Один оборот

Я решил обойти стол и сесть так, чтобы не видеть картину. Вероятно, отвлекся. Потому что в следующий момент Митяйкин уже стоял рядом с покойником.

– Вставай, Сашок…

Алкаш в панамке, покачиваясь, держался за край гроба. Сквозь дверной проем ситуация наблюдалась. Было видно, как художник зачем-то раскачивал гроб. Еще немного и тело могло вывалиться на пол. Мы вскочили на помощь. Внезапно Митяйкин вцепился в длинный нос Абасова. – Вста – авай… Залежался-я!

Голова Абасова металась по сторонам… Мы бросились разнимать бывших друзей. Писака с косичкой сверкал косым глазом и ржал, как Мефистофель. Мы взялись поправлять табуретки под гробом.

Вспоминая ту ночь, я забыл, кто приехал сменить нас с Кумовым. Кажется, – Попков и Цыпин, два городских рифмотворца. Звали их обидно – «двое из ларца» или «Добчинский и Бобчинский», хотя, конечно, многих из нас обзывали в детстве.

Но похожего у этой парочки было немало. Оба лелеяли православие, ходили в церковь, постились и писали христианскую патоку. Попков руководил местным союзом стихотворцев, издавал свои унылые сборники. Цыпин вел поэт-обзор на радио, хотя обладал нелепой, хлебающей дикцией. Так же, их объединяло общее горевание. У Попкова супруга спилась и замерзла пьяной на улице. Любитель Пегаса опоэтизировал свое горе и возвел его в ранг небесных испытаний.

У Цыпина жена лучше б умерла. Она изменяла ему с приятелями, неверующими, и открыто смеялась над мужем. А потом вовсе ушла от «хиляка – поэта». И все в городе, кто писал стихи, знали об этом. Но Цыпин по – христиански отпустил свою «кармен». И даже написал поэму «Моя прощенная мадонна».

Я не верил обоим. Сейчас они манерно сидели у края стола и, конечно, не пили. Кто их позвал сюда? Они тихо разговаривали, поглядывая на часы. Попков, сделав брови домиком, скорбя о том, как много пишут плохих стихов. И как этот поэтический мусор отравляет ему жизнь. Он – страдает!

Цыпин, тот еще теоретик, вздыхая, поддакивал.

– Беда, коль сапоги тачает не сапожник… Как много непрофессионалов сейчас в политике, поэзии, искусстве…

Мне стало противно.

– Надеюсь, – нудил Попков, – кивая в сторону гроба – душа его перед кончиной принесла достойных плодов покаяния…

– Абасов – мастер, – вторил Цыпин. – Хотя другая школа.. Характер неуемный… Манера суровая, ассонансы, разорванный ритм… Я в поэзии – лишь буквоед. Лишь сверчок…

– А наша панихида за усопших, – это исправление собственной жизни. Пожелаем душе его мира и согласия…

– Да не верил он! – возопил протрезвевший Митяйкин. – И попов не любил! Шли бы вы, Ганс и Бульдерстен…

– И, правда, пора… – засобирались эти двое. Тогда я вспомнил, что у Кафки в его «Замке» была тоже парочка подобных персонажей, Артур и Иеремия…

И тут случилось неожиданное.

Внезапно в дверь из холодной ночи, словно черт из преисподней, ввалилась черная фигура. То был Кочегар Апокалипсиса. Закопченое лицо с красными от дыма глазами. Рваная телогрейка, белеющий оскал зубов… Паша Гомон! От него несло резиной, – видно палил шины.

Он едва удержал стакан в окоченевших пальцах.

– Пять цепей порвали! Все топоры, лопаты… Вырыли!

Гомон копал с местными мужиками могилу. Организовывал, наливал, рвал жилы. И прежде, чем копать лопатами, пришлось пилить бензопилой грунт. Но Паша любил экстрим. Он был – мачо, самый крутой писатель из молодых.

Гомон писал рассказы о настоящих мужиках, людей поступка, но с некой тюремной приправой. Его герои – это новые робин – гуды, справедливые киллеры. Или голливудские охотники, бьющие в тайге медведя. Пел шансон с характерными завываниями. Себя называл «улучшателем местного генофонда». Носил перстень с печаткой, затемненные очки. В своих песнях воспевал новою Россию, с ее золотыми куполами, а также Белую гвардию… Сравнивал зеков, которые за маму глотку порвут, с теми, кто попадал в плен, в Гулаг.

