и звук, и отзвук: из разных книг

И только у края земли
зашлось наконец половодье,
мы тоже, Христово отродье,
в забытую церковь пошли.
Поплыли по черной реке,
поднялись по временным сходням,
томимые духом Господним,
дотоль пребывавшим в тоске.
А в храме в дрожаньи огней,
в мерцаньи котомок пасхальных
свидание близких и дальних
читалось ясней и ясней.
И в полночь, лишь колокола
открыли небесные сферы,
я понял: возжаждала веры
душа, не избегшая зла.
И вправду –   неисповедим
путь блага в кругах мирозданья,
хотя суета всепознанья
и правила веком моим.
Но я, сознавая предел,
провидел иную свободу,
покуда вслед крестному ходу
шел в ночь и на свечи глядел.
И чудо свершилось сполна:
к рассвету или воскресенью
увидели новую землю
и –   ахнув –   узнали: весна!
И спала вода, и траву
покрыла белесая пленка,
как мокрую кожу теленка,
рожденного в темном хлеву.
И вот уже вниз по реке,
по взгорьям и падям весенним –
шла Пасха застольным весельем
со сдобной ковригой в руке.
И день, освященный впотьмах,
светился во славу творенья,
и радостно, как Откровенье,
горел поцелуй на губах!

    1966

* * * («Нет ничего ужасней вырожденья!..»)

Нет ничего ужасней вырожденья!
Я помню, как вблизи нагроможденья
развалин и пещер Чуфут-Кале,
внизу, на дне гранитного колодца,
темнел приют, похожий на уродца
или на склеп, придавленный к земле.
Была весна, но не было бесплодней
ее дыханья. Словно в преисподней,
в ущелье острый чад стоял столбом.
Был замкнут горизонт: там прел свинарник,
тут отцветал кладбищенский кустарник,
а между ними инвалидный дом
дымил окрест. Он был кирпичной кладки,
хотя, казалось, плод иной догадки,
матерьялизовавшийся фантом.
И я подумал: вот изнанка жизни,
какая нам тщета в степной отчизне?
Пройдут года, и мы как дым сойдем.
Как если бы, забвением казнимы,
аланы, печенеги, караимы,
всем миром снявшись, бросили очаг –
так пусто тут… По ком, Иеремия,
твой плач, когда в мозгу лоботомия
и сыплется душа как известняк…
Сказать не скажешь… Встретишь эти лица –
в них, кажется, пустыня шевелится.
О, задержись над каменной тропой.
А срок придет расплачиваться кровью –
не приведи, Господь, под эту кровлю,
под этот кров с дымящею трубой!

    1966

* * * («Пусть те, кого оставил Бог…»)

Пусть те, кого оставил Бог,
цветут и пыжатся в гордыне,
пускай бобы у них как дыни,
где у других –   сухой горох;
пускай в кольчугах из наград
бряцают золотом латунным,
пускай в Совете многодумном
на них и шапки не горят;
пускай берут за семерых,
пусть сам-десят гребут лопатой,
пусть не уступят и десятой,
да не осудим их –   пусть их!
Но тот, кто тянет на горбу
свою недолю –   и выносит,
кого косой неправда косит,
а он лишь закусил губу;
кто нищ, бездомен и гоним,
он, прах гребущий по дорогам,
как Иов, не оставлен Богом,
но ревностно возлюблен им.