Ключи от Стамбула

– Вы полагаете, ваши мечтания осуществятся? – барственно расположившись в кресле, задался вопросом лорд Литтон, и в его голосе послышалась усмешка.

– Я не просто полагаю, я уверен, – твёрдо ответил Игнатьев.

Он знал, с кем и как разговаривать. В лице англичанина Николай Павлович видел давнего врага России, прочно пустившего корни своей резидентуры при Константинопольском дворе. Граф Брасье де Сен-Симон шепнул ему, что посол её величества королевы Англии сэр Генри Бульвер-Литтон пользуется исключительно большим влиянием на Абдул-Азиса и держит в своих руках все нити дворцовых интриг.

– Ну да, ну да, – пробормотал англичанин в конце их недолгой беседы, покидая кресло для прощального рукопожатия. – Ваша искренность и вера в справедливость лучше всяких слов говорят мне о том, что человечество стоит не в конце, а в начале своей истории.

Вечером студент посольства Кимон Аргиропуло привёз из города турецкую листовку.

Её текст был отпечатан по-французски. Несмотря на мелкий типографский шрифт, читался он с заметным интересом, прокламируя рассерженные фразы: «Турция – клоака беззакония! Алчность чиновников неимоверная, просто дичайшая! Народ измучён жуткими поборами. И всё оттого, что законы не действуют; действует один лишь произвол. Финансы подотчётны казнокрадам, и ни один из них не осуждён, не бит плетьми и не отправлен на каторгу. В полиции сплошь деспоты, преступники, мерзавцы. Дикость на каждом шагу».

С этим утвержденьем не поспоришь: чем хуже бумага, на которой отпечатана листовка, тем больше ей веры.

Прокламация была рассчитана на европейцев, которые обычно знать не знали и не собирались знать, что несостоятельность, недобросовестность и дикость турецких правителей дошли до такой ужасающей степени, что Ибрагим-паша, комендант Стамбула, каждый вечер напивался до бесчувствия. И как не напиваться до бесчувствия, когда экономическое состояние Турции напоминало долговую яму, из которой ей не дано было выбраться. Ни Англия, ни Франция не дали бы ей этого сделать. Даже годовой бюджет Османской империи исчислялся во франках, чтобы Наполеон III и его финансовые олигархи не путались в подсчётах своих прибылей: на один вложенный в экономику Турции франк они получали не менее ста. Но желали, конечно же, большего.

Объявив Черное море нейтральным, запретив России иметь черноморский флот и арсеналы в портах, Англия и Франция поставили Россию в крайне унизительное положение, мириться с которым Николай Павлович не собирался, как того и требовал Александр II, напутствуя Игнатьева перед его отъездом в Турцию.

– Решай на месте, что для нас сейчас важнее: дружба с Францией, как утверждает Горчаков, или дружба с Турцией, чтобы получить доступ в проливы.

Игнатьев ратовал за дружбу с Турцией.

В голове его стал созревать великий замысел, как сделать так, чтобы «сугра» – священная печать османов, имевшая сходство с оттиском ладони и заменявшая на правительственных бумагах Порты государственный герб, в центре которого арабской вязью было начертано имя: Абд-уль-Азиз, легла на будущий договор о добрососедстве и сотрудничестве между Россией и Турцией.

Великий замысел, великий. Но он и обуза немалая, которая сопряжена с предельно строгим отношением к себе и к тем, от кого хоть в мало-мальской доле зависит осуществление столь трудного значительного дела.

Дипломатия не танец восточных монахов – добровольных мучеников ислама, и не игра в кости, столь любимая магометанами, она – умение найти своё в чужом. Она не терпит принцип: либо-либо. Либо успех, либо провал. Если помнить о том, что в конфликте намерений между ним, русским посланником при Константинопольском дворе и самим этим двором, между ним и остальными дипломатами, важную роль будет играть среда, он должен изучить её до мелочей. А коли так, – мысленно набрасывал план своих действий Николай Павлович, – я должен буду изучить характеры своих коллег, приятелей и недругов, турок, славян, иудеев, православных и католиков, безбожников и протестантов, чистых и нечистых, а прежде всего, своенравную натуру падишаха. Распознать в той мере, в какой это возможно будет сделать не кому-нибудь, а именно ему, защитнику российских интересов на Востоке. И какие бы подножки не ставила ему судьба или же смена политических событий, он должен будет действовать по принципу: «Взялся за гуж…». Иди и веруй. Верь, что это так и по-другому нельзя. И, может, в этом действенном посыле кроется смысл его служения Отечеству.