Ему принесли гитару, но пальцы не слушались. Тогда, как Паганини без струн, он запел свою авторскую, направляя вибрации в сторону гроба. Он пел гнусаво «Прощай, братан». Все ждали, когда он закончит.

Давай, братан, тихонечко уйдем,

Пускай живут, они нам не нужны.

Тот фраерок свое перо найдет,

На темной стороне другой Луны…

Я думал о будущем Павла Гомона. О том Паше, который считал себя лидером и выступал в местной газете. Он возносил новых русских и новые возможности. Сам не прошел зону, но болел за всех кандальных самородков… Сочинял роман о воровском авторитете, набирающем вес в современной жизни.

Что ожидало его? Будет ли он торговать лесом, если осилит рыночную науку? Или состарится и будет петь в баньках для «солидных людей» свой низкопробный шансон?

Отпев свой номер, Гомон прилег в углу прямо на пол. Отдыхай, Паша. Ты честно вырыл яму поэту. Широкую…. Не любил тесноты Абасов. А ты – успеешь еще попеть и попить…

Мало – помалу, и нас разморило в тепле. Все уже клевали носом, и, прислонившись к стене, я тоже ушел в дремоту. Сон охватил сознание… Я оказался на кладбище перед ямой, готовой принять покойного. Вокруг тихо переговаривались. В гробу лежал Абасов, держа в руках плакатик со странной надписью – «Землемер К.» Подошли ближе Попков и Цыпин. Как? – подумал я – Вернулись? Не узнаю… Кто вы? – Ваши помощники, – отвечают. – А где инструменты? – Их нет… Тут Кумов, как всем показалось, стал заканчивать траурную речь. Пар струился из его быстрого, ловкого рта: «…Один из крупнейших поэтов России… Благословил меня, молодого… Родник с неиссякаемой влагой для души… Для меня… Мне…» – Да что тебе надо? – непонятно вдруг закричал Митяйкин.

И сон прервался. В комнату ввалилась новая смена, и не двое поэтов, как ожидалось, а целых три. Приехали на такси ночью. Всех привезла Митрошина. Великая русская поэтесса, как ее называли услужливые СМИ.

Сейчас, когда я характеризую входящих, может казаться, что пишет завистник. Возможно, Митрошина – хорошая мать, воспитала дочь, растит внуков. А Подлузин, к примеру, поливает цветы на своем подоконнике и выгуливает таксу. Не знаю. Речь идет об искусстве, о поэтическом стиле и манере добиваться признания…

Митрошина – бывший газетный работник, баба лет пятидесяти пяти, крупная, ростом под метр девяносто. Ее боялись даже мужики, могла и в морду двинуть. Шея у нее конская, характер необузданный. Конечно, она писала не о любви. А о матери – России! То были крепкие, плакатные стихи. И очень правильные.

Тебе пою, о русский мой народ,

Тебе мой громкий глас под небесами…

Мы – русские! И с нами шутки плохи…

И с нами Божья воля, Божья матерь…

Такие стихи, сколоченные мощными эмоциональными гвоздями, были картой беспроигрышной. К тому же, Митрошина обладала пробивной силой. Сама врывалась в редакции, декламировала басом, стучала кулаком по столу… Подлузин – маленький, надутый тип, с пупырчатой кожей и лиловым носом. Вкупе с характером, напоминал болотную жабу. Жуткий интриган и льстец. Везде, где мог, воспевал Митрошину. И тоже писал о Руси. Но выбрал лубочную деревню:

Речка вербная и калинная,

Берег вышит льняною скатерью,

Протекает тут Русь былинная

И любимая Божьей Матерью…

Чтобы вышло похитрей, нашпиговал свои вирши замысловатыми терминами: «горлица, ветряки, жнивье, зажинки, пяльцы, сажалки, криница, росстань, разговелись…» Позлузин был вреднейшим поэтом, каких я знал. Искусснейший эпигон, он омертвлял поэзию изнутри, но понять это было непросто. Он выходил на сцену, потный, мерзкий и старательно читал:

…Вина пить с Боянами, от любови пьяными,

кутаясь в усмешечку, целовать потешечку…

Митрошина и Позлузин рьяно защищали друг друга, заказывали о себе хвалебные статьи, штамповали сборники…

Сейчас «Матрена» устроилась за столом, ахнула полстакана водки. – Как твой проект «Екатерина»? – вопросила журналиста с косичкой. – Читала, пробиваешь идею памятника в нашем ауле?

– Не памятник, только – бюст. Да и тот не пускает мэрия… – оживился писатель.

– Что так? Помочь?