом. Он очень не хотел оказаться в роли христианского мученика – что за дикий пережиток прошлого! И тем не менее ему придется через это пройти. Дик объявит себя абсолютистом[64 - Абсолютисты – те, кто выказывал крайнюю форму протеста, не желая работать в любой сфере, связанной с войной. В Великобритании во время Первой мировой войны абсолютистов отправляли в тюрьмы.]. В ответ посыпятся обвинения во всех смертных грехах, сопровождаемые угрозой загадочных «принудительных работ». Очень неприятно, но все-таки не хуже того кошмара, в который превратилась его жизнь. Дик не возражал бы и против смертного приговора. Жить или умереть – он уже не видел никакой разницы.

Дни, остававшиеся до заседания трибунала, пролетели в хлопотах: Дик консультировался с адвокатами, готовил речь, искал свидетелей.

– Уж мы зададим жару! – горячился Хайман. – Надеюсь, Гринау, когда дело дойдет до приговора, им будет хоть немного не по себе.

– Увы, не настолько, насколько мне, – с грустной улыбкой ответил Дик.

Военный трибунал южного Мэрилебона[65 - Мэрилебон – аристократический район центрального Лондона.] заседал в мрачной зловонной комнате в здании полицейского участка. Дик, очень чувствительный ко всему окружающему, войдя туда, сразу же ощутил, как мгновенно усилилось волнение и накатила усталость. Пятерых или шестерых несчастных, имевших парализованную мать или являвшихся единственными кормильцами в семье, довольно быстро отпустили. Наконец перед судьями предстал Дик. Он огляделся вокруг, кивнул Хайману, улыбнулся Миллисенте (которая решила устроить временное перемирие ради того, чтобы увидеть, как осудят брата), поймал еще несколько сочувственных взглядов. На Дика смотрели так, будто его собирались казнить на электрическом стуле!

С предварительными формальностями разбирались недолго. Дик отвечал громко и уверенно. Затем поднялся военный представитель – казалось, его фигура стала зловеще огромной. Обязанности военного представителя исполнял помощник адвоката, одетый в форму лейтенанта службы тылового обеспечения. Он говорил не просто красиво – его речь отличалась благородством, утонченностью, аристократизмом. Дик пытался вспомнить, когда в последний раз слышал такой правильный язык. Наконец в памяти всплыл один из дней, когда он еще учился в Оксфорде. Как-то на каникулах Дик отправился на эстрадный концерт, который давали дважды за вечер. В наличии всегда имелись недорогие билеты на места, освободившиеся после старшекурсников. Один из выступавших, молодой человек, которого прозвали Орех, видимо, потомок знатного и богатого рода, появлялся на сцене во фраке из дорогой ткани и с неизменным моноклем. Он пел песню, танцевал, что-то тараторил. Сидя в первом ряду партера, Дик явственно видел огромные, как орехи, опухшие лимфоузлы на его шее. Когда парень пел или танцевал, они мерзко дрожали. Отвратительные, уродливые шишки и несчастный обезображенный молодой человек. Когда снова заговорил военный представитель, Дик уловил отголоски безупречного Итонско-Оксфордского[66 - Итон – частная британская школа для мальчиков. Одно из самых известных учебных заведений в Великобритании.] выговора того несчастного калеки. Это здорово нервировало.

– Каково ваше вероисповедание, мистер Гринау? – осведомился военный представитель.

Дик, словно под гипнозом, стал всматриваться, нет ли у представителя шишек на шее. Лейтенанту пришлось повторить вопрос более резким тоном. Раздражение вернуло его голосу более естественное чуть носовое звучание. Наваждение пропало, и Дик пришел в себя.

– У меня нет вероисповедания, – проговорил он.

– Но, сэр, должны же вы исповедовать хоть какую-то религию.

– Если я непременно должен, если таково требование армейского устава, запишите, пожалуйста, что я альбигоец[67 - Альбигойцы – еретическая секта XII в. на юге Франции, не признававшая власти папы, отвергавшая воскресение мертвых, рай и ад.], или богомил[68 - Богомилы – возникшее на Балканах еретическое движение в христианстве X–XV веков.], или нет, лучше манихей[69 - Манихеи – еретическое религиозно-философское течение, возникшее в III в. на Ближнем Востоке и распространившееся в III–XI веках от Северной Африки до Китая. В отличие от христианства манихейство учит, что зло – начало столь же самостоятельное и исконное, как и добро.]. В суде связь с реальностью ощущается особенно остро и приходит четкое осознание, что зло очень сильно и зачастую гораздо сильнее добра.

– Это к делу не относится, мистер Гринау, – вмешался председатель.

– Прошу прощения, – произнес Дик.

– В таком случае, если ваш отказ от несения службы продиктован не религиозными соображениями, то чем же?

– Мой отказ основывается на убеждении, что война – абсолютное зло. Солидарность человечества может быть достигнута единственно объединением усилий против военных действий, где бы и как они ни проявлялись.

– Вы не верите в силу, мистер Гринау?

– С тем же успехом вы могли бы спросить, подвергаю ли я сомнению силу гравитации. Безусловно, я верю в силу: это неоспоримый факт.

– Что бы вы предприняли, увидев, как немецкий солдат пытается осквернить честь вашей сестры? – раздался убийственный вопрос лейтенанта.

– Думаю, стоит поинтересоваться у нее самой, – предложил Дик. – В данный момент моя сестра сидит позади вас.

