Родник Олафа

– А ну пошли, – сказал рябой, грубо встряхивая его за шиворот.

Сычонок еще раз попытался высвободиться, но получил такую затрещину, что в глазах потемнело.

И рябой потащил его вниз. Проморгавшись, Сычонок увидел на берегу других людей, а в реке – ладью с мачтой и убранным парусом. Там тоже были какие-то люди.

Можжевеловые вепри!

У Сычонка потекли по щекам слезы, хоть он и старался с собою справиться и принять смерть как подобает сыну смелого вержавца плотогона Возгоря-Василья. Отец страх как не любил его слезы, гневался изрядно. И Сычонок научился не плакать. Но сейчас сдержаться не мог. Его одолевал дикий страх. Он жаждал жить, видеть новые города, странствовать по рекам и когда-нибудь вернуть себе речь. А вмиг стал лишеником[44 - Ничтожным, несчастным.].

Они спустились на берег с разрушенным шалашом, черным кострищем, разбросанными окровавленными тряпками. Сычонок сразу увидел сапог отца. Он валялся у воды.

Говор среди людей, стоявших на берегу, стих. Все взгляды были устремлены на мальчишку.

Он бегло оглядывал бородатые и безбородые лица простоволосых людей и людей в шапках, но все они казались ему одинаковыми. И он только ждал щелканья кабаньих клыков.

– Кто таков? – послышался голос.

Сычонок взглянул на говорившего. Это был пожилой грузный человек с редкой бородой колечками и редкими усами, в шапке, отороченной мехом, в плаще кирпичного цвета и коротких сапогах. У него были большие серо-голубые глаза.

– Говори, пащенок[45 - Щенок, молокосос.]! – прикрикнул рябой, крепко державший мальчишку за шиворот.

– Ну, чей ты наследок[46 - Наследник, потомок.]? – снова спросил пожилой.

Сычонок смотрел на него сквозь слезы и молчал.

– И что за крамола тута случилася? – снова спросил пожилой, кивая на разрушенный шалаш и разбросанные тряпки.

И до Сычонка начало доходить, что это не те можжевеловые вепри. Он огляделся, утирая глаза.

– Да развяжи ты ему язык, Нечай! – воскликнул кто-то.

И рябой Нечай снова потряс мальчишку за шиворот.

– Да говори же, что за свара тута бысть?! Кто мертвяков пустил рекою? Не те ли плотовщики? А ты с кем был?

И Сычонок уже понимал, что никогда больше не увидит ни отца, ни Страшко Ощеру, ни одноглазого Зазыбу Тумака. И ноги у него подгибались, не держали. Так что рябой Нечай притомился его держать на весу и отпустил. Сычонок сел на землю и уткнулся лицом в ладони с едва зажившими мозолями и заплакал безудержно, так что плечи его ходуном ходили, лопатки тряслись.

Все молчали.

Выплакавшись и обессилев, Сычонок затих.

– Василь Настасьич, – сказал кто-то, – здеся негоже ночь пережидать, скаредное[47 - Скверное.] место.

– Давай, пошли дальше, – отвечал пожилой человек в плаще кирпичного цвета.

– А с мальцом што?

– Эй, иде твоя истобка[48 - Изба.]? Откудова ты, отроче?

– Вишь, молчит, будто карась. Ну, ишшо заговорит. Не очухается никак. Давай, телок, подымайся на ладью, поплывешь с нами. Али тут близко живешь? Ну?! Останешься?

И Сычонок испуганно взглянул на спрашивавшего и замотал головой.

– О, гляди-ко, разумеет. А куды тебе? Вверх или вниз-то надобно?

Сычонок молчал. Он и сам не знал, куда ему теперь податься. Все спуталось в его голове.

– Ладно, пошли.

И Сычонок по сходням из двух связанных липовым лыком досок поднялся на ладью. Тут у бортов сидели мужики в серых льняных рубахах, в шапках, а кто и простоволосый, только волосы ремешком прихватил. Между ними лежало что-то, укрытое дерюгой. Василь Настасьич занял сиденье с овчиной у мачты. На корме сидел с веслом могучий мужик с черной пушистой бородой. Рябой Нечай устроился рядом с Василем Настасьичем. Сходни убрали и шестом оттолкнулись от берега, и ладья двинулась. Сычонок не мог сообразить, куда же? Вверх или вниз?

Весла дружно ударяли по воде, и ладья сильно шла – вперед али назад? Мимо проплывали лесистые берега. Над рекой царили прозрачные весенние сумерки. Начинали щелкать соловьи. После дневного жара становилось прохладно. И дрожь снова пробирала Сычонка. Мужики, сидевшие совсем близко, чуть наклонялись вперед, а потом откидывались назад, вращая тяжелыми веслами в дырах в борту. От них наносило запахом пота. Им-то было тепло как днем.

