Чужая Земля

– Я не злюсь, – сказал Калугин. – Ты просто не понял.

На воротах, обращенных к городу, стоял дежурный джип, а в караульной будке вместо привычно скучающих двоих бойцов весело балаболили аж четверо. Безобразное нарушение Устава гарнизонной и караульной службы вообще и его версии для сводных отрядов МВО в частности.

Тем не менее нас заметили. Пускай не глазами, а по меткам на мониторе, но все-таки хотя бы один, значит, следил, не крадутся ли к посту сзади. Дневальный высунулся из будки, подчеркнуто вежливо поздоровался, а меня даже поздравил с успешным придваземлением и попросил сообщить цель убытия, поскольку в журнале наш выход не запланирован.

Говорю же, не расслабляется спецназ. Если нас на реке убьют, съесть точно не успеют.

Это я расслабился. Задумался, бывает, но все равно нехорошо.

Я легонько прижал указательным пальцем точку за левым ухом.

– Русаков – системе. Отметить выход. Направление – город. К обеду вернусь.

Система пискнула в ответ. Теперь порядок. Здесь и так никто не шляется бесконтрольно, это просто невозможно, но лучше предупредить, что ты намерен покинуть территорию базы, отвечаешь за свой поступок и у тебя все нормально.

Интересно, наши по-прежнему бегают в самоволки? И как на это смотрит Брилёв? Надо будет спросить.

Почти уже полтора года минуло с тех пор, как нам запретили неорганизованно шляться по городу. И пускать туземцев на базу, если это не официальные лица, тоже нельзя. Вольницу «первой высадки» я вспоминаю с тоской: казалось бы, мы с аборигенами только-только нащупывали точки соприкосновения и обе стороны вели себя предельно осторожно, чтобы никого случайно не обидеть, – а ведь какое прекрасное было время!

Обнаглели мы тогда стремительно, и те, и другие, как только поняли, что никто не держит камня за пазухой. Страх потеряли в буквальном смысле, раз и навсегда. До совместных пьянок не дошло только потому, что у россиян во Внеземелье – сухой закон. Но бренчать на гитаре и орать «Катюшу» под аккомпанемент дворцовых барабанов, катать детишек на джипах, подбросить конникам идею стремян и провести с шаманами семинар по обмену опытом полевой хирургии – это все уже было.

О том, что у детей великого вождя есть планшеты с мультиязычными трансляторами, битком набитые обучающими курсами и тщательно отобранными популярными статьями, я вам не говорил, а вы не слышали. Это частный случай контрабанды, за который несет ответственность конкретное безответственное лицо, стыд ему и позор, гнать таких взашей с государственной службы… Но мы должны были хоть немного подготовить аборигенов к моменту, когда Земля навалится на «Зэ-два» всерьез. Чтобы понимали, с кем имеют дело.

Гайки закрутили где-то через месяц после того, как «первая высадка» уехала домой. Еще и поэтому Калугин так грустит – он успел хлебнуть немножко воли и застать момент перелома, когда ООН продавила наших, и те заставили МВО ввести жесткие ограничения на контакт. Ну и «старики» не стеснялись при Косте в выражениях, объяснив ему по-простому, чем обычно кончается такой застой для карьерного дипломата. Надо отдать им должное, они не сидели на чемоданах, а исполняли свои обязанности – при любом удобном случае выбирались во дворец и много общались с детьми вождя, гулявшими по базе как ни в чем не бывало. Именно дипломаты первыми догадались, что подростки выполняют на базе какую-то сложную миссию – не столько учатся у нас, сколько изучают нас самих.

Из-за культурного эмбарго и всех этих запретов мы оказались в довольно щекотливой ситуации. Между туземцами и рядовыми членами экспедиции успели сложиться такие отношения, испортить которые, во-первых, глупо, а во-вторых, просто не по-людски. Нельзя плевать в искреннюю честную симпатию. Думаю, нам проще было бы улететь отсюда, чем отказаться от неформального общения. В конце концов, русские не виноваты, что нравятся местным, а те нравятся нам, хотя и развивают у некоторых – вот как у меня, например, – комплекс неполноценности.

