Родник Олафа

Ковач с молотом шагнул было к нему навстречу, но его остановил окрик второго:

– Треня Ус! А ну не леть!.. Не кобенься, закоснелый[111 - Закоснение – отлагательство, задержка, запущение. Здесь: неисправимый.]. Али забыл, что князь велел всем ковачам града переносить свои кузни на окраины, к речкам и ручьям?

Ковач Треня Ус утер потное лицо и указал на кусты, за которыми и бежал ручей чистый.

– Так вон и Егорьев ручей.

– Аще[112 - Здесь: разве.] окраина? – спросил рыжеватый, кивая на близкий холм с собором. – Кругом истобки все да из дерева, али не чуешь? Забыл пожар велий прошлой зимы? Снова петуха запустить по истобкам?

– Да переезд мне труден, – заговорил хрипло-скрипуче ковач. – Кто тама на краю подвинется? Места даст? Иде? На Крылошанском конце, на Рачевке? Тама не провернешься, все позанято. Али на Пятницком конце? Тама торг. На Смядыни? Тама пристань, смолокурни, плотники ладьи рубят. Монастырь. Две церквы. Ну куды мне?

– А хоть за Днепр, на Ильинский конец! – отрезал темный слуга князев.

– Эва куды! – воскликнул ковач. – Кто ж зачнет ко мне ходить? Это ж и мне уплати, и лодочнику уплати. Как кормыхатися[113 - Кормиться.] буду?

– А то не наша боль, – сказал рыжеватый. – А наше табе последнее казание[114 - Наставление, увещевание.]. Не тяни, Треня Ус! Гляди! В другой раз все поломам, порвем твои меха, побьем горн, а самого под плети потащим на правеж. И твоего подмастерья… – Рыжеватый грозно глянул на парня с перепачканным лицом, а потом обратил внимание и на Сычонка. – А што у тебя за лишеник?

– Не вем[115 - Не ведаю.], греется малый, – отвечал неохотно ковач.

– А ну поди сюды, – позвал рыжеватый, поглаживая усы и подбоченясь другой рукой.

Сычонок оторвался от тепла и осторожно приблизился к нему, взглянул сине исподлобья.

– Ишь, морские глазы, – усмехнулся князев слуга. – Ну, толкуй, кто таков будешь? Чей? Откудова?

Сычонок молча глядел на него снизу.

– Чего в рот воды набрал?

– Да он все помалкивает, – сказал ковач Треня Ус.

– Кто таков, говорю? – повторил рыжеватый. – Иде матка, батька? Али ничейный?

Сычонок молчал. Рыжеватый оглянулся на товарища. Тот махнул рукой. Но рыжеватый не отступал.

– А я счас язычок-то тебе да развяжу, коли узелком он у тебя закручен. – И он поднес к лицу мальчика кулачище, заросший рыжими волосами. – Будешь баить?

И Сычонок быстро кивнул.

– Ну?

Тогда мальчик притронулся пальцами к губам и покрутил головой, развел руками. Рыжий, и темный, и ковач с пареньком пытливо глядели на него.

Рыжий засопел, свирепея.

– Да ён безгласный, Ефим, – остудил гнев друга темный. – Так ли? – обратился он к мальчику.

И тот кивнул.

– Язык урезан? – спросил рыжий. – Кощунствовал? А?.. Ну, покажь.

И мальчик высунул язык.

– А-а-а… Ишшо все у тебя впереди, – ухмыльнулся рыжий.

– Да как же будет извергать хулу, ежели баить не умеет? – возразил второй.

– Письму обучится.

– Ну, тогда ему глазы-васильки сорвать придется, аки цветочки… А ты грамоте не разумеешь? – спросил темный.

Мальчик отрицательно покрутил головой.

– Мамка, батька у тебя есть? – продолжил расспрос темный.

Как мог Сычонок на такой вопрос ответить? Он и отвечал невнятно: и да, и нет. Темный махнул снова рукой.