Сычонок поглядывал пытливо на пожилого мужика. Звали его, как отца. И это Сычонка немного успокаивало. Но кто мог поручиться, что его не ждет расправа, что он не таль[49 - Заложник.]? Хотя вроде эти ладейщики и не походили на можжевеловых вепрей.

Сычонок так и не мог уразуметь, в какую же сторону они плывут.

Гребцы ладно работали веслами без команд. Видно, давно сработались и все знали. А ладья была большая и тяжелая. Сычонок прежде таких и не видывал на Гобзе. Туда заходили лодки поменьше. И у самих вержавцев таких не было.

Василь Настасьич сидел спиной к нему, лицом вперед, привалившись к мачте.

Крикнула цапля, тенью пролетая впереди: «Вав!»

Будто летучая собака. Баба Белуха толковала, что раньше такие водились, переплутами прозывались. Поля охраняли с посевами. А ежели их не задабривать, то и скаредное учиняли: пропускали кабанов, и те все перерывали. В лунные ночи, толковала баба, можно было позорути, как оны, эти собаки крылатые, над полями кувыркаются в тумане. А то прыгнут и побегут по туманам, как по льдинам.

Ладья то входила в холодные потоки воздуха, то снова в теплых плыла. И Сычонка то озноб тряс, то отпускал. Да и все события последнего времени были таковы: то яркие жаркие картины радости, то ужас и хлад. Мальчика просто лихорадило. Он уже не мог остановиться. Так стучал зубами, что сидевший слева гребец с выгоревшими на солнце русыми почти белыми волосами и темными густыми усами отпустил одной рукой весло, пошарил около себя и сунул молча мальчику овчинную безрукавку. Тот обернулся, посмотрел и взял ее, надел. Но озноб не унимался. Сычонок сидел, скрючившись, и дрожал. Страх уже не владел им. Он впал в особое состояние равнодушия. Ему уже все равно было, куда они плывут и что с ним будет дальше.

На небе уже появлялись первые звезды, а ладья все шла по Каспле, гоня широкие усы волн. Но вот Василь Настасьич спросил, указывая на берег:

– А не здесь ли зачалимся? Осе[50 - Вот.]!

И гребцы чуть замедлили свою работу. Рябой Нечай всматривался в приближающийся берег. Но место оказалось неудобным, и ладья еще прошла по реке и наконец пристала к другому, левому пологому берегу. Здесь была обширная поляна у елового леса. Нечай бросил сходни и первым сошел на берег, походил там и крикнул, что можно высаживаться. Гребцы завозились, заговорили, подымаясь, распрямляя спины, потягиваясь, беря свои пожитки и пробираясь к сходням.

– Мисюр… Зима… дай-ка вон топор, – попросили у мужика с выгоревшими волосами.

Так его звали. Он передал топор.

– Айда, чего сидишь, – сказал этот Мисюр Зима мальчику, напяливая шапку на затылок.

Сычонок пошел с ним. По сходням он перешел на берег, озираясь. Одни мужики носили мешки с припасами, еще что-то, другие ушли в лес за дровами. Чубатый мужик высекал искры над трутом. И в какой-то миг Сычонку почудилось, что это Страшко Ощера. Такой же чуб у мужика свисал на один глаз. Он с нарастающим ужасом стал оглядывать остальных. И поблазнилось ему, что и не живые то люди, что плыл-то он с мертвяками. И Сычонок медленно отступал и отступал к лесу. Никто на него не обращал внимания, и он шагнул уже под сень еловую… мгновенье стоял, замерев и ожидая оклика… да и рванул в спасительную дебрь. Только ветки хлестали по щекам, сучья цеплялись за плечи. Прочь, прочь, дальше от мертвяков на ладье.

9

Бежал, бежал, петляя средь деревьев, остановился, переводя дух, прислушался. Сердце так и колотилось в каждом ухе. Он даже поскреб в ушах мизинцами. Снова послушал. Далеко уже раздавались удары топоров. И ничего более. Никто за Сычонком не гнался. Это его ободрило. В лесу уже было темно. И он шел осторожно, выставляя руки… А куды? Гладный[51 - Голодный.], в одной рубахе и портах, босой. Но свободный. Не с мертвяками же ему плавать.

Он вышел на поляну или к болоту. И вдруг увидел чей-то силуэт слева, на краю леса. Мальчик вглядывался. Сначала удивился: собака, но тут же и обмер: это был волк.

Волк его тоже видел.