Нас в городе любят и ждут. У нас там друзья-приятели. Если мы перестанем ходить к ним в гости, они загрустят и придут сами. Это как запретить Унгелену кататься верхом на бэтээре – вот попробовал нынче один такой… Даже против своей воли мы ежедневно нарушаем резолюции ООН о невлиянии, нераспространении, недопущении и тому подобном. Нам позволено только наблюдать, и мы стараемся держаться в рамках, но ты сам поди понаблюдай, когда тебе задают вопросы и ждут честного ответа. Чтобы избежать эксцессов, надо перестать вовсе соваться в город. Мы живем здесь в чертовски нервной обстановке, когда любой неосторожный шаг может быть истолкован как нарушение – и дорогие зарубежные партнеры рано или поздно откопают доказательства оного. А дальше – как повезет. Сегодня Россия на международной арене демонстрирует несгибаемую волю, а завтра ей надо с кем-то вступить в альянс временно, и она слегка прогнется. Следом начнут прогибаться министерства и ведомства, а в итоге компания хороших парней, кукующая на планете, до которой лететь два месяца, огребет со всех сторон. У всего личного состава экспедиции общий начальник – МВО, – но у каждого есть еще свой, так сказать, родной, который, извините за выражение, не преминет. Не упустит случая, если по-простому. И даже наш с Калугиным продвинутый, мудрый и коварный департамент Министерства иностранных дел еще как не преминет.

И жизнь экспедиции осложнится до предела, хоть и правда улетай.

* * *

Знакомый косогор совсем не изменился. Я сел на краю, привычно свесив ноги, и подумал, не снять ли ботинки, но вспомнил, что кремом от загара – или для загара? – у меня намазано далеко не все.

– Крем! – будто прочитав мои мысли, встрепенулся Калугин.

Я сунул ему руку под нос.

Во Внеземелье не принято верить на слово: человек мог собраться что-то сделать, но отвлечься и забыть. Контролируй человека, оба целее будете.

Во Внеземелье все очень четкие, заботливые и предусмотрительные. Это не значит «вежливые». Братья не обязаны быть вежливыми друг с другом. Хотя и стараются. Неписаный кодекс чести МВО предполагает, что жизнь товарища по умолчанию важнее твоей, поэтому надо о товарище заботиться и чуть что – бежать на выручку. А чтобы не пришлось выручать на ровном месте – незачем человека попусту изводить и доводить. Он станет дерганый, наделает глупостей. Кому это надо? Да никому. Я знаю, меня в экспедиции не особенно любят. Но уверен, что каждый здесь, не задумываясь, рискнет жизнью, спасая мою шкуру.

Вряд ли они подозревают, что я еще перед второй командировкой ознакомился с персональной секретной инструкцией МИДа, согласно которой должен беречь себя как зеницу ока. Никуда не лезть, никого не спасать, и в самом худшем случае – пускай весь отряд погибнет, а советник Русаков обязан выжить любой ценой. Вообще любой ценой, без моральных ограничений, если вы понимаете, о чем я. Солдат и полковников еще много, ученых у нас тоже полно, да и дипломата может родить самая обыкновенная женщина, а советник Русаков – он незаменимый – когда все сдохнут, ему тут одному поддерживать контакт. В смысле государственной пользы идея правильная и рациональная. В чисто человеческом измерении – меня тошнит. Я вообще стараюсь не вспоминать, что эту пакостную инструкцию видел, но, извините, под ней стоит моя подпись. И когда отдельные коллеги по экспедиции подчеркнуто держат со мной дистанцию, я думаю: что-то они чуют. Ничего у меня на лице не может быть написано, но если таскаешь в себе некий стыдный грешок и маешься из-за него, люди чувствуют, как с тобой неладно. Год уже не могу отделаться от ощущения, что согласился, пускай и в принципе, чисто умозрительно, на подлость, которую можно только кровью смыть.

Одного не понимаю: как меня накажут, если я нарушу инструкцию и отдам концы?