– Ай, мученье одно. Давай-ка дуй отсюдова, чтобы и духу твово не было! Ну, кыш! Пшел!

А рыжий хотел ему влепить затрещину, но мальчик увернулся и побежал.

– Только пятки сверкают, – сказал темный.

– Да они у него, как копыта у черта, – отвечал рыжий.

И оба загрохотали смехом, как два немазаных колеса тележных по булыжной мостовой.

И тут уже собаки всей улочки бросились с лаем за беглецом. Они догоняли мальчика, норовя ухватить и за пятки, и за лодыжки, и за руки. Сычонок добежал до большого дерева, хотел на него взобраться, да нижние ветви все были обломаны, он только ободрал себе грудь да порвал рубаху, пытаясь допрыгнуть до нижней ветви. И не смог. А собаки, хрипя и визжа, окружили его, наскакивая. Он обернулся, прижался спиной к морщинистой коре дерева, ища глазами палку или камень… Ничего не было рядом! От отчаяния он взял и засвистел по-своему: округло и таинственно, будто лесной дух, застигнутый врасплох в городе. Все собаки онемели, замерли. Видать, им еще не доводилось слышать так рядом лесной этот посвист… Но пауза длилась мгновенье. И тишина лопнула яростным лаем, визгом, завыванием, хрипом. Свора уже нешуточно набросилась на странного пришлеца.

Да тут в самую гущу лохматых тел врезался камень, и собаки взвизгнули жалобно. А следом полетел еще один камень, да покрупнее, хороший булыжник. Псы, скуля и визжа, откатились от дерева с прижавшимся к нему мальчиком, озираясь, соображая, не накинуться ли на обидчика. Но обидчик в черной рясе и черной шапочке на длинных черных волосах сам шел на них, размахивая палкой и что-то крича. И те, огрызаясь, отбежали в сторону.

– Сучье племя! – звонко кричал молодой смуглый монах. – А ну не леть!

Он снова нагнулся, подобрал камень и запустил в свору. Собаки отбежали еще дальше и лаяли издали, не смея уже приближаться. Иные и вовсе трусили прочь. За черной фигурой они признали власть и силу.

2

По улице Великой вдоль Днепра монах увел мальчика из огражденного града в слободу Чуриловку на Смядынь, где был монастырь Бориса и Глеба.

Монастырь стоял посреди зеленеющей луговины. Был он весь деревянный: деревянная ограда, обмазанная глиной и выбеленная; деревянные ворота и сторожка; внутри деревянные избы-кельи, деревянная трапезная, поварня и, наконец, деревянный храм с колокольней. Поблизости разбиты были огороды. А в самом монастыре меж кельями рос сад древесных овощей[116 - Так называли тогда фрукты.]: яблони, сливы и вишни. Яблони-то сейчас как раз и цвели розовым и белым.

Сычонок как вошел, так и почуял их аромат. И хотя день был бессолнечный, вокруг яблонь труждались бабочки, мухи, пчелы и шмели.

Он думал, что этот смуглый монах с курчавой черной бородой и черными бровями, из-под которых как-то странно, тепло и вместе с тем тревожно, светились глаза орехового цвета, совсем молод, но на той улице Великой, по которой они шли, бабы и мужики ему кланялись, а иные спешили подойти и, получив благословение, лобызнуть руку, говоря: «Отче Стефан». Разговаривал он со всеми как-то одинаково, с нутряной улыбкой.

В монастыре спрашивали, кого это он привел? Стефан отвечал, что имя отрока неведомое, ибо Господь замкнул для чего-то его уста, наложил на малого печать молчания.

– Эх, да мало ли их тут бродит, лишеников неприкаянных, – сказал один монах с широким носом и налимьими усами, спадавшими на жидкую броду. – Коли всех привечать, обо всех печися[117 - Заботиться.], самим придется ходить побираться Христа ради.