Глава XI

В Константинополе, как и во всяком азиатском городе, тротуаров нет. Центральная улица, на которой находится дворец русского посольства, «La grande rue de Pera», запружена народом и многочисленными экипажами, но, вместе с тем, найти извозчика не представляется возможным. Улица узкая, не более двух сажен в ширину, а кое-где и того меньше. Ехать можно только шагом, так как два встречных экипажа из-за выступов домов и всеобщей сутолоки не всегда могут разъехаться. Едва выйдешь из посольства, как тут же оказываешься в жуткой толкотне с её кромешным грохотом колёс, копыт, старых карет, новых ландо, модных колясок, крестьянских телег и скрипучих повозок, называемых арбами и мажарами. Звон бубенцов смешивается с гортанными криками разносчиков воды, продавцов фруктов и овощей, персидской халвы и армянского сыра, турецкого шербета и болгарского ягурта – той же нашей простокваши, только из овечьего молока. По утрам ещё разносят сливки для утреннего кофе. Ржание коней, мычание быков, гомон толпы то и дело заглушаются воплями «варда!» – «поберегись!». Это кричат извозчики, форейторы и кучера, погонщики ослов и худорёбрые хамалы – носильщики тяжестей, согнутые в три погибели под каким-нибудь грузным комодом с распадающимися дверцами или надсадно хрипящие под огромным роялем с торчащими вверх ножками. Взвалив свой груз на спины, плечи, головы, не видя ничего перед собой, кроме пяток впереди идущих, они движутся медленным шагом и привычно стращают друг друга. Пешеходам volens nevolens[2 - Волей-неволей (лат.).] приходится лавировать между животными и экипажами. Куда ни глянешь – пестрая толпа. Европейские наряды, дамские шляпы, мужские цилиндры; английские кепи, болгарские бараньи шапки; камилавки евреев и фески, фески, фески! Преимущественно фески: ярко-малиновые с чёрными кистями. Турки переняли их у греков, завоевав Византию. Много негров и арабов. У негров фески плоские, а головы арабов-бедуинов покрыты белыми платками, красиво собранными в складки шнурами из цветного шёлка. Толчея, словно в Париже – часто бывают заторы. Да и как им не быть, когда повсюду стоят столики и стулья, турки варят кофе, жарят на углях шашлыки; на деревянном масле (чтобы отбить запах) парят рыбу. Чад и смрад стоят такие, что не продохнуть, и тут же толкаются нищие, цыгане с тощими медведями, закованными в цепи, цирюльники, готовые обрить любого правоверного, пока он будет наслаждаться кофе и курить кальян. Женщин на улице мало, в основном мужчины. Редко где можно увидеть молодую турчанку в ярко-синем, жёлтом или сиреневом платье, да и то её лицо прикрыто «яшмаком» – полупрозрачной шёлковой вуалью. Турчанки ходят стайками в сопровождении мужчин или старух. В других кварталах ещё хуже. Пера – это, собственно, и есть Константинополь. Все остальные части города – Стамбул. Из окон нашего посольства он весь, как на ладони – вместе с бухтой Золотого Рога, чьи воды на закате, в самом деле, блещут золотом. В Стамбуле, который отделён от Перы глубоким обрывом, заросшим дебёлым бурьяном, травой и колючим кустарником, преимущественно тёрном и кизилом, расположены дворцы султана, там находится правительство, пышно именуемое Портой, адмиралтейство, сераскират – военное ведомство, артиллерийский арсенал, духовное училище и университет.

