Ключи от Стамбула

Глава VIII

Объясняя суть конфликта, Леонтьев разом оживился и стал помогать себе жестами.

– Я не привык сидеть на краешке стола да ещё на кончике стула, в самом углу, откуда выбраться нет никакой возможности, когда паршивый лягушатник поносит мою Родину. Я опрокину стол и дам ему по роже!

– Не волнуйтесь, Константин Николаевич, – радуясь такой его позиции, с улыбкой произнёс Игнатьев. – Я целиком на вашей стороне. Мне нравится ваша решимость бить недругов по мордасам. Нельзя допустить, чтобы русская дипломатия утратила чувство самоидентичности. Наши западные коллеги, впрочем, как и все недружественные нам политики Европы, должны быть приучены к тому, что в глазах у русских патриотов они никогда не прочтут свойственные им наглость и робость, но зато им всегда придётся натыкаться на прямой ответный взгляд, который будет заставлять их опускать глаза! Ведь в этом взгляде будет мужество, решимость биться до конца и воля к сокрушительной победе! – Его лицо порозовело, а глаза горели от безудержной отваги, точно он бросал противнику перчатку, вызывая того на дуэль, или же сам – бесстрашно! – принимал смертельный вызов. Он был поистине хорош в эту минуту. – А посему запомните: мы своих не выдаём. Вы у меня главный претендент на первое вакантное место консула. Пока оставайтесь в Адрианополе, а затем я подумаю, куда вас откомандировать. Вероятнее всего, в Тульчу.

– Сочту за честь быть полезным Отечеству.

Леонтьев с чувством пожал руку и надолго замолчал, словно выражал тем самым искреннюю благодарность.

Николай Павлович сразу же отметил про себя, что другой на его месте сказал бы несколько иначе: «…быть полезным вам» или «вашему превосходительству», а Леонтьев вот как произнёс: «Отечеству»! – и это лучше всяких слов характеризовало его как истинного патриота.

Игнатьеву очень понравился такой ответ, и он попросил новоявленного консула поделиться своим видением турецкого общества.

– В особенности интересно умонастроение болгар.

Леонтьев долго смотрел в пол, затем поднял глаза. Красивые глаза мечтательного человека.

– Как флорентийская уния стала причиной гибели Византии, так и греко-католическая столкнёт болгар в пропасть истории. Живя в Андрианополе, общаясь с тамошним народом, я довольно скоро понял, что определённой части болгар, поражённой тлёй католицизма, а она не так уж и мала, очень претит стремление православной России опекать их соплеменников, как в настоящем, так и в будущем. Эта часть всячески нападает на сторонников нашего влияния, используя любой удобный случай для охаивания государственного устройства российской империи и лично императора.

– Что заставляет болгар принимать униатство?

– Крайняя бедность. Почти нищета.

– Трудно найти работу? – предположил Игнатьев, чьи щёки всё ещё пылали.

– Православным – да, – сказал Леонтьев. – Чтобы придерживаться своих религиозных взглядов, их надо, прежде всего, иметь; равно как необходимо обладать определённым мужеством и, если хотите, смелостью в отстаивании своей точки зрения. Среди известных мне болгар таких людей не густо.

– Как вы думаете, отчего?

– А тут и думать нечего, – без всяких уловок ответил он. – Болгары, находясь под многолетним игом, исчисляемым веками, привыкли лгать и лицемерить так, что за них частенько становится стыдно.

– А что греки?

– Они держатся за счёт своих святых. Но католичество и их берёт за горло.

– В какой форме?

– Играет на их сребролюбии.

– Они настолько любят деньги, что поддаются чужому влиянию? – Николай Павлович был рад, что затеял беседу. Его визави отвечал умно, предельно честно, говорил, что думал, без досадных недомолвок и заячьих скидок в ту или иную сторону. – Все те греки, с которыми я вынужден был иметь дело по своей консульской занятости, – после секундной запинки ответил Леонтьев, – были попросту скучны. Они скучны своим упрямым стремлением первенствовать. В каждом из них Вавилонская башня гордыни. Я не скажу, что они болтуны, пустобрёхи. Люди они хваткие, бесспорно. Купцы, банкиры, адвокаты; доктора, учительствующий клан. В греческой среде уйма судейских, способных укатать в тюрьму даже покойника за громогласное хуление султана.

