Родник Олафа

И он высунул язык. Тот краснел в языках пламени. И все мужики на него глядели внимательно. Загудели…

– Ишь…

– Вона как…

И Василь Настасьич продолжил свой расспрос. Что немко тут делает, с кем он был, что случилось с его спутниками, кто их убил. Они видели в реке трупы. Видели и плоты с плотовщиками. Чьи то были плоты? Ваши? Так на вас те и напали? А откуда плоты гнали? С какой реки? И кое-что мальчик сумел объяснить. Но никто так и не уразумел, по какой реке они сперва плыли и откуда, где же у мальчика очина[67 - Родина.].

Спать легли поздно в вежах, выставив снабдевающего[68 - Охраняющего.]. Мальчику велели спать в большой веже. И он, как только лег на овчину, что ему подсунул Мисюр Зима, так сразу и пропал в черных глубинах вечной реки снов. И утром его не могли добудиться.

Снова светило солнце, голубели небеса. На берегу горели костры. Вежи мужики быстро собирали, тащили узлы на ладью. Ели уху. На ночь ставили мрежу. И улов, как обычно, был богатый: стерляди, налимы, щуки, осетры.

Мальчику нашли и плошку, и ложку. После трапезы ему велели мыть все котлы. И он отнес их на берег и почистил с песком и травой. Но мужик именем Нажир Корчага, низкорослый, лысый, со странно приплюснутой с боков головой, будто и впрямь корчага[69 - Глиняный сосуд.] какая, с брюхом и небольшой бороденкой, остался недоволен и наказал чистить котлы и снаружи, чтоб сияли аки жопа девки после бани. И мальчик снова надрал травы и принялся усердно драить котлы. С них облетала хлопьями сажа, черная короста. Сычонок так старался, что пальцы окровенил. А черноглазый Нажир Корчага снова заворчал, мало ему было сияния.

Тут пришел Мисюр Зима и сказал:

– Довольно, Нажир! Их сто годов никто не чистил!

– Ну, гляди, карась, немко, не сбеги только, – сказал мальчику Нажир. – Вечером снова будет тебе урок.

– Не пужай малого, Корчага, – отвечал Мисюр Зима.

– Карась, немко, – бормотал Нажир Корчага, забирая хорошо очищенные, но еще не сияющие котлы.

И так все и стали с тех пор звать мальчика: Карась Немко. Что за притча. То сычонок, то рыбешка…

– Ну, хватит уж возиться! – крикнул Василь Настась-ич мужикам, еще бродившим по берегу. – Так мы и до ледостава никуды не доплывем. Не мудити!

И вот сходни убраны, и большая ладья, большая и шумная, как торг в Вержавске, пошла по Каспле, вспенивая веслами воду. И только теперь мальчик сумел определить, что плывут они вверх по реке. Увидал сосну, нависшую над водою, опаленную молнией, с расщепленной верхушкой. Ее он уже видел. Так враз и сообразил.

…Или то и сбылось, о чем он просил в думах: повернуло время вспять?

Сычонок боязливо косился на гребцов, сидевших напротив с одной и с другой стороны. Те равномерно наклонялись вперед за веслом, а потом откидывались назад. Мышцы под рубахами так и бугрились. Этого темноусого, с выгоревшим чубом и серыми глазами, с заросшими щетиной щеками, звать Мисюр. А того, что справа, чернявого, с длинной бородой, – Волох. Обычные имена. И ели они кашу, уху хлебали как люди. И пахло от них по-людски: нестираными рубахами, дымом и потом, хлебом.

Правда, Мисюр – Зима, на то у него и чуб выгоревший. Волох – Горностай, так и борода его сияет мехом. И в Вержавске полно таких-то мужиков и ребят, один – Федька Снежко, другой – Унжак Глухарь…

И Сычонок уж решил, что обычные это люди, ладейщики, речники, а Василь Настасьич, как видно, купец с каким-то товаром в тюках. Но тут задул сильный синий ветер, чайки закричали, молодая листва на ивах засеребрилась, закипела. И рябой Нечай встал и начал дергать за веревки, распуская парус. И тот наполнился воздухом сияющим, чудно вспучился, аки брюхо зверя неведомого, сшитый из разноцветных кусков, красных, синих, желтых и фиолетовых, и ладья вдруг пошла с удвоенной силой, так что гребцы свои весла оставили. Да не кудесы ли?!