По поручению Александра II Игнатьев побывал на лошадином рынке: Ат-Мейдане. Ходил, присматривал коней для его царского завода. Ему глянулась одна лошадь, белая, в яблоках, с грациозной шеей: кровный «араб» – без подмеса. Голова небольшого размера, вогнутый профиль, маленькие уши и широкие, как у налима, ноздри. Плечи длинные, косые. И холка так дивно очерчена – глаз не отвести! Ноги твёрдые, с чётко отбитыми сухожилиями, а хвост мягкий, шелковистый, высоко посаженный. Николай Павлович взялся было уводить её – ан нет, не сторговались. Барышник заломил крутую цену. Разошлись в пустяках, в каких-нибудь двухстах франках. Драгоман Макеев в утешение сказал, что здешние торговцы – сброд подонков, ушат безумной жадности и очевидного обмана в состоянии зловонного брожения. Куда ни глянешь, в какой квартал ни сунешься, всюду вор на воре, разбойник на разбойнике; мерзкие выползки преступного подполья, греки и армяне, которые, чуть что, прибегают к помощи европейских посольств. Турецкие власти лишний раз боятся их укоротить, арестовать, и всё из-за того, что подлые людишки тотчас поднимают крик: «Христиан обижают! Невинных преследуют!» Да каких там «невинных»! Армяне воруют маленьких девочек и продают их арабам в пустыню, а греки развращают мальчиков. Между ними снуют иудеи: рыщут свой гешефт. Из игорных домов с барышом не уйдёшь – ограбят или перережут горло.

Вечером, после мучительных раздумий, Николай Павлович решил, что правда лучше лжи и, скрепя сердце, сообщил родителям о горе, посетившем их семью.

Глава XII

– Пушки и порох для турецкой армии изготовляют на государственных заводах во Фракии, – сказал военный атташе посольства полковник Виктор Антонович Франкини и посмотрел на Николая Павловича в ожидании новых вопросов. Это был серьёзный, быстроглазый офицер с безукоризненной армейской выправкой, способный быстро набросать с десяток вариантов какой-нибудь секретной операции, мгновенно оценить все плюсы и минусы каждого, остановиться на лучшем и не только озадачить им своих агентов, но ещё и рассказать, как им вести игру с контрразведкой противника. Выпускник Михайловского артиллерийского училища, прекрасно разбиравшийся в оружии и обладавший беспримерной по цепкости памятью, он пристально следил за вооружением турецкой армии и мог часами – взахлёб! – говорить о новейших образцах военной техники. Задачи военной разведке ставились весьма серьёзные. И чем больше Николай Павлович узнавал своего атташе, тем с большим пиететом относился к нему, тем более, что Виктор Антонович Франкини был на двенадцать лет старше него и много чего испытал в своей жизни.

– Хорошая разведка у немецкого посла, но австрийцы окопались лучше. Ничуть не уступают своим английским и французским коллегам, – возвращаясь к теме их беседы, сообщил военный атташе.

– Где секреты, там и дипломаты, – проговорил Николай Павлович, просматривая поданный ему реестр иностранных соглядатаев, среди которых попадались уже знакомые ему фамилии. – Приходится лишь недоумевать и разводить руками, печалуясь о том, что тайными агентами многих правительств являются сомнительные личности с крайне дурной репутацией.

– Люди всю свою сознательную жизнь, во все века, на протяжении огромной человеческой истории шпионили и ябедничали друг на друга. Доносили. Я как-то открыл Библию, – сказал полковник Франкини, – и поразился: оказывается, уже Иисус Навин имел разветвлённую, глубоко интегрированную в чужое общество и хорошо, должно быть, законспирированную сеть своих тайных агентов.

– Чтобы победить врага, надо его изучить, – в тон ему сказал Игнатьев. – Причём, изучить досконально. А не так, как это было у Наполеона: пришёл, увидел фигу с маслом вместо ожидаемой победы и еле унёс ноги.

Виктор Антонович расхохотался.

– Хорошо вы его припечатали.

– Это нам с вами наука. В том положении, в котором мы находимся, агентурная работа должна быть признана первостепенной.

Полковник Франкини уже четыре года добывал военные секреты для российского Генштаба и сообщил Игнатьеву, что в Пере, под покровительством французского посольства, турецкими армянами был составлен некий Протокол, который держался в величайшей тайне. Секретный меморандум подписали Дауд-паша и преосвященный Азариан, весьма влиятельные лица среди армян-католиков. О существовании этого документа, не подлежащего огласке, Игнатьеву поведал и настоятель посольской церкви отец Антонин (Капустин), с которым у Николая Павловича сразу же установились доверительные отношения. Сызмала приученный не откладывать дела в долгий ящик, Игнатьев попросил своего атташе раздобыть секретные бумаги.

– Если это вас не затруднит, – предупредил он сразу, понимая всю степень загруженности Виктора Антоновича и сложность в исполнении своей нелёгкой просьбы.