Военный представитель смутился. Он откашлялся и прочистил нос. Слушание продолжилось. Дик произнес речь, военный представитель произнес речь, председатель произнес речь. Атмосфера в зале суда сгущалась. Дик задыхался в спертом воздухе, к горлу беспрестанно подступала тошнота. И вдруг навалилось странное оцепенение, Дика уже ничто не волновало – ни слушание дела, ни он сам, ни Хайман, ни Миллисента, ни даже Перл Беллер. Он ощущал только страшную усталость. В ушах жужжали голоса – то чужие, то его собственный. Дик не слушал, он ужасно устал от этой глупой болтовни, устал от духоты и жары…

* * *

Устал таскать снопы пшеницы, все в колючках чертополоха, и складывать в копны на желтой стерне. Именно во время этого занятия Дик неожиданно пришел в себя. Над головой простиралось бескрайнее кобальтово-синее небо. Сухие колкие травинки щекотали нос, и Дик немедленно начинал чихать, а глаза чесались и слезились. Вдалеке тарахтела жатвенная машина. Дик огляделся: он не имел ни малейшего понятия, где находится. Но даже это было лучше, чем снова оказаться в душной комнате на заседании трибунала. И главное – больше не звучали отвратительные аристократические интонации военного представителя. В конце концов, уборка урожая – не самая плохая работа.

Медленно, шаг за шагом, Дик восстановил в памяти прошедшие события. Судя по всему, он совершил трусливый и гнусный поступок: дезертировал из-за неприятеля, предал свои принципы. От Хаймана пришло полное горького разочарования письмо: «Почему ты не выстоял до конца? Как ты мог так поступить? Призывал других отстаивать свои убеждения даже ценой свободы, а сам ловко ускользнул на необременительную альтернативную службу в поместье у друга! Ты покрыл позором все наше движение!» Дик почувствовал угрызения совести, но что он мог ответить? Правда казалась настолько нелепой, что в нее все равно никто бы не поверил. Самое смешное, что Дик и сам не знал, как очутился в поместье у Крома. Это все проделки Перл!

В своей комнате он обнаружил лист бумаги, исписанный крупным витиеватым женским почерком, в котором безошибочно угадывалась рука Перл. Это был набросок статьи о том, как прекрасна жизнь работниц Женской земледельческой армии: искрящиеся от росы рассветы, румяные детские лица, старомодные домики с соломенными крышами, колоритные доярки и полезная физическая нагрузка. Перл Беллер стала работницей Женской земледельческой армии – но как объяснить это Хайману?! Дик счел за лучшее вообще не отвечать на письмо.

Физический труд на ферме вызывал у него отвращение – тяжелое, грязное, монотонное, вгоняющее в депрессию занятие. Простые действия почти полностью выключали из работы головной мозг. Казалось, Дик вообще разучился думать. Он не мог ни на чем сосредоточиться, кроме всепоглощающего чувства своей неуместности. Бог не создал его Калибаном[70 - Калибан – раб, дикарь, персонаж пьесы «Буря» У. Шекспира.], чтобы собирать навоз в хлеву, а потом разбрасывать по полям. Дик был рожден для благородной роли Просперо[71 - Просперо – герцог, персонаж этой же пьесы.].

«Бан, Бан, Калибан!» – вертелись в голове насмешливые слова, пока он выкачивал из колодца воду, пилил древесину, косил траву. Еле ворочая ногами, отяжелевшими от налипших комьев грязи, Дик шел за телегой с навозом, а в такт шагам в ушах гремело, словно марш: «Бан, Бан, Калибан! Бан, Бан…»

«Чертов старый дурак Толстой!» – вот фраза, которая наиболее точно отражала состояние Дика после трех месяцев физического труда и единения с матушкой-природой. Дик ненавидел работу на ферме, а другие работники ненавидели его. Они не доверяли Дику, потому что не могли его понять, принимая вызванное болезненной застенчивостью молчание за высокомерие и проявление классовой нетерпимости. Дику очень хотелось подружиться с остальными, но он совершенно не представлял, как начать разговор. За обедом Дик мучительно пытался придумать, что бы такое сказать. И даже если в голове складывалась неплохая реплика вроде: «Похоже, корнеплоды в этом году уродятся», он не решался произнести ее вслух. Простые слова, сказанные с изысканными интонациями аристократа, прозвучали бы как минимум глупо. Такие вещи надо говорить с крестьянским говором, со смачными согласными и характерно растянутыми гласными, как у Уильяма Барнса[72 - Уильям Барнс (1801–1886) – британский писатель, поэт, священник и филолог. Более всего известен тем, что свои произведения писал в основном на дорсетском западноанглийском диалекте.]. Догадываясь, что повторить акцент сельского жителя не удастся, Дик хранил молчание.

Пока остальные ели хлеб с сыром, ведя за столом оживленные разговоры, перемежаемые взрывами дружного хохота, Дик сидел, как статуя. Статуя, которая мечтала присоединиться к общему веселью, но не могла разомкнуть каменных губ. В те редкие случаи, когда Дик все-таки осмеливался подать голос, работники испуганно замолкали и настороженно переглядывались, словно действительно видели ожившую статую.

С другими жителями деревни общение тоже не складывалось. По вечерам, когда Дик возвращался домой после работы, за ним с улюлюканьем бежали ребятишки. Повинуясь жестокому инстинкту, они безошибочно улавливали в Дике парию – объект для насмешек и забрасывания камнями. Он был отверженным представителем другого класса, лишенным прежней защиты равных себе, чужаком с иной речью, иными привычками, «преступником, виновным в тягчайшем грехе перед Богом и людьми», как говорил детям директор сельской школы, рьяно исполняя педагогический долг. Увы, Дик просто не мог не стать жертвой детских издевательств. Когда в него летели камни и куски навоза, а из детских уст сыпались непристойности, он пригибал голову и старался делать вид, что ничего не происходит. Правда, сохранять при этом чувство собственного достоинства удавалось с трудом.