Сычонок рот разинул и снова начал думать, что все это свершается лишь в его помыслах. Идет река вспять. И летят по ней какие-то люди. Летят, чтобы отомстить тем вепрям можжевеловым, сыроядцам. И где-то там, в верховьях реки, и свершится отмщение, и произойдут кудесы: выйдут из полона тьмы батька Василий Возгорь Ржева, драчливый друг его Андрей Зазыба Тумак да умелец Игнат Страшко Ощера.

Неужто они и впрямь мертвы, зарезаны и потоплены?

Сычонок не мог поверить. Вон как праздником голубеет камка[70 - Шелковая цветная ткань.] неба. Как солнце в великой радости льет свои лучи. И Сычонка так и подмывает пропеть велелепие[71 - Восхваление.], как баит батюшка Докука Ларион, всему миру. Как такое может быть, ежели порезаны, побиты и потоплены батька и дядьки?..

То ли блазнь все, то ли сон, то ли кощуна[72 - Здесь: святотатство.], то ли чье кознованье[73 - Коварство.]…

10

Ладья ветер так удачно ловила, что к вечеру до Поречья дошла. Издалека еще деревню увидели, истобки серые, над некоторыми дымки вьются, куры белеют у плетней, гуси ходят, лошадь пасется.

Сычонок снова забоялся, но и ровно тот парус наполнился надеждой на что-то… Вот из Гобзы-то и вплывут сейчас плоты.

Ладья причалила у лодок-однодеревок. На берегу уже стояли дети босоногие, светловолосые, в потрепанной одежке, глядели на ладью с парусом во все глаза. Вышли и двое мужиков с бородами, в шапках, один в лаптях, другой босой. На берег с лаем кинулись кудлатые собаки. Загоготали гуси.

Василь Настасьич наказал Нечаю поговорить с мужиками. Нечай сошел на берег, с ним и Мисюр Зима, еще один гребец. Деревенские тоже к ним медленно направились. И Сычонок узнал того Вьялицу Кошуру, у которого они со Страшко Ощерой хлеба хотели купить. И у него живот свело от жути почему-то…

Мужики палками отогнали собак. Мальчишки тоже стали швырять в них палками и камнями. Те визжали, отбегая, но все равно лаяли издалека. И гуси не унимались. Василь Настасьич морщился.

На ладье ждали переговорщиков.

Деревенские что-то отвечали Нечаю и Зиме, кивали. Мисюр Зима обернулся к ладье и махнул Сычонку, мол, давай, иди сюды. Мальчик сжался.

– Карась Немко-о-о! – крикнул Зима.

Тут ему дал подзатыльника тот ушастый гребец с замотанным горлом, Иголка.

– Чё, и слух порхнул?

Сычонок оглянулся на него, потирая затылок.

– Иди давай, коли призывают.

И он начал медленно пробираться к сходням. Мужики следили за ним.

На землю Сычонок сошел, а ноги дальше и не идут, подгибаются. Но делать-то нечего. И он поднимается на берег, к мужикам. Те смотрят, обернувшись. Детвора тоже глазеет.

– Ну вот, – говорит Нечай, усмехаясь, – и нашлась твоя очина. Иди к мужикам, оны тебя доставят ужо.

– Э-э, малый, залаз[74 - Опасность, гибельность.] табе? Кто истаяти плотовщиков твоих? Али не видал? – начал спрашивать Вьялица Кошура, устремляя на мальчика взгляд своих заплывших черных глазок.

Глазки-то хоть и черны были, а во глубине ихней будто две белые снежины так и крутились, вились.

Мальчик глядел на него с ужасом.

– От него слова человеческого не добьешься, – сказал Вьялица Кошура. – Безмолвствует, яко каменюка. – Он снова обратился к мальчику. – Еда[75 - Здесь: а то.] кивни. Видал убивцев-то?

Мальчик только глядел на Вьялицу Кошуру, и глаза его казались стеклянными.

– Ладно, люди добрыя, – сказал Кошура. – Мы сиротинушку не бросим. Ни! Осе хрест[76 - Вот крест.]! – И он перекрестился.

– Да у него в Вержавске есть мамка, – возразил второй деревенский, с грубым красноватым лицом мужик и с длинными сильными руками. – Ась?

Мальчик очнулся, взглянул на него и кивнул.

– Ну и добре! – сказал Нечай.

Мисюр Зима потрепал мальчика по голове, и ладейщики отправились обратно. Мальчик смотрел на них. Вот они спустились к ладье, прошли по сходням, убрали их за собой, и ладья отчалила. По воде ударили весла. Детвора, осмелев, тоже спустилась к самой воде. Сычонок смотрел, как ладья уходит по Каспле, – и вдруг рванулся и побежал.

– Ых! Куды?! – крикнули сзади.