Ангелы отпевают всех подряд. Боевик

Он понимал как много ведьма не договаривает, наклоняясь убрать со стола пустую сковороду. Так много желанного и тучного еще осталось после лысого в ее запазухе. Но, увы, воровской зуд, всегда пробуждаемый в его руках стиснутыми лифчиком грудями Сусанны, но этот раз не проснулся… Нет, он никогда не зарекался, и сегодня не промахнулся бы, если бы в лесу его не изнасиловали деньги. И душу, и страсти, – все высосали доллары… Разве что утром прикадриться к сисястой тетке…

– Вам подушечку побольше положить? Или лучше две думочки поменьше?

Когда шкодливая бабенция переходит на таинственный шепот, музам, с их арфами и цитрами лучше помолчать… Еще вчера он и минуты не помедлил бы, а сейчас не двинулся с места. Внутренний голос строго предупреждал – не верь… Кому, чему не верь голос Осторожности – не разъяснил… И Кровач не верил. Не верил – и все тут. Никому не верил в своей новой жизни…

Хозяйка вешала пиджак на плечиках перед зевом русской печи, а он следил за каждым ее движением – и даже в полусне не верил ни одному ее движению. И ее широкому телу, в котором ничего кроме неутоленной призывной похоти ничего не было, – тоже не верил.

Главное – он не должен терять контроля над окружающим пространством. И, прежде всего над своим чувством признательности за гостеприимство. От доброты своей, прежде всего, следовало ждать подвоха.

На нейлоновой жилке под низким потолком сушились розовый и черный полиэтиленовые пакеты с оборванными ручками. Он сдернул черный, переложил в него из карманов свои намокшие трофеи и только тогда (не помня как) очутился на раскаленной печи… Сунул пакет с долларами под подушку и, хотя это лишило изголовье части комфорта, отключился…

Здесь самописец сознания Тимофея сделал прочерк. Ни снов, ни сомнений, не предчувствий. Подсознание, властитель снов, не торопилось перестраиваться для грядущей безжалостной жизни.

Очнулся он точно в нужный момент. По предусмотрительности это было уже что-то звериное. Комнату наполнял мертвенно пепельный свет траурного рассвета. Комната казалась погруженной на дно пруда, который он возненавидел еще ночью… Все в той же длинной сорочке, Валентина увлеченно манипулировала чужим богатством.

Перед зеркалом на комоде возвышался аккуратный штабель зеленых пачек. Отщипнув от пачки обдуманное количество банкнот, толстушка складывала свою скромную долю в жестяную коробку с пророческой надписью “лапша”, а похудевшую пачку дензнаков возвращала в черный пакет. Как же, разве станет с утра, да с похмелюги такой галантный мужчина позориться перед гостеприимной дамой, пересчитывая свои несметные сокровища.

Тимофей видел в зеркале как посиневшие дряблые губы увядшей за ночь женщины вели неправедный дележ дважды украденных денег. Осунувшееся землистое лицо ее было спокойно, даже величественно. Совершался торжественный момент очищения от скверны нищеты и восшествие в светозарные чертоги обеспеченного будущего. Если прикинуть доллары на вес, то отъем полсотни тысчонок наверняка будет незаметен. Мудрая, и честная женщина эта Валентина.

Да разве это воровство? Женщина своей десницей исправляла недосмотр Проведения, в свое время не обеспечившего и ей встречу с капризной Удачей.

В суете убегания от самого себя, Тимофей (это вранье, что он убегал от бандитов), потерял уже не мало. Вкус к забавным нюансам жизни заметно притупился. Ему стало жалко себя. Он был не способен прочувствовать всех тонкостей торжественности перерождения женщины из беднячки в богачку. Вот он не умел, как умела это затрапезная толстушка, обставить торжества обогащения счастливым, уютным умиротворением.

Даже преступление женщина превратила в запоминающееся удовольствие. Она священнодействовала. Всей душой отдавшись радости, она была прекрасна в своей беззащитности. Такого он не испытает никогда. Так в праве ли он, тщеславный мозгляк, рассудочный авантюрист владеть тем, что другому дает истинно человеческие, воодушевляющие, почти духовные переживания?..

Но до чего скромна. Что ей стоило – тебя сонного топором по башке и – уля-улю, дорогой Тимофей Савельевич.

Вот губы скромной ведьмы перестали шевелиться. Женщина порозовела, словно испытала ошеломительный оргазм. Чувства благодарности господину Случаю переполняли нежное сердце. Из глаз прыснули слезы умиления. Она спрятала коробку, набитую долларовой лапшей, в нижний ящик комода и обратила свое сердце в красный угол избы.