Глава XIII

Наместник Аллаха на земле, правитель Османской империи солнцеликий падишах Абдул-Азис совсем не походил на человека, которому пристало сдерживать каждое движение души, следить за каждым своим словом и выверять не только всякий шаг, но и любой жест. Напротив. Он не скрывал своих желаний, не прятал обид и восторгов, разве что утаивал свои надежды, но это свойственно довольно многим людям, даже не обременённым царской властью. И вот теперь, заполучив в друзья Игнатьева, способного давать ему разумные советы ничуть не хуже великого везира и обладающего редким знанием людей, как будто видел их насквозь и запросто читал их мысли, Абдул-Азис почувствовал себя куда увереннее на турецком троне, и в какой-то мере благодушнее. Власть монарха далась ему ни за что ни про что, как ни за что ни про что дались ему титул падишаха, несметные богатства Османской империи и миллионы подданных. И всё это он воспринимал с тем же самообожанием, с каким воспринимал крепость своего могучего сильного тела, взрывчатость характера и противоречивость ума.

Постоянно помня об этих качествах его натуры, Николай Павлович так умел строить беседу, так давал тот или иной совет, что оставлял у Абдул-Азиса впечатление, будто он сам до всего додумался, но, являясь человеком благородным, дал своему собеседнику возможность высказаться в полной мере по затронутой ими проблеме. Игнатьев видел, что доставляет падишаху истинное удовольствие, когда он, генерал, посланник Русского Царя, вооружает его убедительным знанием низкой стороны европейской политики, раскрывает перед ним её коварную сущность и тем самым делает его поистине неуязвимым, бесстрашным и несказанно благородным в отличие от всех тех, кто пытается бросить тень на блистательную личность владыки Османской империи, тайно возненавидев, как Всевышнего, так и его самого. Николаю Павловичу доносили, что Абдул-Азис не раз говорил великому везиру, как много полезного и неподдельно умного узнал он из бесед с русским послом, который ничуть не похож на профессора, но чьи похвальные уроки воспринимаются как поразительные лекции! Турецкий самодержец откровенно сожалел, что не имел возможности записывать их, и с жаром утверждал, что, окажись они записанными даже в наикратчайшем виде, никакие знаменитые трактаты о тайнах всемирной истории, извечно яркой и мрачной, чистой и грязной, кровавой и неуёмной в своей порочности, ни в коей мере не могли сравниться и соперничать с ними по глубине знаний.

Прошло не так уж много времени с момента первого знакомства Игнатьева с Абдул-Азисом в год его восшествия на турецкий престол, а они уже встречались с обоюдной радостью, без принуждения, общались без обид, хотя касались острых тем, и расставались всегда дружески, с сердечной теплотой. В одну из встреч Абдул-Азис затронул очень болезненную для него тему – тему недовольства христиан, живущих в управляемой им империи, и вообще славянства.

– Мне хотелось бы знать, господин русский посол, ваше искреннее мнение на этот счёт.

– С удовольствием отвечу, – заверил его Николай Павлович, и, не теряя градуса высоких размышлений, заговорил с привычной для него открытостью: – Расовая особенность славян, в отличие от германцев, заключается в стремлении каждого племени, каждой отрасли того же семейства, сохранить свою самостоятельность и разновидность, не подчиняясь друг другу.

– Но они могут объединяться для решения каких-то своих целей? – задал Абдул-Азис тревожащий его вопрос.

– Объединиться они могут, – ответил Игнатьев, которому вполне была понятна озабоченность султана: критские греки снова взялись за оружие, требуя поддержки от болгар и сербов. – Но очень медленным путём, при соблюдении ряда условий.

– Каковы эти условия? – спросил султан как человек, имеющий законные права казнить и миловать любого в своём царстве.

– К самому важному ряду условий, способствующих тесному слиянию славян, я бы отнёс прежде всего язык и унаследованную ими православную веру, но подчёркиваю, – сказал Николай Павлович, – объединиться они могут только в одной форме: оборонительного союза.

– Но сейчас-то им ничто не угрожает, – бородатое лицо султана посуровело. – Они живут в своей стране, справляют свадьбы и растят детей. И веру их никто не запрещает. – В его глазах стоял вопрос.