И никому ведь не поплачешься в жилетку. Ни маме родной, ни даже Калугину. Вон сидит довольный, щурится на солнце, чемодан уже собрал, мечтает небось о спокойной работе в офисе. И не уломают его в департаменте, только я могу упросить чисто по-товарищески отсидеть здесь еще срок. А он возьмет да пошлет меня. Тоже чисто по-товарищески. Далеко и надолго. Совесть у него, видите ли. Да не совесть это, дружище, а неудовлетворенные амбиции. И не дай бог – зависть. Очень мне не понравилось, как он выпалил: «Тебя хотя бы любят!» Как будто его не любят. Насколько я знаю, он всем во дворце нравится. Честный и открытый, иногда чуть-чуть слишком искренний парень, таких здесь ценят, им доверяют. А сам-то ты ценишь этот важнейший ресурс? Пойми, дурачок, пока ты на своем посту, симпатия аборигенов – не игрушка и не приятное дополнение к работе, она вообще тебе не принадлежит, она собственность России. Ты эти теплые чувства обязан беречь и развивать, а не пытаться бежать от трудностей.

И ведь если я сейчас ему скажу такое, он еще быстрее удерет.

Дезертир.

– Ну как, вспоминаешь?

– Будто и не уезжал, – сказал я.

Под нами была река, широкая и мелкая, не судоходная по определению, а сейчас едва не пересохшая. В реке, как всегда, бултыхались гнедые кони и черные дети. Кони мычали, дети помахали нам издали.

Если лошади кочевников, пожалуй, верблюды – я сейчас очень приблизителен, – то тягловая сила оседлых племен трудно поддается классификации и описанию. По строению тела близка к буйволу, но на морду скорее бегемот. Широченным своим хайлом она стесывает ковыль под корень, буквально выстригая степь. Самое интересное, что лошадка хотя и травоядная, но «факультативный хищник», если вы понимаете, о чем я. И достаточно один раз приглядеться к ее мощнейшим клыкам, а потом вспомнить, какую внушительную скорость она развивает на рывке и как резко набирает ее при старте с места, чтобы в душе поселилось глубокое недоверие к этому на редкость спокойному и добродушному существу. И подозрения всякие нехорошие. Что, например, не просто так оно добродушное и любит, когда его чешут за ушами.

Это оно усыпляет вашу бдительность.

Честное слово, мне гораздо больше нравятся степные псы. С ними хотя бы все понятно. Живодеры и трупоеды. Совсем как люди, такая же сволочь. Тунгусу они, кстати, по душе, великий вождь иногда, гуляя по степи, разговаривает с ними, а собачки, ростом ему выше пояса, внимательно слушают и преданно виляют хвостиками. Двое нас таких, кому степные псы симпатичны, Тунгусу вблизи, а мне на расстоянии. Биологов я не считаю, они все сумасшедшие, им и кони – красавцы.

Что еще полезно знать: лошадей тут приручили в незапамятные времена, а степных псов даже не пытаются. Религия аборигенов – если можно ее назвать религией – анимизм, они верят в одушевленность всего живого, видят отражение себя во всем, и степные псы занимают очень важное место в их системе взаимодействия с миром. Псы не священные животные, всего лишь подсобная сила, но без нее никак. Иначе собачек давно бы извели под корень или одомашнили и приспособили к делу – стада пасти, допустим. Но нельзя. Степные псы – проводники усопших в мир духов…

Я помахал детям в ответ. Пригляделся к садам за рекой – они не то чтобы цвели буйным цветом, но урожай будет. Очень засушливое лето нынче. Повернулся лицом к столице. И так знаю, что все на месте и ничего не изменилось, я же неделю на подлете к «Зэ-два» изучал отчеты Калугина и смотрел видео с камер слежения, но самому пробежаться свежим глазом – надо.

Город легонько коптил небо, тихонько гудел на много голосов, еле слышно позвякивал и постукивал тем, что они тут считают музыкой. Главные ворота были привольно распахнуты настежь, заходи – не хочу. Никакой видимой охраны, она в тоннеле за воротами прячется, там хотя бы тень. Та еще мясорубка этот тоннель, в него за один присест заходит на досмотр торговый караван, и не дай бог это окажется диверсия – нашинкуют злодеев вместе с транспортом, а сверху еще и потолок упадет. Тунгус, правда, говорит, такие эксцессы в далеком прошлом. Ну так и городу лет немерено. Предки Тунгуса, бывшие кочевые скотоводы и охотники, закрепились в нем лет триста-четыреста назад, и он тогда уже был по здешним меркам велик.