Голубица, не смотря на сексуально привлекательный ватный живот, изящно опустилась на колени перед главной духовной ценностью избы, – халтурной одноцветной картонкой, заменяющей иконку Николы Угодника, и самоотреченно положила голову на пол.

Каялась она или возносила хвалу? Небось, пообещала купить угоднику лампадку?

Вот это уже было свинство. Плутовка возносила благодарение святому угоднику, хотя на деле честь облагодетельствовать добрую женщину целиком принадлежала Тимофею Савельевичу Кровачу. Я взял на себя большую часть греха ее неправедного обогащения. Валентина на меня должна молиться…

Крестилась Валентина не долго. Поднявшись с колен заторопилась… Подставила скамеечку и тихохонько стала засовывать отощавший пакет под подушку. Тимофей с удовольствием втянул ноздрями взволнованный запах вчерашнего женского пота. Затаенное дыхание дородной чаровницы придавала историческому моменту в ее жизни неотразимую привлекательность. Тим даже примерился, поместится ли обольстительница на печке рядом с ним… Пусть заплатит воровской оброк натурой!

– М-м-м-я-я-у-у! – жарко выдохнул Кровач, открывая совершенно трезвые глаза, и крепко поцеловал хозяйку в губы.

– Ай! – взвизгнула душка-толстушка и обвалилась на пол.

Была ли Валентина в обмороке, или притворялась, опасаясь возмездия, но пока Тимофей натягивал заметно севшие портки, она не пошевелилась, хотя аппетитно задравшийся подол ее сорочки очень хотел, чтобы его озорство было оценено по достоинству.

Тим выгреб деньги из коробки, отлистал три сотенных в компенсацию возможных ушибов, случившихся по вине его страстного поцелуя, выпил громадный ковш прекрасной колодезной воды и, туго набитый долларами и надеждами, покинул первое пристанище в его поисках нового счастья. Прихватив, походя, со стола полбуханки ржаного хлеба.

Трепет, вызванный видом больших денег в робком сердце доброй женщины, передался и ему. Живительные силы неудавшейся воровки перелились в его вены и распирали теперь изнутри. Он был весел и подвижен, как надутый презерватив, заигрывающий с ветром. Все верно, полоса удач продолжалась, обреченная на исключительное постоянство. Блаженный! Дурачок! Сунул голову в петлю и ликует…

Никто не проводил Кровача, залетного миллионера, неповторимое олицетворение Золотых Гор, в кои то веки посетившее безвестную деревушку. Четыреста долларов, осыпавшиеся с этих Гор на Валентину, долго еще будут сотрясать бредовыми слухами округу, а Тимофею они крепко попортят кровь уже сегодня, но залетный миллионер еще не знал этого.

С оглушительным волнением приближался он по раскисшей тропке к заколдованному месту, где вчера нечистая сила сыграла с ним злую шутку. Если деньги водяной не припрятал в этой проклятой яме – богатство поминай как звали…

Сам не свой, Кровач заглянул внутрь полу обрушенного колодца глубиной, пожалуй, не меньше трех метров. Воды на дне не было. Сумка преданно ждала своего беспечного хозяина. Какое счастье, что водяной оборотень спрятал ее на ночь у себя. Невесть что могли бы сотворить со спавшим миллионером угоревшие от жадности любовники – ведьма и наркоман-ведьмак…

Возле сумки шевельнулось что-то живое. Проклятье! Нет, это собака… Размозженная голова чудовищно распухла. Почуяв человека, бедняжка приподняла голову, приветливо пошевелила обрубком хвоста. Голова дрожала и дрожал висевший на жилке глаз…

Сердце Кровача не ужалила когтем жалость… Он должен быть готов и не к таким натюрмортам-натюрмордам… Тимофей деловито отломил для обреченной псины половину экспроприированного у Валентины хлеба и мухой вылетел из замшелой могилы друга неведомого бывшего человека.

ГЛАВА 5

Странно, деревня утопала в раскисшей глине, а на этой стороне низины к подошвам ластился песок. Дорога почти подсохла и энергично взбиралась на пригорок. Через полчаса деревня исчезла. Как мираж....

Нет, нет! Не было никакой деревни, никакой Валентины! Все это мне приснилось. Ночь, гроза, горячая печь – нет, нет! В этом нет ни капли реальности… Скоротечная болезнь фантазии…

Он наддал. Он почти бежал, перекошенный сумкой, неподъемной в нормальных условиях для нормального человека. Пот заливал глаза. Он рванул ворот рубашки. Довольно галлюцинаций. Костьми лягу, но вырвусь из этого заколдованного околотка, где не будет никакой чертовщины, где все четко и определенно, кто – враг, кто – не враг.