– Дамоклов меч мусульманской расправы висит над каждым христианином, – без тени укоризны в тоне ответил Игнатьев, смягчая голос так, чтобы султан не впал в экстаз рассерженной гордыни. – Этот меч висит с того самого дня, когда император Константин пал на поле битвы за родной ему город, за свою великую страну и православную цивилизацию.

– Я не люблю сухие споры, в которых много чепухи, но мало жизни, – величественно и зловеще произнёс Абдул-Азис. – Я хочу знать ответ на свой вопрос: почему славяне склонны к мятежам? Ведь у германцев, вы сказали, по-другому.

– Ваше величество, – самым почтительным образом заговорил Николай Павлович, обращаясь к нему с тем изумительным полупоклоном, в котором должны были прочитываться и глубочайшее уважение к царственному собеседнику, и высота его султанского величия, и глубина его чувствительной натуры со всей её непостижимостью. – Я вряд ли отвечу на этот вопрос. Если у меня и есть какие-то мысли, я не рискну их сообщить, поскольку не уверен в них всецело; к тому же я боюсь наскучить вам своим косноязычием. Я не хочу присваивать себе ничьих суждений, поэтому я говорю о том, что чувствую и знаю лучше всех.

Абдул-Азису, видимо, понравился ответ, изложенный в такой галантной форме: глаза его заметно потеплели.

– Не обижайтесь на меня за мою резкость. Мне приятно беседовать с вами.

– О какой резкости вы говорите, ваше величество? – спросил Игнатьев изумлённо. – Кроме вашего сердечного внимания я, право, ничего не уловил. – Он даже чуточку развёл руками. – Что, разумеется, и радует меня, и поощряет. – После секундной паузы он вновь заговорил: – Главной помехой в объединении славян служат поляки с их католическим апломбом, западничеством и латинской ненавистью к православию. Если бы в Австрии не первенствовали мадьяры, а между славянами – поляки, тогда им легко было бы сговориться и сойтись с правительством страны, в которой численный перевес населения находится на стороне единокровных им народностей. Дуалистическая Австрия с входящей в её империю Венгрией, стремящаяся к Эгейскому морю, к созданию Восточной империи Габсбургов и порабощению балканских славян, – ваш извечный, прирождённый соперник и враг, с которым рано или поздно Турции придётся сразиться, причём, насмерть. Как из-за первенства на Востоке, так и ради единства и цельности Турции.

Абдул-Азис никак не ждал такого приговора.

– Выходит, я вооружаюсь?..

– Против Австро-Венгрии, – тотчас ответил на его вопрос Николай Павлович. – Ибо она ваш настоящий враг, а вовсе не Россия, мечтающая жить в добрососедстве, забыв вчерашние обиды. Всё, что нам надо, это свободный вход в проливы и Средиземное море, о чём нам с вами есть резон договориться. Игнатьев верно угадывал, в каком направлении может развиваться экспансионистская деятельность Австрии, опирающаяся на идеи католического славянства, враждебного православию, и, не собираясь спорить попусту, был твёрдо убеждён в том, что все исторические затруднения России во многом происходили от забвения этой истины, от пренебрежения этой основы здоровой русской политики. А если они происходили в прошлом, следовательно, могут произойти и в будущем.

Он знал, что творилось вокруг Турции и внутри неё самой и что вызывало беспокойство падишаха: глухо ярился Йемен, скалила зубы Персия, точили ножи четы в Македонии. А еще греки бузили на Крите, не говоря уже о том, что какие-то подлые силы натравливали курдов на армян, армян на турок, турок на арабов, сербов и болгар. Николай Павлович уловил клокочущее в душе Абдул-Азиса раздражение, подхлёстнутое страстностью натуры, и, судя по тому огню, который полыхнул в его глазах, смог возвеличить честолюбие султана. Если он и прибегнул к скрытой помощи притворства, то в неуловимо-малой, почти гомеопатической дозе, отмерянной на самых точных и чутких весах, какие водятся лишь у аптекарей и дипломатов. И лести, что использовал он в своей речи, было ровно столько, чтобы она мигом испарилась, как исчезает в сенокос роса, едва взойдёт над горизонтом солнце. Лесть и притворство улетучились, а чувство дружества осталось, но осталось вовсе не таким, каким оно казалось раньше, а куда возвышенней и крепче, делая османского владыку и российского посла необходимыми друг другу.