– Одним словом, – разулыбался Игнатьев, которому понравилась остроумная красочность фразы, – легче печной дым примять коленом и затолкать в трубу, чем перехитрить их шайку-лейку.

– Они действительно хитры как иудеи.

– А как они между собой живут? – Спросил Игнатьев. – Греки и болгары?

– Плохо, – ни секунды не колеблясь, ответил Леонтьев. – У болгар свои обиды, у греков свои. Вековечные.

– Значит, союз их невозможен?

– Никогда.

– Ни под каким политическим соусом?

– Нет.

– Как вы думаете, отчего?

– Я много размышлял на эту тему. Должно быть, дело в том, что греки самоё цивилизация, вы понимаете, о чём я говорю, а современные болгары, как вы к ним не относитесь, это всего лишь племя. А так, в политическом смысле, богатые и умные болгары мечтают об одном: они хотели бы войти в состав России с губернским административным устройством Болгарии: Тырновская губерния, Софийская, Варнинская.

Николай Павлович слушал его с большим вниманием и, говоря о болгарах и греках, стал расспрашивать о турках. Каковы они – стамбульские аборигены?

Леонтьев усмехнулся.

– Турок прост. Любого европейца он считает остолопом.

– Это ещё почему? – спросил Игнатьев, желающий как можно лучше разобраться в психологии коренных жителей. – Из-за разницы в религиозном воспитании, или причина коренится в чём-то ином, более скрытом и трудноуловимом?

Его вице-консул плотно сомкнул губы, пощипал свою короткую, но тщательно подстриженную бороду и после паузы ответил.

– Религия здесь ни при чём. Всё объясняется банальным сребролюбием, которое внушает турку глубочайшее презрение к тем, кто неразумно тратит деньги, путешествуя по миру. Вот отчего Стамбул немыслим без его дороговизны, совершенно зверских цен, способных разорить любого пилигрима, и совсем непредставим без того множества нахальных попрошаек, что шагу не дают ступить, пока ты от них не откупишься. Турок считает своей святой обязанностью облегчить карман европейца. Вы сами видели, какое количество лодок, шлюпок и каиков окружило ваш посольский пароход, едва он стал на якорь.

– Это так, – отозвался Игнатьев. В памяти запечатлелись не только безоблачно ясное небо и совершенно спокойные воды Босфора в день его прибытия в Константинополь, но и густая масса разнообразных лодок, из которых по-пиратски, словно взяли пароход на абордаж, по узким трапам и веревкам, перегоняя друг друга, стали рьяно, но отнюдь не дружно, карабкаться галдящие лодочники. Они напоминали собою саранчу: трескучую и страшно ненасытную. В мгновение ока заполнив палубу третьего класса, бранясь, неистово толкаясь и отчаянно жестикулируя, лодочники почти силой вырывали вещи у ошеломлённых пассажиров и столь незамысловатым образом обеспечивали себе заработок, доставляя прибывших на берег. Капитан «Тамани» тщетно орал в рупор, норовя утихомирить и угомонить «чёртово семя», не обращавшее никакого внимания на его угрозы и словесные пассажи. Ослеплённые жаждой поживы, местные приматы воспринимали матросскую зуботычину или увесистую оплеуху малороссийского бурсака, всячески оберегавшего старушку-мать от грубых притеснений на её пути в Иерусалим, как вполне резонные и потому нисколько не обидные. Складывалось впечатление, что и затрещины, и оплеухи лишь добавляли им отчаянной весёлости.