С каждым километром Сума зловредно прибавляла в весе. Намозолив плечи, теперь она безжалостно дубасила по икрам. Сколько верст этой проклятой земли отделяет его от цивилизации – страшно было предположить…

А как он мечтал о тишине полей, о запахе леса, о несуетной жизни среди трав и цветов, не опоганенных отбросами цивилизации. А что, пошел бы в учителя, срубил бы избу, учил бы ребятишек что такое MS-DOS, NORTON COMANDER…

Сусанна блажь про учительство обрывала сразу, но не препятствовала фантазировать о своей дачке, где-нибудь в сосновом бору. Кресло – качалка или гамак, томик сонетов Шекспира в руках, нет – хороший детектив, лучше про пиратов, и… сладкая дрема аб-со-лют-но-го отключения от любых источников информации, агрессивной в своей злободневности…

Дач своих родителей и Сусанны он откровенно не любил. Мало, что там ни на минуту не оставляли без дела, под окном на юг одной – сосед возвел свинарник, напротив терраски другой – сползлись три капитальных туалета и нагло благоухали на солнышке.

В старых, невероятно скученных дачных деревнях туалеты и свинарники казались главной достопримечательностью, хоть в окно не выглядывай. Какой там отдых, это было становище батраков, осатаневших в тоске о плодородии грядок. Вот где наглядно демонстрировал себя неистребимый кругооборот зловонных питательных веществ в дачном варианте природы.

О! Какую жирную точку поставит он теперь своим огородным мучениям. Он на корню скупит эти нищенские, погрязшие в фекалиях концлагеря, где ради пучка редиски землю мало того, что обкрадывают, истощая, так еще подвергают унизительным экспериментам с химическими средствами борьбы от сожителей земли разных там жучков и червячков…

О! Тимофей Савельевич Кровач предаст архитектурно-беспородное порождение нищеты очистительному огню и разобьет на пепелище прекрасный сад, где каждый белый человек будет иметь возможность и время с чашкой чая в руках любоваться закатом или цветением вишен… Нет, лучше цветением персика… Нет, лучше цветением каштана с его свадебными бело-розовыми свечами на майских ветвях…

Трактор Беларусь немного обогнал его и резко затормозив, заглох.

Господи, ты не забыл! Верю, Ты сопровождаешь меня в скитаниях. Отвалю полтыщи, даже тыщу дам молодцу-трактористу, – пообещал Кровач про себя.

В студенческую пору, в стройотрядах он поработал и на гусеничных, и на колесных тракторах. Его всегда удивляла одна каверзная манера потрепанных белорусских тарахтелок. Стоило ему сесть за руль поддатым, как при лихом торможении двигатель непременно отключался. Вот и этот работяга остановился как вкопанный и заглох, предупреждая, что за рулем – датый! Дверца резко откинулась.

– Залезай, брат.

Тимофей ринулся в кабину, готовый расцеловать спасителя… И наткнулся на неподвижный фарфоровый взгляд. Огромные, плоские зрачки распирали неживой белок… Тракторист вцепился в сумку с деньгами мертвой хваткой и рванул на себя…

– А ну, дай сюда, говнюк!

Первым делом Кровач вспомнил почему ночью так быстро окосел от окурков, валявшихся у Валентины на блюдечке. Потом только до него дошло, что перед ним стриженый любовник Ведьмы-Валентины, что след его взял отпетый наркоман.

Эдик размахнулся молотком… Вот оно, российское головотяпство. Плохо насаженный Молоток соскочил с рукоятки и просвистел возле уха доверчивого магната…

Застигнутый врасплох, Тим попятился. Рванул сумку на себя и обрушил стопудовую тушу Эдика себе на голову. Стриженый сумел подняться на ноги, пригнул угрожающе голову и ноздри его зашевелились. При падении он рассек лоб и теперь со щетинистой рыжей брови капала кровь, густая как мазут.

Эдик сделал шаг вперед, Тимофей – отступил на шаг. Тракторист еще шагнул и вытянул перед собой руки со скрюченными пальцами… Какими устрашающе могучими были эти крюки-пальцы. Какими широкими толстые ладони. Каким зловещим был на них рыжий курчавый пушок, пушок убийцы, в деревенской глуши недосягаемого для правосудия. Но самое отвратительное в надвигающейся смерти была очередная черная капля крови, назревавшая на брови…