Занятный город. Под властью династии Ун он перестал расти и начал размножаться почкованием. Время от времени из него выходят отряды поселенцев и направляются кто вверх по реке, кто вниз, кто в глубь континента. Насколько мы понимаем, каждый отряд – то ли семья, то ли похожая родовая структура, имитирующая династию Ун в миниатюре. А здесь штаб-квартира и деловой центр всей этой мафии. И никакой феодальной раздробленности даже в намеках, хотя, казалось бы, есть предпосылки, включая подрывную деятельность кочевых вождей, которые вроде бы сотрудничают с династией Ун, а вроде бы агитируют окраинные поселения за сепаратизм, обещая им свою защиту. Но никто не согласен отложиться от клана, а всерьез потрепать дальние провинции у кочевников кишка тонка. Их век подходит к концу, вожди это чувствуют, вот и трепыхаются.

Самое-то интересное, что экспансия оседлых племен ничего страшного для кочевников не означает, уж в ближайшую тысячу лет точно, степи на всех хватит. И на данном этапе чем больше новых поселений, тем выше качество жизни степняков – растет доход от проводки караванов, ближе ездить торговать, больше хороших товаров. Им бы, если совсем по уму, взять да вписаться в династию на правах младших партнеров. Тем более нынешние кочевые лидеры сплошь дальние родственники Унгусмана, пускай седьмая вода на киселе, но все равно уважаемые люди, с которыми великий вождь говорит слегка иронично, однако на равных. Кажется, они просто морально не готовы к такому серьезному решению. Дергаются и нервничают.

Трудно оставаться спокойным, когда тебе неумолимо наступает на пятки империя. Она так не называется, она не похожа на империю по привычным для нас внешним признакам, да она вообще черт знает на что похожа, но вот по духу – это самое. Империя как инструмент связности – и, внезапно, поддержки разнообразия. За время своего правления Унгусман спокойно, без мордобоя, присоединил несколько дальнородственных племен и, наладив там управление, оборону, финансы и коммуникацию по заведенному образцу, ничего больше пальцем не тронул. Наоборот, вложился в эндемичную культуру, если ее можно так назвать, и не позволяет ей заглохнуть. Людям только дай, они начнут во всем копировать столицу и быстро забудут свое родное – это мне сам великий вождь сказал. И ведь Унгусман откуда-то знает, что допускать такого нельзя. Может, оттуда, что он – великий вождь?..

Из тоннеля показался джип и попылил от города к базе. Мы лениво провожали его глазами, когда он вильнул и пошел в нашу сторону.

– Странное место эта планета, – сказал Калугин. – Пока ты в домике – никому даром не нужен. Только высунешься – невозможно спокойно на берегу посидеть, болтая ногами. С тобой здесь тоже так?

Я открыл было рот, думая ответить: «Не знаю, мне обычно некогда», и очень вовремя его закрыл. Костя решит, что я издеваюсь.

Джип загодя плавно затормозил, чтобы не присыпать нас песочком.

– Загораете, бездельники? – крикнул Миша Штернберг. – Это правильно! До сезона дождей всего каких-то восемь месяцев!

Миша – этнограф и лингвист, сменщик нашего Сорочкина, и вполовину не такой гениальный, зато раз в десять более приятный человек. Наверное, это как-то связано.

Еще он единственный во всей экспедиции, кто носит не земную одежду, а местную тогу, расшитую причудливым родовым узором династии Ун, только без знаков различия. Униформа рядового, так сказать, и кому попало из чужаков ее не подарят. Сорочкину, кстати, не дали. Я бы в такой размахайке ходил с удовольствием, но мне не положено, я не рядовой.

– А что говорят шаманы?

– Да в гробу я видал такие дожди, как они предсказывают. Я хочу, чтобы степь цвела! Тут когда цветет – ух! Загляденье! Буйство жизни! А вы же не видели, вы не попадаете…

– Самым краешком только.

– Это вам не повезло. Но еще успеете. Здорово, советник.