– Повторяю, – после небольшой заминки вновь заговорил Леонтьев, – турок прост. Ничего его так не угнетает, как необходимость умственной работы, не связанной с торговой выручкой или оплатой за любое своё действие в пользу другого. Вы хотите узнать, как пройти в кофейню Ибрагима-оглу? Платите. Не знаете, где подковать лошадь или нанять коляску? Раскошеливайтесь. И так во всём. Деньги и кейф – вот всё, о чём способен думать и чему готов служить абориген в своих широких, словно паруса испанской каравеллы, шароварах. Гордыня и корыстолюбие вертят им с неимоверной лёгкостью, и турок радуется им, как дети ласковым родителям. Вы спросите, к чему же он стремится? Я не знаю. Заветное желание любого турка – жениться на красавице. Если не получится разбогатеть. Турок не мечтатель, как положим, тот же русский; и не шутник, подобно бедному еврею, обременённому большим семейством и тайной своего происхождения. Но! – воскликнул Константин Николаевич, вкладывая в этот возглас радость только что рождённой мысли. – Если вы и найдёте где-то людей здравомыслящих, так это среди турок.

– Занятно, – сказал Николай Павлович и поинтересовался мнением своего нового резидента о дипломатии вообще и русской в частности.

Леонтьев пригладил усы, соединявшиеся в углах губ с темно-русой бородкой, и, не меняя позы в кресле, разве что подавшись чуточку вперёд, стал делиться своими раздумьями.

– Истинная дипломатия, – сказал он, как бы вдохновляясь новой темой, – не терпит отвлечённости, размытости и благодушествования. Заодно она не терпит колебаний, иждивенчества, вялости воли и особенно, – он посмотрел прямо в глаза, – всезнайства, сильно вредящих самой сути дипломатии, которая преследует весьма практические цели и должна вести себя на рынке политических амбиций как расчётливая экономка, закупающая для господского стола всё лучшее из тех продуктов, что ей предлагают. – Николай Павлович невольно улыбнулся и мысленно похвалил Леонтьева за столь живую образную речь. А тот, увлёкшись, продолжал с особым жаром. – Её опытность в отборе мяса, птицы или рыбы, не говоря уже о фруктах-овощах, о той же зелени в виде петрушки или сельдерея, лучшая гарантия того, что ей не подсунут порченый товар и приготовленный обед выйдет на славу. – Он перевёл дух и взволнованно продолжил. – Такова дипломатия Англии, Франции и Австро-Венгрии вкупе с неуёмно-жадной Пруссией, мечтающей оттяпать для себя кусок побольше и, если можно, пожирнее. Это всем известно! Так почему же мы как представители России должны заглядывать через плечо и брать не то, что нам понравилось и приглянулось, а то, что нам оставят на прилавке? – Слово «оставят» он проговорил с явной растяжкой ничем не прикрытой иронии, что Николаю Павловичу тоже пришлось по душе. – И ещё, – воспламенился Леонтьев, как человек, приученный к жарким дискуссиям, – в дипломатии нет смысла делать то, что до тебя никто не делал; в ней нет сверхидеи, но она немыслима без твёрдого отношения к реальности и преемственности тех традиций, которые легли в её основу.

– Я тоже полагаю так, – сказал Игнатьев. – Ведь революции, которые происходят по всему миру, а значит и конфликты, порождаемые ими, идут всё в том же неизменном русле – русле Большого заговора, то есть, традиции.

В окончание беседы он предупредил Константина Николаевича, чтобы он как можно скорее расплатился с кредиторами и не забыл получить в кассе посольства причитающиеся ему деньги.

– Но я уже истратил своё месячное жалованье, – повинно склонив голову, пробормотал Леонтьев.

– Можете считать, что я его удвоил, – сказал Николай Павлович, отметив про себя, что его сотрудник, как многие умные люди, занятые делом, а не праздной болтовнёй, мало обращал внимание на то, как был одет, хотя, возможно, будучи натурой творческой, с художнической жилкой, живо подмечал влиянье моды на покрой мужского платья.

Судя по облачению, его вице-консул сильно нуждался в деньгах.

Глава IX

Познакомившись с посланниками западных держав и поговорив с каждым из них накоротке, Николай Павлович понял, что самым животрепещущим для них был румынский вопрос.